мужскими фактами и договориться о чем-то своем.
— Мой брат как будто тебе нравится, — сказал Горвендил в их
высокой опочивальне, полной сквозняков. Его голос был бесцветным,
жидким — назидательно поучающий стоик.
— Он рассказывает мне о странах, где я никогда не побываю, раз
мне не дана свобода мужчин. В Венеции, рассказал он мне, дворцы
строятся на древесных стволах, вбитых в морское дно, а улицы там —
вода и люди ходят по мостам, похожим на маленькие лестницы, и
пользуются лодками, как мы лошадьми и экипажами. В Кастилье
дожди выпадают только весной, и тогда холмы алеют маками. Во
Франции каждая деревня воздвигла церковь высотой с гору и
посвященную Богоматери.
— Такие сведения ты могла бы извлечь из своих романов. И Фенг,
наверное, почерпнул их оттуда же. Мальчиком он причинял много горя
моим отцу и матери, потому что был неисправимым лгуном. Мой брат
принадлежит к тем людям, одаренным во многих отношениях и,
разумеется, обаятельным, кто твердо верует, будто до всех жизненных
наград можно добраться прямиком, обойдясь без терпеливого труда и
верности своему долгу. Он мой брат, соединенный со мной цепями
крови, которые выковал Бог, и потому я должен его любить и принять
его, но тебе незачем быть столь радушной. Принц заметил ваши
беседы наедине, и он встревожен.
Пока они говорили, она помогала королю снять турнирные
доспехи, расстегивая множество застежек и крючков, развязывая узлы
ремней — разъединяя все то, что удерживало воедино и на
положенном месте каждую полированную металлическую часть.
Кольчуги, по мере того как мечи становились острее, а стрелы
быстрее, сменялись латами; в панцире из гибко наложенных друг на
друга пластин Горвендил походил на водяного, массивного,
сверкающего чешуей. Когда она помогла ему снять каждый доспех, а
затем развязала у него на спине кожаные и стеганые подкладки, он,
постепенно утрачивая массивность, начинал казаться жалким,
съежившимся, хотя за протекшие годы приобрел внушительный живот.
Облаченная в ночную рубашку из некрашеной шерсти, Герута
подала мужу его рубашку, и пока он возился, вдевая руки в рукава,
обрушила свой ответ на его скрытую под тканью голову.
— Я удивляюсь, — отпарировала она, — что принц снизошел
заметить, что и как я делаю. С самого младенчества он постоянно
бежал меня, чтобы обнять тебя еще крепче. Его терзает половина,
которую он получил от матери. Когда он в следующий раз пожалуется
тебе на оскорбление своей чувствительности, тебе следовало бы
заметить ему, что сам он мог бы выказывать своему дяде больше
почтения, проводя с ним хоть сколько-нибудь времени. Вполне
вероятно, что Фенгу докучает мое женское общество, но ведь у него
нет выбора: вы с Амлетом умудряетесь постоянно находиться в других
покоях Эльсинора или же вместе отправляетесь куда-нибудь под не
слишком убедительными предлогами.
— Мальчику необходимо узнать все, что сопряжено со зрелостью
и королевским саном, — сообщил ей Горвендил с тем подчеркнуто
серьезным спокойствием, которое напускал на себя, когда хотел
напомнить о своей власти. Официальный облик, который он
выработал, ей представлялся томительно пустым. Даже в ночной
рубашке человек был выпотрошен королевским саном. — Еще до
истечения года Амлет покинет нас ради учения во владениях
императора, где современное просвещение, опирающееся на
вдохновленные Богом заветы отцов Церкви, достигает вершин, о
которых древние и не помышляли.
— В Дании есть достаточно своих мудрых наставников. Не вижу,
зачем нам обрекать на изгнание наше единственное дитя.
— «Единственное» не по моему желанию, Герута.
— И не по моему, мой повелитель.
— Я был бы рад целому выводку, который надежно обеспечил бы
продолжение нашего королевского рода.
— Я никогда не отказывалась исполнять свой долг, хотя первые
роды были зловеще трудными. Я готова была вновь вынести эту пытку
для обеспечения династии.
— В этом назначение женской утробы, — возразил он. —
Мужской принцип лишь подсобное средство. Возможно, твое
противодействие нашей ранней помолвке могло способствовать
свертыванию твоих плодоносящих соков. В семени у них никогда
недостатка не было.
Серо-зеленые глаза Геруты блеснули, как тополиные листья перед
бурей.
— Возможно, семя сеялось с такой холодностью духа, что оно не
согревало жаждущую почву, на которую падало.
Он переменился в лице. Побледнел, потом покраснел и шагнул
ближе, словно чтобы обнять ее — эта мохнатая стена была внезапно
проломлена.
— Ах, Герута, — вырвалось у Горвендила, — я не был холоден. Я
не холоден с тобой и сейчас, восемнадцать лет спустя после нашей
брачной ночи.
— Ты заснул.
— Да, чтобы избавить тебя от напившегося олуха, чтобы подарить
тебе меня утреннего, лучшего меня.
Было что-то архаично-древнее в его смирении, что-то,
напомнившее ей старинные интонации Марлгар над ее колыбелью, и
королева устыдилась своей вспышки.
— Прости меня, супруг. Я не могу даже вообразить, чтобы кто-то
мог ублажать меня более достойно и любяще.
Однако она воображала такого, когда просыпалась рядом с его
храпящей тушей или когда в разгар утра поднимала глаза от
пергаментной страницы Chanson de geste [2] с описанием Сида или
Роланда, христианских героев в доспехах, которые облегали их
худощавые фигуры, точно змеиная кожа, и ее взгляд приветствовал за
окном с двумя колонками ее солярия Зунд цвета желчи и тусклую
манящую полоску Скона.
***
Ноябрь, даже поздний ноябрь, когда деревья сбросили пожухлуюлиству, а утренние заморозки оставили от диких астр только
побурелые стебли, вдруг нежданно приносит свои теплые дни, и в
один такой день Фенг пригласил Геруту осмотреть его поместье.
Король был в отъезде, и она согласилась. Их сопровождала свита, и
королева сидела на коне боком, ибо простым людям не должно видеть
ее с подсученными юбками. Конь под ней — молодой гнедой жеребец
— был напряжен и нервен, его мышцы и сухожилия напряглись до
степени, когда мозг в большом удлиненном черепе уже терял над ними
власть. Герута ощущала себя внутри этого черепа и видела
одновременно в двух направлениях, и два эти поля зрения оставались
раздельными. Солнце золотило серые ветки, сжатые поля, через
которые ехала их растянувшаяся кавалькада, отдавали согретому
воздуху запахи коровьего навоза и гниющих паданцев, прелого сена и
дымящегося торфа. Темные пятна рыбьими косяками заскользили по
светящейся белизне неба — слепящей простыне, разрезанной на
рассыпающиеся лоскутья, когда лошади скрылись со своими седоками
в лесу из берез и сосен, а затем вынесли их на холмистую гряду, где на
перекрестке двух дорог в заброшенной часовне Пресвятой Девы
лежала груда гипсовых обломков, и некоторые из них были голубыми.
Земля по обе стороны гряды разделялась на полосы разных оттенков в
соответствии с тем, урожай чего был с них убран. Каждое скромное
поле усердно обрабатывалось своим держателем, и углы были
помечены коническими кучами камней.
Все это она видела и воспринимала одним глазом, а другим Герута
видела себя: как в оранжевом плаще для верховой езды и
многополосном зеленом блио, которое открывало только острые носы
ее сапожек из лосиной кожи, она совершает эту редчайшую поездку
под защитой брата своего мужа по полям, лесам, лугам, которые почти
все были для нее лишь видом, открывавшимся ей из окон в толстых
стенах замка, который прежде принадлежал ее отцу, а теперь
принадлежит ее мужу.
Ее жизнь, какой она представлялась этому внутреннему глазу,
была каменным коридором с большим числом окон, но без единой
двери, позволяющей выйти наружу. Горвендил и Амлет были
двойниками — владельцами и стражами туннеля, а его концом в
тяжелых засовах была смерть. Смерть, конец природы и вход,
утверждали служители Распятого Бога, в несравненно более
прекрасный мир. Но как мог любой другой мир быть прекраснее
этого? Его высвечивающего света, его неисчислимых предметов и
далей, его шума жизни, движения? Крестьянские дети выстраивались
вдоль дороги посмотреть на пестрый королевский кортеж. Обреченные
сменить своих родителей в рабстве у этих узких полосок земли,
принадлежащих другим людям, они на короткий миг обретали свободу
по-детски глазеть и бесхитростно вопить приветствия. В пятнистом
небе стая скворцов с криками нападала на коршуна со всех сторон, и
одинокий хищник жалко увертывался и пищал.
Фенг приблизил своего коня, стройного вороного арабских кровей
с невиданными здесь генуэзскими седлом и сбруей, к ее нервному
гнедому.
— Мой брат хороший человек, — сказал он, словно маяча в ее
внутреннем глазу. — Хороший. А прежде он был хорошим мальчиком.
Все время испытывал свою смелость, уезжал в пустоши один на целые
ночи, закалял свой воинский дух, нанося себе небольшие увечья,
расспрашивая нашего отца о битвах и о том, как быть бесстрашным
вождем. По-моему, иногда он совсем допекал старика. Горвендил был
безбожным скотом и брался за что-либо, только выпив три кубка меда.
Самые великие свои подвиги он совершал в таком пьяном
исступлении, что ему приходилось нанимать бардов, чтобы они
поведали ему, что он, собственно, сделал. В теории он был
христианином, но на деле понятия не имел, что это подразумевает, или
кто такие евреи, или в чем заключался грех Евы. Его понятие о
религии сводилось к кольцу из высоких камней и вырывании
внутренностей у десятка военнопленных. Но он подчинился общему
поветрию и допустил в Ютландию попов; замок прямо-таки закишел
ими, и их поучения обрушились на нас с братом. Ни он, ни я не верили
полностью тому, что они говорили, но все-таки уверовали настолько,
чтобы быть triste [3].
— А ты triste? — спросила Герута, не столько из кокетства,
заверила она себя, сколько из любопытства, возможно, одной из форм
кокетства. Ей было любопытно узнать, почему Фенг так упорно
покидал Данию.
— Нет — когда я вижу некую госпожу, — ответил он.
— Некую госпожу? — Сердце Геруты забилось сильнее от
ревности. Значит, Фенг нашел преемницу пленительной Лене с
Оркнейских островов. Горвендил не был бы способен на такое
абстрактное преклонение. Все то, что он не мог прямо сразить,
поиметь или перехитрить, для него не существовало.
— Она должна остаться безымянной.
— Ну конечно, — сказала Герута. — Это же входит в правила. Но
знает ли она, эта некая госпожа, о твоем преклонении?
— И да, и нет, мне кажется. К тому же, — он подчеркнуто
переменил тему, — моя tristesse [4] отступает, когда я оказываюсь в
городе, где никогда прежде не бывал. Но подобных городов у меня
почти не осталось, если только я не посмею отправиться в такую даль,
как Византия, или рискнуть переодетым проникнуть в ханство Золотой
Орды.
Они уже въехали в поместье Горвендила, и теперь в конце дороги,
окаймленной безлистыми тополями, она увидела господский дом,
Одинсхейм, куда ее отвезли в ее брачную ночь и где она стала
женщиной только в разгар утра. Кое-кто из свиты теперь покинул их,
чтобы собрать сведения для короля об урожае и его законных долях.
Остальные продолжили путь к господскому дому Фенга, Локисхейму,
который Герута не раз видела издали, хотя внутри не бывала никогда.
Фасад был таким же широким, как у Одинсхейма, но ниже на
этаж и сложен из бревен на кирпичном фундаменте, а не из более
дорогого желтого кирпича — большой редкости. Было слышно, как
внутри зашевелились слуги, будто мыши, учуявшие запах кошки. Но
они слишком долго ждали, чтобы затопить очаг, и теперь холодные
поленья брызгались и дымили. Внутренность дома говорила об
определенном военном порядке, наведенном поверх провалов
запустения. На стенах и в открытых шкафах красовались памятки о
перемещениях Фенга по Европе: кривой меч с рукоятью, сверкающей
драгоценными камнями; аппарат из медных сфер внутри сфер с
внутренним шаром, покрытым магическими узорами звезд; две
длинные алебарды были скрещены над деревянным ларцом, покрытым
грубой резьбой, с веревочными ручками и железными защелками в
форме прыгающего лося.
— Бургундская алебарда и копье баварской выделки,
