деревьев, пили молоко овец и коз, никогда не
старели, много танцевали и смеялись. Умереть для них было не
страшнее, чем уснуть. А потом скипетр перешел к Урану…
4
После уроков я поднялся к отцу в двести четвертый класс. Там
были двое учеников. Я, бросив на них недружелюбный взгляд, прошел
в своей великолепной красной рубашке к окну и стал глядеть в сторону
Олтона. В тот день я поклялся себе защищать отца, а эти двое,
задерживая его, оказались первыми врагами, которых я встретил. Это
были Дейфендорф и Джуди Ленджел. Дейфендорф говорил:
– Ну, я понимаю, в мастерской работать или на машинке учиться
печатать и всякое такое, мистер Колдуэлл, но если человек, вот как я, и
не собирается поступать в колледж, какой ему смысл зубрить названия
животных, которые вымерли миллион лет назад?
– Никакого, – сказал отец. – Ты прав на все двести процентов;
кому какое дело до вымерших животных? Вымерли – ну и шут с ними,
вот мой девиз. Они у меня у самого в печенках сидят. Но раз я нанялся
преподавать этот предмет, так и буду его преподавать, покуда ноги не
протяну. Тут либо твоя возьмет, Дейфендорф, либо моя, и, если ты не
уймешься, я тебя прикончу, пока ты меня не прикончил: голыми
руками задушу, если придется. Я борюсь за свою жизнь. У меня жена,
сын и старик тесть, их кормить надо. Я тебя прекрасно понимаю: мне
самому куда приятней было бы пойти погулять. Жалко мне тебя, разве
я не вижу, как ты мучаешься?
Я засмеялся, стоя у окна; хотел этим поддеть Дейфендорфа. Я
чувствовал, что он опутывает отца, вытягивает из него жилы. Эти
безжалостные мальчишки всегда так. Сперва доведут до бешенства (на
губах у него буквально выступала пена, глаза были колючие, как
алмазики), а через какой-нибудь час являются к нему, откровенничают,
ищут совета, ободрения. А только выйдут за порог – снова над ним
издеваются. Я нарочно стоял к ним спиной, пока продолжался этот
гнусный разговор.
Из окна мне была видна лужайка, где осенью репетировал
школьный оркестр и девушки хором разучивали приветствия
спортсменам, рядом – теннисные корты, каштаны вдоль дороги к
богадельне, а вдали синеву горизонта горбила Олтонская гора, вся в
шрамах каменоломен. Трамвай, полный пассажиров, которые
возвращались из Олтона с покупками, поблескивая, показался из-за
поворота. Ученики, жившие в стороне Олтона, дожидались на
остановке, пока подойдет встречный. Внизу, по бетонным дорожкам,
которые, начинаясь у двери женской раздевалки, огибали школу –
чтобы лучше видеть, я прижался носом к ледяному стеклу, – парами и
по три расходились девочки, крошечные, расчерченные квадратиками
клетчатой ткани, меха, книг и шерсти. От их дыхания шел пар. Голосов
мне слышно не было. Я поискал глазами Пенни. Весь день я избегал
ее, потому что подойти к ней значило бы для меня предать родителей,
которые теперь, по непостижимой, возвышенной причине, особенно
нуждались во мне.
– …один я, – говорил Дейфендорф моему отцу. Голос у него был
писклявый. Этот тонкий голос поразительно не подходил к его
статному, сильному телу. Я часто видел Дейфендорфа голым в
раздевалке. У него были короткие толстые ноги, покрытые
рыжеватыми волосами, широкий, упругий торс, покатые лоснящиеся
плечи и длинные руки с красными кистями-лодочками. Он был
хороший пловец.
– Это верно, не один, не один ты, – согласился отец. – Но всетаки, Дейфендорф, ты, я бы сказал, хуже всех. Я бы сказал, ты в этом
году самый непослушный.
Он произнес это безразличным тоном. За многие годы работы в
школе он научился совершенно точно определять такие вещи, как
послушание, способности, спортивные данные.
Среди девочек Пенни видно не было. Дейфендорф у меня за
спиной молчал, удивленный и, кажется, даже обиженный. У него была
одна слабость. Он любил моего отца. Как ни горько мне вспоминать,
этот грубый скот и мой отец были искренне привязаны друг к другу. Я
возмущался. Возмущался тем, как щедро отец изливал душу перед
этим мальчишкой, словно во вздоре, который оба несли, могла
оказаться целительная капля здравого смысла.
– Отцы-основатели, – объяснил он, – в своей бесконечной
мудрости рассудили, что дети – противоестественная обуза для
родителей. Поэтому они создали тюрьмы, именуемые школами, и дали
нам орудие пытки, именуемое образованием. В школу вас отдают,
когда родители уже не могут справиться с вами, а идти работать вам
еще рано. Я – платный надзиратель за общественными отбросами, за
слабыми, хромыми, ненормальными и умственно отсталыми. И я могу
дать тебе один-единственный совет: пока не поздно, возьмись за ум и
выучись чему-нибудь, иначе будешь таким же ничтожеством, как я, и
придется тебе идти в учителя, чтобы заработать на жизнь. Когда в
тридцать первом году, во время кризиса, меня вышвырнули на улицу,
мне некуда было податься. Я ничего не знал. Бог всю жизнь обо мне
заботился, а сам я ни на что не был годен. Племянник моего тестя Эл
Гаммел по доброте сердечной устроил меня учителем. Не желаю тебе
этого, мальчик. Хоть ты мой злейший враг, я тебе этого не желаю.
Я смотрел на Олтонскую гору и чувствовал, что уши у меня горят.
Словно сквозь какой-то изъян в стекле, я заглянул в будущее и
непостижимым образом знал, что Дейфендорф будет учителем. Так
было суждено, ион не миновал своей судьбы. Через четырнадцать лет я
приехал на родину и в Олтоне, на окраине, встретил Дейфендорфа – он
был в мешковатом коричневом костюме, и из нагрудного кармана у
него торчали карандаши и ручки, как некогда, в давно забытые
времена, у моего отца. Дейфендорф растолстел и заметно облысел, но
это был он. Он спросил, осмелился всерьез спросить меня, настоящего
абстракциониста средней руки, живущего на чердаке в доме по
Двадцать третьей улице с любовницей-негритянкой, стану ли я когданибудь учителем. Я сказал «нет». И тогда он заговорил, серьезно глядя
на меня своими тусклыми глазами: «Пит, я часто вспоминаю, что твой
отец говорил мне о признании учителя. Это нелегко, говорил он, но ни
от чего на свете не получаешь такого удовлетворения. Теперь я сам
стал учителем и понял, о чем он говорил. Замечательный он был
человек, твой отец. Ты это знал?»
А сейчас своим тонким, писклявым голосом он принялся плести
что-то вроде:
– Я вам не враг, мистер Колдуэлл. Я вас люблю. И все ребята
любят.
– В этом мое несчастье, Дейфендорф. Для учителя нет ничего
хуже. Я не хочу, чтобы вы меня любили. Я только одного хочу: чтоб вы
сидели тихо на моих уроках по пятьдесят пять минут в день пять дней
в неделю. И еще я хочу, Дейфендорф, чтобы ты дрожал от страха,
когда входишь в мой класс. Колдуэлл Детоубийца – вот как вы должны
обо мне думать. Р-р-р!
Я повернулся к ним от окна и засмеялся, решив, что пора
вмешаться. Они сидели по разные стороны обшарпанного желтого
стола, наклонившись друг к другу, как заговорщики. Отец был бледен,
измучен, впалые виски его лоснились; на столе валялись бумаги,
жестяные зажимы, пресс-папье, словно наполовину превратившиеся в
жаб. Дейфендорф высосал из него последние силы; работа в школе
выматывала его. Я это видел, но поделать ничего не мог. Видел по
ухмылке Дейфи, что, слушая бурные речи отца, он испытывает чувство
собственного превосходства, кажется себе рядом с этой гнилой, но
неугомонной развалиной молодым, чистым, красивым, уверенным,
спокойным и непобедимым.
Отец, видя, что я злюсь, смутился и оборвал разговор.
– В половине седьмого будь возле спортклуба, – бросил он
Дейфендорфу отрывисто.
На вечер были назначены соревнования по плаванию, а
Дейфендорф выступал за школьную команду.
– Уж мы не подкачаем, обставим их, мистер Колдуэлл, – пообещал
Дейфендорф. – Они зазнались, пора им нос утереть.
За весь год наша команда не выиграла ни одной встречи:
Олинджер был самый что ни на есть сухопутный городок. Там не было
бассейна, а дно реки у запруды возле богадельни сплошь усеивали
битые бутылки. Неисповедимым образом, по воле Зиммермана,
который вертел учителями как хотел, отец стал тренером школьной
команды пловцов, хотя из-за грыжи не мог даже войти в воду.
– Сделай все возможное, больше никому не дано, – сказал отец. –
По воде, как по суху, не пойдешь.
Теперь мне кажется, отец хотел, чтобы ему возразил и, во мы все
трое сочли за лучшее промолчать.
В классе была еще Джуди Ленджел. Отец считал, что ее старик
запугал девочку, требуя от нее больше, чем она могла из себя выжать.
Я сомневался в этом. На мой взгляд, Джуди была самая обыкновенная
девчонка, не блиставшая ни умом, ни красотой. Она много о себе
воображала и мучила легковерных учителей вроде отца. Она
воспользовалась молчанием и сказала:
– Мистер Колдуэлл, я хотела спросить насчет завтрашней
контрольной.
– Минутку, Джуди.
Дейфендорф уже насытился и хотел уйти. Он только что не рыгал,
вставая со стула. Отец спросил:
– Дейфи, а как насчет курения? Если узнают, что ты опять
куришь, тебя выгонят из команды.
Тонкий, нелепый голос пискнул с порога:
– Мистер Колдуэлл, да я с осени курева и не нюхал.
– Не лги, мальчик. Жизнь слишком коротка, чтобы лгать. Не менее
пятидесяти семи различных людских особей доносили мне, что ты
куришь, и если Зиммерман узнает, что я тебя покрываю, он с меня
голову снимет.
– Хорошо, мистер Колдуэлл. Я понимаю.
– Мне нужно, чтобы ты сегодня выиграл заплыв брассом и на
двести ярдов.
– Будьте спокойны, мистер Колдуэлл.
Я закрыл глаза. Мне было невыносимо слышать, когда отец
говорил тоном тренера; это казалось мне недостойным нас. Я был
несправедлив; ведь в конце концов именно этого мне и хотелось –
чтобы он заговорил, как другие мужчины, нормальным, уверенным
тоном, без которого немыслим мир. Быть может, меня мучило, что
Дейфендорф мог дать отцу нечто ощутимое – выиграть заплыв
брассом и на двести ярдов вольным стилем, а я не мог. Стесняясь
показывать свою кожу, я не выучился плавать. Водная стихия была мне
недоступна, и я влюбился в воздух, строил воздушные замки и называл
это Будущим; там я надеялся вознаградить отца за его страдания.
– Ну, Джуди, в чем дело? – сказал он.
– Я не поняла, что вы будете спрашивать.
– Главу восьмую, девятую и десятую, я же сказал на уроке.
– Ой, как много!
– А ты их бегло просмотри, Джуди. Ты ведь девочка умная.
Знаешь, как надо заниматься.
Отец быстро открыл книгу – учебник с микроскопом, атомом и
динозавром на серой обложке.
– Обращай внимание на то, что напечатано курсивом, – сказал
он. – Ну вот, например. Магма. Что такое магма?
– Вы это будете спрашивать?
– Я не могу тебе сказать, что буду спрашивать, Джуди. Это было
бы нечестно по отношению к остальным. Но тебе же все равно нужно
знать, что такое магма.
– Это которая вытекает из вулканов?
– Что ж, правильно. Магма – это изверженная порода в
расплавленном состоянии. Дальше. Назови три типа горных пород.
– А это вы будете спрашивать?
– Я не могу тебе сказать, Джуди. Пойми. Но какие же бывают
породы?
– Остаточные…
– Изверженные, осадочные и метаморфизированные. Приведи
пример каждой.
– Гранит, известняк и мрамор, – сказал я.
Джуди поглядела на меня с испугом.
– Или базальт, песчаник и сланец, – сказал отец.
Девочка тупо смотрела то на него, то на меня, словно думала, что
мы в сговоре против нее. Да так оно и было. В такие счастливые
мгновения мы с отцом становились единым целым, маленькой
командой из двух человек.
– Хочешь, я