И то, что эти картины, на репродукции которых я
буквально молился, действительно существовали, казалось мне
глубочайшим таинством; подойти к полотнам так близко, чтобы можно
было дотянуться рукой, собственными глазами увидеть подлинные
краски и сеть трещинок там, где их коснулось время, как одно
таинство касается другого, значило бы для меня очутиться перед
Высшим Откровением, достичь предела столь недоступного, что я не
удивился бы, если бы умер на месте. Но отец все перепутал и
испортил. Мы не побывали в музеях; я не увидел картин. Вместо этого
я побывал в гостиничном номере, где остановилась его сестра. И хотя
это было на двадцатом этаже, высоко над улицей, в номере, непонятно
почему, пахло как от маминого зимнего пальто из толстой зеленой
шотландки, с меховым воротником. Тетя Альма потягивала какой-то
желтый напиток и цедила сигаретный дым уголком накрашенных губ.
Кожа у нее была белая-белая, а глаза умные и прозрачные. Когда она
смотрела на отца, они все время печально щурились; она была старше
его на три года. Весь вечер они вспоминали свои проказы и ссоры в
Пассейике, в давным-давно не существующем доме священника, при
одном упоминании о котором меня тошнило и голова кружилась,
словно я повисал над пропастью времени. С двадцатиэтажной высоты
я видел, как фары такси вяжут световые петли, и вчуже мне было
интересно смотреть на них. Днем тетя Альма, которая приехала
закупать детскую одежду, предоставила нас самим себе. Отец
останавливал прохожих, но они не хотели отвечать на его путаные,
дотошные расспросы. Их грубость и его беспомощность унижали
меня, я так и кипел, готовый взорваться, но пилюли от кашля рассеяли
мою досаду. Я простил его. Простил в храме из светло-коричневого
мрамора и готов был благодарить за то, что я родился в округе,
который питает сластями утробу рая. Мы доехали на метро до
Пенсильванского вокзала, сели в поезд и до самого дома сидели,
прижавшись друг к другу, как близнецы, и даже теперь, спустя два
года, когда мы каждый день проезжаем вверх или вниз через Пилюлю,
я всякий раз смутно вспоминаю Нью-Йорк и электрические созвездия,
среди которых мы парили вдвоем, оторвавшись от здешней земли.
Вместо того чтобы остановиться, отец почему-то проехал поворот
на Олинджер.
– Ты куда? – крикнул я.
– Ладно уж, Питер, – сказал он тихо. – Холод-то какой.
Лицо его под дурацкой синей шапочкой было безмятежно. Он не
хотел, чтобы пассажиру стало неловко из-за того, что мы делали крюк,
везя его в Олтон.
Я до того обозлился, что даже осмелел, обернулся в бросил на
пассажира уничтожающий взгляд. Его рожа отогрелась, и теперь на
нее было страшно смотреть: грязная лужа; не поняв, чего я хочу, он
придвинулся ко мне, расплывшись в улыбке, обдавая меня волной
смрадных чувств. Я вздрогнул и сжался в комок; приборы на щитке
блеснули. Я зажмурился, чтобы остановить этот противный,
немыслимый поток, который я вызвал. Омерзительней всего была в
нем какая-то благодарная девическая робость.
Отец, повернув свою большую голову, спросил:
– И к чему же вы пришли?
В его голосе звучала такая боль, что пассажир растерялся. Сзади
было тихо. Отец ждал.
– Не пойму я вас что-то, – сказал пассажир.
Отец объяснил:
– Какой вывод вы сделали? Я восхищаюсь вами. У вас хватило
мужества сделать то, чего я всегда хотел: ездить, видеть разные города.
Как, по-вашему, много я потерял?
– Ничего вы не потеряли.
Его слова съеживались, как щупальца от удара.
– А есть у вас что вспомнить? Я сегодня глаз не сомкнул, всю ночь
старался вспомнить что-нибудь хорошее и не мог. Нищета да страх –
вот и все мои воспоминания.
Мне стало обидно: ведь у него был я.
Голос пассажира заскрежетал – может быть, он засмеялся.
– В прошлом месяце я собаку укокошил, – сказал он. – Где это
видано? Вонючие твари выскакивают из кустов и норовят цапнуть тебя
за ногу, вот я и прихватил на такой случай палку потолще, иду себе, а
та сука прыг на меня, ну я и саданул ее прямехонько промеж глаз. Она
– лапы кверху, а я стукнул ее еще разок-другой для верности, и одной
собакой стало меньше, пускай знают, как хватать человека за ногу
только потому, что у него машины нет, на своих на двоих плестись
приходится. Ей-ей, я ее с первого же разу хряснул прямехонько
промеж глаз.
Отец печально выслушал это.
– Вообще-то собаки никого не трогают, – сказал он, – они, как я,
просто любопытствуют. Я-то знаю, что у них на уме. У нас есть
собака, и я ее очень люблю. А жена просто души в ней не чает.
– Ну, ту суку я крепко угостил, верьте слову, – сказал пассажир и
проглотил слюни. – А ты любишь собак, парень? – спросил он меня.
– Питер всех любит, – сказал отец. – Мне бы его доброту, все на
свете отдал бы. Но я вас понимаю, мистер, если собака подбегает
ночью на незнакомой дороге…
– Да, а подвезти ни одна сволочь и не подумает, – сказал
пассажир. Цельный день на морозе проторчал, все нутро выстыло, и
сейчас вот больше часу дожидался, вы первый остановились.
– Я всегда останавливаюсь, – сказал отец. – Если бы небо не
хранило дураков, я сам был бы на вашем месте. Так вы, говорите,
повар?
– М-м-м-м… Занимался этим делом.
– Снимаю перед вами шляпу. Вы – виртуоз.
В голову мне, как червяк, заползла мысль, что этот тип может
счесть отца за умалишенного. Мне хотелось просить прощения у этого
незнакомого человека, пресмыкаться перед ним, объяснить ему: «это
просто у него манера такая, он любит незнакомых людей, и на душе у
него кошки скребут».
– Дело нехитрое, знай себе маясь салом сковородку.
Ответ прозвучал уклончиво.
– Не правда, мистер! – воскликнул отец. – Это настоящее
искусство готовить людям еду. Я бы и за миллион лет не выучился.
– Брось, приятель, это мура собачья, – сказал пассажир с наглой
фамильярностью. – Этому жулью в обжорках одно нужно – чтоб
бифштексы были потоньше, на остальное им чихать. Скармливай сало,
а мясо приберегай. Ну, а ежели мне кто из них хоть слово скажет, я в
ответ ему целую сотню. Они только одному богу молятся – доллару.
Черт побери, да я в рот не возьму негритянскую мочу, какую там
подают заместо кофе.
Пассажир постепенно оживлялся, а я все больше съеживался;
кожа у меня невыносимо зудела.
– А я вот хотел аптекарем стать, – сказал отец. – Но когда кончил
колледж, мой старик мне всю музыку испортил. Оставил в наследство
Библию и кучу долгов. Но я его не виню, бедняга старался жить по
совести. Некоторые из моих учеников – я в школе учителем работаю –
поступили в фармацевтическую школу, и, послушать их, у меня на это
мозгов не хватило бы. У аптекаря должна быть голова на плечах.
– А ты кем хочешь быть, паренек?
Отец всегда стеснялся того, что я хочу стать художником.
– Он, бедняга, тоже запутался, вроде меня, – сказал он. – Ему бы
уехать отсюда куда-нибудь в солнечные края. Кожа у него скверная.
Отец, можно сказать, сорвал с меня одежду и обнажил мои
зудящие струпья. От ярости у меня помутилось в глазах, и его лицо
показалось мне глухой холодной скалой.
– Это правда, паренек? Что же с тобой?
– У меня вся кожа синяя, – буркнул я, еле сдерживаясь.
– Мальчик шутит, – сказал отец. – Но он молодцом держится.
Самое лучшее для него было бы уехать во Флориду. Будь вы его отцом,
он, конечно, жил бы там.
– Я думаю махнуть туда недельки через две-три, – сказал
пассажир.
– Возьмите его с собой! – воскликнул отец. – Мальчик заслужил
лучшую жизнь. У меня в кармане ветер гуляет. Пора ему поискать
другого отца. А мне одна дорога – на свалку.
Он сказал это, завидев у шоссе большую олтонскую свалку. На
пустыре, среди груд пестрого хлама, кое-где курились костры. Все на
свете ржавеет или гниет, обращается в темный, возрождающийся прах,
и кучи его становятся причудливыми и косматыми, как хвощи. Куски
цветной бумаги, прижатые ровным ветром с реки к высоким стеблям
бурьяна, казались застывшими призраками знамен. А дальше река
Скачущая Лошадь отражала в своей черной лакированной глади яркую
синь, безмолвно опрокинутую над ней. Газгольдеры, огромные
поднимающиеся и опускающиеся цилиндры, серыми слонами
сторожили кирпичный городской горизонт; Олтон, таинственный
город, весь розовый и красный, лежал тесьмой у подола пурпурнозеленых холмов. Вечнозеленая хребтина Олтонской горы темной
щелью прорезала небо. Рука у меня двигалась, словно водила кистью
по холсту. Железнодорожные пути серебряными полосами бежали
вдоль шоссе; стоянки у фабрик были забиты машинами; шоссе
перешло в пригородную улицу, петлявшую между автомобильными
агентствами, ржавыми передвижными ресторанчиками и домами с
шиферными крышами.
Отец сказал пассажиру:
– Ну вот и он. Великий и славный город Олтон. Если бы в детстве
мне кто-нибудь сказал, что я кончу жизнь в Олтоне, штат
Пенсильвания, я рассмеялся бы ему в лицо. Я тогда и не слыхал о
таком городе.
– Грязный городишко, – сказал пассажир.
А мне он казался таким красивым.
Отец остановил машину перед красным светофором на
пересечении сто двадцать второго шоссе и трамвайных путей. Справа
пути уходили на бетонный мост через Скачущую Лошадь, за которым,
собственно, и начинался Олтон. А влево – три мили до Олинджера и
еще две до Эли.
– Ничего не поделаешь, – сказал отец. – Придется высадить вас на
мороз.
Пассажир открыл дверцу. После того как отец сказал ему про мою
кожу, поток его грязных чувств ослабел. Но все же я почувствовал, как
он коснулся моего затылка, может быть случайно. Выйдя, бродяга
крепко прижал к груди свой сверток. Жидкое лицо его теперь снова
затвердело.
– Очень приятно было поговорить с вами, – сказал ему отец.
Пассажир осклабился.
– Угу.
Дверца хлопнула. Загорелся зеленый свет. Сердце у меня забилось
ровнее. Мы осторожно въехали на трамвайные пути и двинулись
навстречу потоку машин, кативших в Олтон. Обернувшись, я увидел
нашего пассажира сквозь запыленное заднее стекло – он удалялся,
похожий со своим свертком на рассыльного. Вскоре он стал
крошечным коричневым пятнышком у въезда на мост, взлетел над
землей, исчез. Отец сказал как ни в чем не бывало:
– Этот человек джентльмен.
Во мне медленно закипала злость; и я хладнокровно решил
пилить отца до самой школы.
– Скажите, какое великодушие, – начал я. – Скажите пожалуйста.
Торопился, не дал мне даже несчастный завтрак проглотить и вот
посадил какого-то паршивого бродягу, сделал ради него крюк в три
мили, а он даже спасибо не сказал. Теперь-то уж мы как пить дать
опоздаем. Я уже вижу, как Зиммерман смотрит на часы и бегает по
коридорам, тебя ищет. В самом деле, папа, хоть бы раз ты обошелся
без глупостей. Сдались тебе эти бродяги. Значит, это я виноват – не
будь меня, ты сам стал бы бродягой? Флорида! Да еще про кожу мою
ему рассказал. Удружил, вот уж спасибо. Ты бы еще заставил меня
рубашку скинуть. Да заодно и струпья на ногах ему показать. С какой
стати выбалтывать все встречному и поперечному? Как будто этому
бродяге есть до меня дело – ему бы только собак убивать да сопеть
людям в затылок. Господи, белые ступеньки Балтимора! Ну скажи,
папа, о чем ты только думаешь, когда язык распускаешь?
Но нельзя долго ругать человека, если он ни слова в ответ.