порядочную скорость,
Дейфендорф сдуру возьми да тормозни, и решетка наша разбилась о
его бампер. Меня при этом не было. Дейфендорф потом рассказал мне,
захлебываясь от смеха, как отец выскочил из кабины и стал подбирать
обломки металла, бормоча: «Может, ее удастся сварить, может, Гаммел
ее сварит». Это решетку-то, вдребезги разбитую. Дейфендорф
рассказывал так уморительно, что я и сам не мог удержаться от смеха.
Блестящие обломки до сих пор валялись в багажнике, а наш
автомобиль стал щербатым. Он был длинный, тяжелый. Мотор пора
было ремонтировать. И, кроме того, сменить аккумулятор. Мы с отцом
сели, он вытянул подсос, включил зажигание и, склонив голову набок,
стал прислушиваться, как стартер вертит застывший мотор. Переднее
стекло заиндевело, и в машине было темно. Казалось, мотор умер и
уже не оживет. Мы прислушивались так напряженно, что, наверное,
оба живо представили себе, как там, в таинственной черной глубине,
черный вал надрывается изо всех сил, вертится вхолостую и,
обессилев, замирает. Даже намека на искру не было. Я закрыл глаза,
быстро прочел молитву и услышал, как отец сказал:
– Да, мальчик, дело дрянь.
Он вылез из машины и, яростно соскабливая ногтями иней,
расчистил кусочек стекла. Я тоже вылез, и мы, навалившись с двух
сторон, толкнули машину. Раз… два… И, наконец, три – последнее
отчаянное усилие.
С легким шорохом шины оторвались от мерзлой земли. Машина
подалась вперед и медленно заскользила вниз. Мы оба вскочили
внутрь, захлопнули дверцы, и машина, набирая скорость, покатилась
по дороге, которая обогнула сарай и круто пошла под гору. Гравий
потрескивал под колесами, словно ломающиеся ледышки. Машина
прошла самую крутую часть спуска, взяла разгон, отец отпустил
сцепление, кузов дернулся, мотор закашлял, завелся, завелся, и мы
покатили по розовой дороге напрямик меж бледно-зеленой лужайкой и
ровным, вспаханным под пар полем. Здесь ездили так редко, что
посередине дорога заросла травой. Сурово сжатые губы отца чуть
смягчились. Он все прибавлял газу, чтобы насытить жадный мотор.
Теперь уж никак нельзя было дать мотору заглохнуть – на ровном
месте его не завести. Отец до половины задвинул подсос. Мотор
загудел на более высокой ноте. Сквозь прозрачные края наледи,
покрывавшей переднее стекло, мне была видна дорога; мы пересекли
границу своей земли. В конце лужайки был подъем. Наш черный
автомобиль отважно кинулся на короткий крутой склон, проглотил его
и выплюнул вместе с камнями далеко назад. Справа промелькнул
почтовый ящик Сайласа Шелкопфа, салютуя нам неподвижным
красным флажком. Наша земля осталась позади. Я оглянулся: наш дом
– кучка маленьких построек, лепившихся на склоне по ту сторону
долины, – быстро таял вдали. Сарай и курятник были нежно-розовые.
Оштукатуренный куб нашего жилья испустил, словно просыпаясь,
последний сонный вздох – клуб дыма, голубого на алом фоне леса.
Дорога снова пошла под уклон, наша ферма скрылась из виду, и мне
уже не казалось, что она смотрит нам вслед. У Шелкопфа был пруд, и
по льду шли утки, цветом совсем как клавиши старого рояля. Слева
высокий белый коровник Джесса Флэглера, казалось, швырнул в нас
охапку сена. Мелькнул круглый коричневый глаз на мерно дышащей
коровьей морде.
Там, где наша дорога выходила на сто двадцать второе шоссе,
начинался коварный подъем, на котором ничего не стоило застрять.
Здесь выстроились почтовые ящики, словно улица скворечников, а за
ними торчал знак «стоп», весь изрешеченный ржавыми дырами от
пуль, и суковатая яблоня. Отец убедился, что машин на шоссе нет, и с
разгону, не притормаживая, проскочил изъезженную земляную
обочину. Теперь на твердом шоссе бояться было уже нечего. Отец
включил вторую скорость, прибавил обороты, перешел на третью, и
наш «бьюик» резво помчался вперед. До Олинджера было
одиннадцать миль. Дальше дорога все время шла под уклон. Я сжевал
половину тоста. Холодные крошки просыпались на учебники и мне на
колени. Я очистил банан и съел его без особой охоты, просто чтобы
маму не огорчать, а потом приспустил стекло и выбросил кожуру
вместе с остатком тоста на убегающую дорогу.
Круглые, квадратные и восьмиугольные рекламы кричали с
обочины каждая о своем. На одном старом сарае надпись во всю стену
провозглашала: «ЖЕВАТЕЛЬНЫЙ ТАБАК ПОНИ». Поля, на которых
летом наемные рабочие Эмиша целыми семьями в капорах и черных
шляпах собирали помидоры, а плечистые здоровяки на остроносых
красных тракторах плыли по морю ячменя, теперь, оголенные, молили
небо прикрыть снегом их тоскливую наготу. Бензозаправочная станция
с двумя насосами, закутанная в рваные рекламы прохладительных
напитков, заковыляла нам навстречу из-за поворота, попятилась и
отразилась в зеркальце, забавно съежившаяся, с пятнистым крылатым
конем на вывеске. От толчка звякнула крышка перчаточного ящика.
Мы проехали через Файртаун. В этом поселке было когда-то всего
четыре дома, сложенных из плитняка; раньше здесь жила местная
аристократия. В одном из домов целых полвека помещалась гостиница
«Десятая миля», и у крыльца еще сохранилась коновязь. Окна были
заколочены. Дальше шли постройки поновей: лавка из шлакоблоков,
где продавалось пиво ящиками; два новых дома на высоких
фундаментах, но без единого крыльца, хотя и жилые; на отшибе –
охотничья хижина, куда по субботам и воскресеньям наезжали гурьбой
мужчины, иногда с женщинами, и в окнах загорался свет; несколько
высоких домов городского типа с шиферными крышами, построенных
перед войной, – мой дедушка уверял, что они битком набиты
незаконными детишками, которые пухнут с голоду. Мы разминулись с
оранжевым школьным автобусом, который полз нам навстречу, к
файртаунской школе. Я по месту жительства должен был учиться там,
но был избавлен от этого, потому что мой отец преподавал в
олинджерской школе. Ребята из нашей округи нагоняли на меня страх.
Однажды мама заставила меня вступить в Клуб любителей сельского
хозяйства. У моих одноклубников были косящие узкие глаза и гладкая
смуглая кожа. Одни из них были тупые и наивные, другие – стреляные
и видавшие виды, но мне, мечтавшему о высшей культуре, все они
казались одинаково дикими. Мы собирались в подвале церкви, где
торчали битый час, и я, насмотревшись диапозитивов о болезнях скота
и вредителях кукурузы, чувствовал, что задыхаюсь в этой тесноте,
нырял в морозный воздух и, еле доплыв до дому, приникал к альбому
репродукций Вермеера, как человек, который чуть не утонул,
приникает к спасительному берегу.
Справа показалось кладбище; могильные плиты, похожие на
тонкие дощечки, торчали над холмиками вкривь и вкось. Потом над
деревьями выросла крепкая каменная колокольня файртаунской
лютеранской церкви, на миг окунув свой новенький крест в солнечный
свет. Мой дед когда-то строил эту церковь возил на тачке огромные
камни по узкому дощатому настилу, который прогибался под ним. Он
часто показывал нам, красиво шевеля пальцами, как прогибались
доски.
Мы начали спускаться с Файр-хилл, первого из двух холмов, с
более пологим и длинным склоном, по дороге на Олинджер и на
Олтон. Примерно на полпути вниз деревья расступились и открылся
чудесный вид. Передо мной, словно задний план на картине Дюрера,
лежала маленькая долина. Господствуя над ней, на кочковатом, в
увалах, взгорье, заштрихованном серыми каменными оградами, меж
которыми бурыми овцами рассыпались валуны, стоял домик, будто сам
собой из земли вырос, а над домиком бутылкой поднималась труба,
сложенная из необтесанных камней в один ряд и свежевыбеленная. И
над этой ослепительно белой трубой, массивной и выпуклой,
вписанной вместе с плоской стеной в холмистую местность, тоненькой
струйкой курился дымок, показывавший, что дом обитаем. Именно
такой представлялась мне вся округа в те времена, когда дед строил
тут церковь.
Отец совсем задвинул подсос. Стрелка указателя температуры
словно приросла к крайней левой черте; печка не подавала никаких
признаков жизни. Руки отца, управляя машиной, с судорожной
быстротой отдергивались от металла и твердой резины.
– Где твои перчатки? – спросил я.
– На заднем сиденье, кажется.
Я обернулся: перчатки, мой рождественский подарок, лежали
морщинистыми кожаными ладонями кверху между измятой картой
округа и спутанным буксирным тросом. Я заплатил за них без малого
девять долларов, выложил все, что успел скопить на обучение в
художественной школе, когда по программе сельскохозяйственного
клуба вырастил грядку клубники и продал ягоды. Я так истратился на
эти перчатки, что едва наскреб маме на книгу, а деду – на носовой
платок; мне очень хотелось, чтобы отец хорошо одевался и следил за
собой, как отцы моих школьных товарищей. Перчатки пришлись ему
впору. В первый день он их надел, потом возил рядом с собой на
переднем сиденье, а однажды, когда мы втроем сели впереди, кинул на
заднее.
– Почему ты их не носишь? – спросил я его.
Я почти всегда разговаривал с ним тоном обвинителя.
– Они слишком хороши, – сказал он. – Чудесные перчатки, Питер.
Я знаю толк в коже. Ты, наверное, отдал за них целое состояние.
– Положим, не так уж много. Но неужели у тебя руки не мерзнут?
– Да, здорово холодно. Крепко принялся за нас дед-мороз.
– Так почему ж тебе не надеть перчатки?
Профиль отца вырисовывался на фоне пятнистой дороги,
убегавшей назад. Думая о своем, он сказал:
– Подари мне кто-нибудь такие перчатки в детстве, я заплакал бы,
честное слово.
Эти слова камнем легли мне на сердце, а я и без того был
подавлен разговором, который подслушал спросонок. Я тогда понял
только одно: что у него внутри какая-то хворь, а теперь почему-то
вообразил, будто именно поэтому он не носит мои перчатки, и хотел
непременно допытаться, в чем дело; но все же я понимал, что он
слишком большой и старый, чтобы совершенно измениться и
очиститься от скверны, даже ради мамы. Я придвинулся к нему
поближе и увидел, как побелела по краям кожа на его руках,
сжимавших руль. Руки у него были морщинистые, будто в трещинах,
волосы на них чернели, как прихваченная морозом трава. С тыльной
стороны их усеивали тусклые коричневые бородавки.
– Руль, наверное, холодный как лед? – спросил я. И голос у меня
был точь-в-точь как у мамы, когда она сказала: «Этого нельзя
чувствовать».
– По правде говоря, Питер, у меня так зуб болит, что мне не до
того.
Это меня удивило и обрадовало: раньше он на зуб не жаловался,
может быть, в этом все дело. Я спросил:
– Какой зуб?
– Коренной.
Он причмокнул; щека, порезанная во время бритья, сморщилась.
Запекшаяся кровь была совсем черной.
– Надо его вылечить, только и всего.
– Я не знаю, который именно болит. Может, все сразу. Их, все
надо повыдергать и вставить искусственные. Пойти к этим олтонским
живодерам, которые вырывают зубы и в тот же день вставляют
протезы. Прямо в десны.
– Ты это серьезно?
– Еще бы. Ведь это садисты, Питер. Тупоумные садисты.
– Быть не может, – сказал я.
Пока мы спускались с холма, печка оттаяла и теперь заработала;
грязный воздух, подогретый в ржавых трубах, обдувал мне ноги.
Каждое утро я радовался этому, как спасению. Предвкушая близкий
уют, я включил радио. Узкая, как у термометра, шкала засветилась
неярким оранжевым светом. Когда лампы нагрелись, хриплые и
надтреснутые ночные голоса запели в ясном голубом утре. Волосы у
меня на голове зашевелились, мурашки забегали по затылку; так поют
негры и батраки на юге – голоса словно с трудом пробирались по
мелодии, срываясь, падая, взбираясь на крутизну; и в этом холмистом
просторе мне виделась моя родина. В песне была вся Америка: сосны
до неба, океаны хлопка, бурные, безбрежные прерии Запада,
пронизанные призрачными голосами, надрывными от любви,
наполнили затхлую кабину «бьюика». Рекламная передача насмешливо
и вкрадчиво баюкала меня, нашептывала про города, где я мечтал
побывать, а потом песня зазвучала, будто перестук колес, неотвратимо
увлекая певца, как бродягу, все вперед, она захватила и нас с отцом, и
мы, неотвратимые, подобно ей, понеслись через горы и равнины
нашей многострадальной