себя.
Она подводила внимательного придворного слишком близко к
государственной измене, и Корамбус укрылся в жесткой скорлупе.
— Но зачем желать риска? — Он снова наклонился поближе,
поблескивая нижней губой. — Ты читаешь слишком много
безнравственных галльских романов, которые провозглашают
бездеятельное бесплодное обожание главной целью жизни. Если мне
будет дозволено говорить с прямотою отца, тебе следовало бы
поменьше читать и вышивать, а побольше упражнять свое тело. Ездить
верхом, охотиться, как в девушках. Твое величество отяжелело.
Стремительная кровь Рерика застаивается в тебе и склоняет
равновесие твоего духа в сторону меланхолии.
Она засмеялась, отмахиваясь от его дерзости, в которой
расслышала голос ревнивой привязанности:
— Вот уж не думала, мой дородный старый друг, услышать, как
ты выговариваешь мне за потяжеление!
— Это был просто оборот речи… отяжеление духа.
— Ну конечно. Добрый Корамбус, мне стало много легче, что ты
выслушал некоторые мои праздные мысли. Высказать их вслух было
достаточно, чтобы убедиться в их легковесности и беспричинности.
Сдернув с головы коническую зеленую шляпу, камерарий
откланялся в вихре рукавов, довольный тем, что предложил настолько
спасительный совет, насколько это было в его силах. Если он досадил
ей, так ведь она первая досадила ему, попросив, чтобы он серьезно
выслушивал всякие женские измышления. Тем не менее было приятно
услышать, что в укладе короля имеется трещинка, закваска
недовольства у самого трона. Он с поклонами удалился, оставив
Геруту течению ее дней.
О эти дни! Дни во всей их почти незамечаемой красоте и
разнообразии, дни стремительного солнца и теней, будто пятен зверя,
опьяненного радостью; дни упорной крепкой стужи и кроваво-красных
сумерек; золотисто-бурые осенние дни, пахнущие сеном и гроздьями
хмеля; весенние дни с соленым привкусом пенных волн и дыма очагов,
прижимаемого к земле ветром, гуляющим над трубами; туманные дни
рассеянного солнечного света и ласкового прерывистого дождя,
который посверкивал и мурлыкал на подоконниках, будто серебряный
кот; дни пышных высоких облаков, которые несли гром на восток от
Ютландии; дни, когда береговая линия Сконе лежала яркой лиловой
оборкой за волнующейся широтой Зунда; дни высокого ребристого
неба, будто ангельский скелет; декабрьские дни воющего
горизонтального снега, мартовские дни града с севера, будто гневного
стука в дверь, июньские дни, когда зелень заслоняла все просторы, дни
без качеств, дни с дырой посередине, дни, не знавшие, чего им надо, и
завершавшиеся бессонницей; дни путешествий, дни церемоний, когда
она и Горвендил сидели неподвижно, будто фигуры, выкованные из
меди или, наоборот, сверходушевленные, будто актеры танцевали
сквозь завесу света свечей и заросли яств; дни стирки, когда среди
смеха и щелока она рабски трудилась вместе с краснорукими
девушками в плену Эльсинора; дни болезни, когда она плавала в
волнах лихорадочного жара, а одни тихоголосые посетители сменяли
других, и одним из них могла оказаться безликая Смерть, явившаяся
забрать ее к Рерику и Марлгар и Онне — Онне, которая умерла, когда
была моложе, чем она теперь; и дни тихого выздоровления, дни, когда
буки были все в длинных красных сережках, а ивы — в желтых; дни,
когда служанка разродилась мертвым ребенком; дни, когда Горвендил
отсутствовал; дни, когда она и он накануне ночью занимались
любовью; дни, когда она объедалась; дни, когда она постилась до
головокружения; дни, в начале которых Зунд лежал под жемчужным
рассветом неподвижно блестящий, как озеро ртути; дни, когда ветер
срывал пену с бешеных волн, будто вспышки белого огня; дни
месячных, дни святых — дни проходили, и Герута чувствовала, что
они по кусочкам крадут ее жизнь, все это время, пока она предается
той деятельности и занятиям, которые приличествуют скандинавской
королеве, супруге красивого, белокурого короля, который с годами
становился все более достойным восхищения и недоступным, словно
увеличиваясь по мере того, как отдалялся от нее.
***
— Молот, — сказал ей Фенг. — Я прозвал его Молотом. Тупой, нобьет тебя точно по голове, как по шляпке гвоздя.
И Герута именно так чувствовала себя в те дни, когда накануне
ночью они с королем занимались любовью — вбитой в довольно
блаженную покорность, пригвожденной, отброшенной. Фенг, брат
Горвендила, вернулся с юга, где напоследок отдал свои меч и копье, а
также свой бойкий язык на службу правителям Генуи в ее долгой
распре с Пизой за власть над Корсикой и Сардинией.
— Средиземное море, — объяснял Фенг Геруте, — такое теплое,
что в нем можно плавать удовольствия ради, если только прозрачные
колоколообразные твари не обстрекают тебя до смерти. По другую
сторону лежит Африка, где неверные мусульмане придумывают все
более утонченные пытки и всякие мерзости, а на востоке лежит
империя странных восточных христиан, которые посылают армии
оспаривать присутствие или отсутствие «йоты» в греческом
богословском термине, а своим священникам позволяют жениться и
отращивать бороды. Мне бы хотелось побывать и там. Их знать
предпочитает дубине и тяжелому мечу отсталых северных стран
острый кинжал, и они там очень преуспели в искусстве отравлений.
Вместе с возвращающимися крестоносцами и их пленниками,
большими богатствами и изобретательной мыслью — в Геную
проникло и много тонких азиатских влияний. Тебе понравился бы край
за Альпами, Герута. Холмистый, зеленый, и каждый город на вершине
холма соперничает со всеми остальными, и для нас, странствующих
воинов, всегда есть работа. В наших туманных болотах и болотных
туманах не увидишь таких сказочных, сверкающих пейзажей. Деревни
удивительным образом лепятся по скалам, склоны до самой вершины
превращены в поля-террасы, а тамошние люди, более темнокожие, чем
мы, отличаются мягкостью и смекалкой, они веселы по натуре, но
усердны в ремеслах.
— Я помню, — сказала она, — овальное серебряное блюдо со
странными хитрыми узорами по всему его широкому краю, то блюдо,
которое ты прислал нам в подарок на свадьбу, когда сам приехать не
смог.
— Я сожалел о своем отсутствии, но думал, что обо мне никто не
вспомнит.
— Нет, я о тебе помнила, хотя мы и не встречались с тех пор, как я
была еще маленькой девочкой, и ты иногда удостаивал меня взглядом-
другим. Я часто думала о том, каким ты тогда казался. Брат твоего
мужа всегда интересен, давая увидеть его в ином облике — так
сказать, переплавленным после нового броска костей.
— Такой уж была моя судьба, — сказал Фенг с некоторым
раздражением, — всегда казаться уменьшенной копией моего брата.
Потому-то я и отправился туда, где никто меня с ним не сравнивал. Его
брак с дочерью короля Рерика давал, решил я, еще одну возможность
провести неблагоприятное сравнение между его судьбой и моей.
Этот мужчина говорит с завораживающей свободой, думала
Герута, как бы бросает вызов ей и себе. Он произносил слова легко, с
загадочными вариациями в быстроте; они то спотыкались друг о друга,
то томно замирали на его губах, которые не были узкими и чинными,
как губы Горвендила, не были жирными и скользкими, как нижняя
губа Корамбуса, но алыми и красивого рисунка, симметричными,
будто женские губы, но без женственности. Его губы не были
вычеканены, как губы Горвендила, или размазаны, как губы
Корамбуса, но словно вылеплены любящими искусными пальцами.
Голос у него был более звучным (более мелодичным инструментом,
покорствующим умелой руке), чем у ее мужа, а кожа смуглее от
природы или от жизни на юге, она не знала. Он был дюйма на два
ниже — ближе по росту к ней.
— Восемнадцать лет назад, если память мне не изменяет, —
сказал он, — дипломатия императора Священной Римской империи
направила меня в королевство Арагон, где лавочки за соборами
торгуют товарами, противозаконно ввозимыми из Гранадского
эмирата, изделиями, созданными фанатично терпеливыми руками
неверных. Узор, который ты заметила, это письмена, читаемые в
обратном направлении, чем наши, и, по-моему, утверждающие, что нет
Бога, кроме Аллаха, а погонщик верблюдов по имени Магомет, его
пророк.
Голос Фенга стал сухим и быстрым, но подлежащая насмешка
затормаживала некоторые фразы, словно подставляя их под свет
иронии. Волосы у него были черные, коротко остриженные, жесткие
пряди с проседью подчеркивали простоту прически. Над одним
виском, где глянцевитая вмятина свидетельствовала о старой ране,
волосы и вовсе побелели, создавая впечатление пестряди. Глаза у него
не были голубыми и удлиненными, как у Горвендила, а карими, чуть
раскосыми, с поразительно густыми ресницами, напоминавшими
круги черной краски, которыми актеры обводят глаза. Нос
крючковатый с жадно раздувающимися ноздрями. Хотя он и был
моложе Горвендила, но выглядел старше, более закаленным жизнью.
Его замариновали в темном уксусе. Геруте нравились складки, которые
жизнь под открытым небом и скитания оставили в его задубелой коже,
и то, как его лицо износилось до сухих сухожилий и мышечного
рельефа. Он источал жилистое жизнелюбие человека, который
вырвался из всех оков. Она чувствовала, что этот мужчина способен
небрежно лгать тем, кто его любит, обманывать их, — только это ее не
оттолкнуло, но в ее мыслительных глазах придало его внутренней
текстуре что-то от его внешней, в таких приятых прихотливых
складках. С возрастом внешность Горвендила стала жертвой
метаморфоз, угрожающих светловолосым тонкокожим мужчинам:
кончик его маленького прямого носа стал розовым, верхние веки
одрябли, а припухлость шеи, подбородка и щек недостаточно
маскировалась клочковатой курчавой бородой, которую она уговорила
его отпустить, когда еще была женой, пользующейся влиянием.
Фенгу было сорок семь лет. После легендарной победы над
Коллером Горвендил расширил и укрепил свои владения, стал
королем, а Фенг отправился по лесным тропам и крошащимся
римским дорогам мира на юг. Теперь он вернулся в Данию, чтобы
обратить вспять, если удастся, захирение его заложенных ютландских
земель, разграбляемых его соседями и его управляющими, пока
моровые язвы и неурожаи истребляли его крестьян, и чтобы, прожив
несколько месяцев в поместье, дарованном ему Рериком, занять
положенное ему место при королевском дворе его брата. Его
дружинники, главным образом чужеземные солдаты, их лошади и
пажи подолгу гостили в Эльсиноре. Горвендил ворчал. Фенг оказался
внушительным сотрапезником и пил, сколько душа требовала, хотя
опьянение проявлялось только в некоторой медлительности движений.
Под конец пира, как говорили, он пользовался служанками, однако это
не возмущало Геруту так, как следовало бы. Рерик вел себя точно так
же после смерти своей Онны. Фенг, как выяснилось, тоже когда-то на
Оркнейских островах женился вскоре после свадьбы своего брата. Его
жена, Лена, насколько поняла Герута, была тоненькой и стройной, как
царица фей, а волосы у нее были такими тонкими, что их волну,
ниспадавшую ей на спину, можно было собрать в обруч немногим
шире обручального кольца. Говорили, что Фенг хранит одну прядь
пришпиленной к нижней тунике над его сердцем, — Герда передавала
своей госпоже все сплетни слуг, заметив ее интерес. Умерла Лена,
говорили они, просто от своей неземной красоты и душевной
прелести, не успев родить ребенка. Столько хороших женщин умирали
совсем молодыми! Словно так уж были устроены эти чумные падшие
времена. Герута невольно задумывалась, и не свидетельствует ли ее
непреходящее здоровье об отсутствии добродетели, о каком-то
скрытом заговоре с силами зла. Ей теперь было тридцать пять лет, и
все, кроме нее самой, считали ее старухой.
В ее обществе Фенг был безупречен и даже, казалось, избегал ее
прикосновений, когда она невольно протягивала руку смахнуть
пушинку с его рукава или погладить его запястье в знак радостной
благодарности за какой-нибудь особенно яркий или забавный рассказ,
за какой-нибудь пустячок из того или иного уголка такой
разнообразной, такой сказочной Европы. Она не привыкла, что может
разговаривать с мужчиной, который готов ее слушать. Горвендил и
Амлет уходили от нее на середине фразы, чтобы
