лет назад при загадочных
обстоятельствах. У него был сын Скиппи, на несколько лет старше
меня, тоже единственный; он был учеником моего отца, а потом уехал
учиться на хирурга куда-то на Средний Запад, не то в Чикаго, не то в
Сент-Луис, не то в Омаху. Таинственную тень, окружавшую судьбу
матери Скиппи, еще более сгущало то, что док Апплтон не
принадлежал ни к одной церкви, ни к реформатской, ни к
лютеранской, и, как говорили, вообще ни во что не верил. Про эту
третью его особенность я знал по слухам. Вторую, псориаз, мне
открыла мама; до моего рождения эта мерзкая болезнь была только у
них двоих. Поэтому, сказала мама, он не стал хирургом, ведь стоило
бы ему закатать рукава и открыть розовые струпья, как больной в
ужасе крикнул бы с операционного стола: «Врачу, исцелися сам!»
Мама жалела об этом, потому что, по ее мнению, талант дока
Апплтона заключался в его руках, и ему бы не диагнозы ставить, а
оперировать. Она часто рассказывала мне, как он вылечил ее от
хронической болезни горла одним умелым мазком ватного тампона на
длинной палочке. Видимо, когда-то она была неравнодушна к доку
Апплтону.
А сейчас его бледное круглое лицо склонилось надо мной в
полумраке приемной, и он, прищурясь, рассматривал мой лоб. Он
сказал:
– Кожа у тебя как будто чистая.
– Да, пока куда ни шло, – сказал я. – Хуже всего будет в марте и в
апреле.
– На лице почти ничего не заметно, – сказал он.
А я-то думал, на лице совсем ничего нет. Он взял меня за руки – я
почувствовал ту же уверенную хватку, которую когда-то чувствовала
мама, и осмотрел мои ногти при свете, сочившемся из кабинета.
– Да, – сказал он. – Следы есть. А грудь как?
– Скверно, – сказал я, боясь, что он вздумает меня осматривать.
Он моргнул тяжелыми веками и выпустил мои руки. Он был в
жилете, без пиджака, рукава рубашки выше локтей охватывали черные
резинки, похожие на узкие траурные ленточки. Цепочка от часов
золотой дугой, как маятник, покачивалась у него на животе, поверх
коричневого жилета. На шее висел стетоскоп. Он включил свет, и
люстра из коричневого и оранжевого стекла на черном металлическом
каркасе пролила на заваленный журналами стол лужицы света.
– Ты, Питер, посиди здесь, почитай, а я пока кончу с твоим отцом.
Из кабинета раздался серьезный голос отца:
– Пускай мальчик войдет, док: я хочу, чтобы он слышал ваш
приговор. Моя судьба – это его судьба.
Я вошел робко, боялся, что отец голый. Но он был одет и сидел на
краю маленького жесткого стула с немецким трафаретным узором.
Здесь, в ярко освещенном кабинете, мне показалось, что его лицо
побелело от боли. Кожа на лице одрябла; в углах губ, искривленных
улыбкой, выступила слюна.
– Что бы ни ждало тебя в жизни, мальчик, – сказал он мне, –
надеюсь, тебе никогда не придется свести знакомство с ректоскопом.
Б-р-р!
– Уф, – запыхтел док Апплтон и тяжело опустился за письменный
стол во вращающееся кресло, сделанное для него словно по мерке. Его
короткие толстые руки с ловкими белыми пальцами привычно и
уверенно легли на резные деревянные подлокотники с завитушками на
концах. – Ваша беда, Джордж, сказал он, – в том, что вы никогда не
щадили свое тело.
Чтобы не мешать, я сел в сторонке на высокую белую
металлическую табуретку возле столика с хирургическими
инструментами.
– Вы правы, – сказал отец. – Ненавижу эту уродливую оболочку и
сам удивляюсь, как это она служила мне целых пятьдесят лет.
Док Апплтон, сняв стетоскоп с шеи, положил его на стол, и он,
изогнувшись, замер, словно убитая резиновая змея. Стол был
широкий, старинный, с раздвижной крышкой, и на нем в беспорядке
лежали счета, пакетики для пилюль, рецептурные бланки, карикатуры,
вырезанные из журналов, пустые склянки, бронзовый нож для
разрезания бумаги, синяя коробка с ватой и серебряный зажим в форме
«омеги». Кабинет состоял из двух половин – передней, где были
письменный стол, стулья, столик с инструментами, весы, таблица для
проверки зрения и цветы в горшках, и задней, сокровенной, где за
перегородкой из матового стекла хранились на полках лекарства,
словно бутылки с вином и кувшины с драгоценностями. Туда доктор
удалялся после осмотра больного, а потом выносил несколько
пузырьков с сигнатурками, и оттуда всегда шел сложный медицинский
запах сахарного сиропа, ментола, аммиака и сушеных трав. Этот
целительный запах чувствовался еще в прихожей с половиком,
гравюрой и гипсовой подставкой для зонтов. Доктор повернулся к нам
в своем кресле, лысина у него была не такая, как у Майнора Креца – у
того она была блестящая, шишковатая, морщинистая. А у дока
Апплтона череп был гладкий, покатый, чуть тронутый розоватыми
крапинками, которые, наверно, только я и замечал, зная, что это
псориаз.
Он ткнул в сторону отца большим пальцем.
– Понимаете, Джордж, – сказал он, – вы верите только в душу. А
на тело свое смотрите как на лошадь – знай езди, пока не придет время
слезать. Вы заездили себя. Не жалеете свое тело. Это
противоестественно. Отсюда нервное перенапряжение.
Табуретка была неудобная, а от философствований дока Апплтона
мне всегда становилось неприятно. Я решил, что приговор уже
вынесен, и, раз доктор позволяет себе читать эту нудную нотацию, все
в порядке. Но все же на душе у меня кошки скребли, и я рассматривал
изогнутые зонды и кривые ножницы, словно это были буквы,
складывавшиеся в слова. «Ай, ай!» повизгивали они. Среди этих
серебристых восклицаний – игл, ланцетов, полированных зажимов –
был молоточек, которым бьют по колену, и от этого нога дергается.
Молоточек был трехгранный, из твердой красной резины, с блестящей
рукояткой, выгнутой, чтобы врачу сподручней было держать.
Помнится, в первые разы, когда меня приводили к нему в кабинет, этот
молоток особенно привлекал мое внимание. Темно-оранжевая головка,
похожая на наконечник стрелы, казалась чем-то древним, как бы
пращуром всех остальных инструментов. Он был похож на наконечник
стрелы и в то же время на ось, и мне казалось, что он, весь покрытый
крошечными вмятинами и трещинками от времени и долгого
употребления, опускался в глубь времен и там, простой и весомый, в
конце концов становился стержнем Вселенной.
– …знаете себя, Джордж, – говорил док Апплтон. Его розовая,
твердая, по-детски круглая ладонь предостерегающе поднялась. –
Сколько лет вы учительствуете?
– Четырнадцать, – ответил отец. – Меня уволили в конце тридцать
первого, и весь тот год, когда родился мальчик, я был безработным.
Летом тридцать третьего Эл Гаммел, вы же знаете, он племянник
Папаши Крамера, пришел к нам и предложил…
– Любит твой отец свою работу? А, Питер?
Я не сразу сообразил, что это он меня спрашивает.
– Не знаю, – сказал я. – Иногда мне кажется – да. – Но, подумав,
добавил:
– Нет, пожалуй, не любит.
– Все бы ничего, – сказал отец, – если б я знал, что от этого есть
какой-то толк. Но я не умею поддерживать дисциплину. Мой отец,
бедняга, тоже не умел.
– Вы не учитель, – сказал ему док Апплтон. – Вы сами ученик.
Отсюда и нервное напряжение. А от нервного напряжения – излишек
желудочного сока. Значит, Джордж, симптомы, о которых вы говорили,
может дать обыкновенный колит. Постоянное раздражение
пищеварительного тракта вызывает боль и ощущение наполненности в
заднем проходе. Так что, пока не сделан рентген, на этом и
остановимся.
– Я готов и дальше тянуть эту бессмысленную лямку, – сказал
отец, – мне бы только знать, для чего все это? Кого ни спрошу, никто
не может мне ответить.
– А Зиммерман что говорит?
– Ничего он не говорит. Ему на руку, когда человек не знает, на
каком он свете. Он-то умеет поддерживать дисциплину, а мы, бедняги,
его подчиненные, не умеем, вот он над нами и смеется. У меня его
смех все время в ушах стоит.
– У нас с Зиммерманом всегда были разные взгляды, – сказал док
Апплтон и вздохнул. – Вы ведь знаете, мы в одном классе учились.
– Нет, не знаю.
Отец покривил душой. Даже я это знал, не раз слышал от дока
Апплтона. Он не мог говорить о Зиммермане спокойно. Это было его
больным местом. Отцовская покорность меня взбесила – слушай
теперь длиннющую, жеваную-пережеванную историю.
– Как же, – сказал док Апплтон, хлопая глазами от удивления, что
отец не знает общеизвестного, – всю олинджерскую школу вместе
прошли, от первого класса до последнего. – Он откинулся в своем как
по мерке сделанном кресле. – Когда мы родились, наш городок
назывался не Олинджер, а Тилден, в честь этого человека, которого так
бессовестно прокатили на выборах. Старик Олинджер еще владел всей
землей к северу от нынешней трамвайной линии и к востоку с того
места, где теперь картонажная фабрика. Помню, видел я, как он ехал
на лошадях в Олтон, маленький такой старикашка, не выше пяти
футов ростом, в черной шляпе и с огромными усищами, ими впору
столовое серебро чистить. У него было три сына: Кот, который раз
ночью свихнулся и убил мотыгой трех бычков, Брайн, тот, что прижил
ребенка с их поварихой-негритянкой, и Гай, младший, – этот продал
землю перекупщикам и умер от того, что слишком уж усердно
старался промотать денежки. Кот, Брани и Гай – все они уже в землю
легли. Так о чем это я?
– О Зиммермане и о себе, – подсказал я.
Мое дерзкое нетерпение не укрылось от него; он взглянул на меня
мимо головы отца и задумчиво скривил нижнюю губу.
– Да, – сказал он и продолжал, обращаясь к отцу. – Так вот, мы с
Луисом учились вместе, а классы в то время были разбросаны по
всему городу. Первый и второй занимались за Пеббл-крик, где теперь
стоит новый передвижной ресторан, третий и четвертый – в сарае у
миссис Эберхард, который она сдавала городу за доллар в год, а пятый
и шестой – в каменном доме на Черном Поле, как его тогда называли,
потому что там был жирный чернозем, за бывшим ипподромом. По
вторникам, когда бывали скачки, нас отпускали с уроков, потому что
нужны были мальчики – чистить лошадей и выводить их на дорожку. А
когда я кончил шестой класс, построили среднюю школу на углу Элмстрит. Нам тогда это казалось бог весть какой роскошью. Теперь,
Питер, там начальная школа, где ты учился.
– А я и не знал, – сказал я, стараясь загладить свою недавнюю
грубость.
Док Апплтон, видимо, был доволен. Он так откинулся назад в
своем скрипучем кресле, что его сморщенные высокие ботинки едва
касались носками потертого ковра.
– Луис М.Зиммерман, – продолжал он, – был на месяц старше
меня. Он всегда имел успех у женщин. Миссис Метцлер, наша
учительница в первом и втором классе, – росту в ней было никак не
меньше шести футов, а ноги тонкие, как жерди в загородке вокруг
табачного склада, – души в Луисе не чаяла, да и мисс Лит, и мисс
Мэбри, которые были после нее, тоже. Во всех классах Луиса чуть ли
не на руках носили, и, конечно, никто не обращал внимания на гадкого
утенка вроде Гарри Апплтона. Все сливки снимал Луис. Понимаете –
он всюду поспевал первый.
– Вы попали в самую точку, – сказал отец. – Да, скажу я вам, мне
за ним не угнаться.
– Понимаете, – продолжал док Апплтон, забавно шевеля
толстыми волосатыми руками,