то складывая ладони вместе, то слегка
постукивая ребром ладони одной руки по пальцам другой, – ему всегда
везло. Он всю жизнь пользовался успехом, и из него вышел
бесхарактерный человек. Вот он и разрастается, – его белые пальцы
скрючились, – как раковая опухоль. Ему нельзя верить, хотя он каждое
воскресенье преподает писание в кальвинистской воскресной школе.
Уф! Будь моя воля, Джордж, я взял бы нож, – он поднял руку и
вытянул большой палец, который вдруг показался мне твердым и
острым, – и вырезал бы эту опухоль.
И палец, изогнутый серпом, резко полоснул воздух, как бы
отсекая пласт.
– Ценю вашу откровенность, док, – сказал отец. – Но боюсь, что
мне и остальным беднягам у нас в школе никуда от него не деться. В
городе он пользуется огромным доверием, его буквально боготворят.
– Люди глупы, – сказал док Апплтон и подался вперед, негромко
шлепнув ботинками по ковру. – Это единственное, чему может научить
медицинская практика. В большинстве своем люди безнадежно
глупы. – Он хлопнул отца по колену раз, другой, третий и продолжал.
Теперь он говорил доверительным шепотом:
– А когда я уехал в университет учиться на медицинском
факультете, – сказал он, – там, знаете, ли, решили – парень из
захолустья, дубина. Но прошел год, и никто уже не считал меня
дубиной. Может, я был не такой шустрый, как некоторые, но я знал,
чего хочу. Я не спешил и основательно засел за книги. А когда год
кончился, как вы думаете, кто был первым? Ну-ка, Питер, у тебя ведь
голова неплохо варит, кто, по-твоему?
– Вы, – ответил я.
Он вытянул это из меня как клещами. Они всегда на похвалы
набивались, эти олинджерские знаменитости.
Док Апплтон посмотрел на меня, но не кивнул, не улыбнулся и
вообще никак не показал, что слышал мой ответ. Он помолчал, потом
заглянул отцу в лицо, кивнул и сказал:
– Я был не первым, но и не из последних тоже. Неплохо
справился для дубины из захолустья. Вы меня слушаете, Джордж?
И неожиданно, как это часто делают любители поболтать, оборвал
разговор, словно не он у нас, а мы у него отнимали время, встал, ушел
за перегородку и чем-то зазвенел там. Потом он вынес пузырек с
жидкостью вишневого цвета, которая так бегала и сверкала, что была
скорее похожа на ртуть. Он вложил пузырек в бородавчатую руку отца
и сказал:
– По столовой ложке каждые три часа. Пока нет рентгеновского
снимка, ничего больше сказать нельзя. Отдыхайте и старайтесь
отвлечься. Ну, а без смерти и жизни не было бы. Здоровье, – сказал он,
и его нижняя губа дрогнула в улыбке, – это животное состояние.
Причиной нездоровья чаще всего бывают две части тела – голова и
спина. Мы совершили две ошибки: встали с четверенек и начали
думать. От этого напрягается спинной мозг и нервы. А мозг регулирует
функции всего организма. – Он сердито подошел ко мне, резким
движением откинул мои волосы и стал пристально рассматривать
лоб. – На голове у тебя пятен поменьше, чем у матери, – сказал он и
отпустил меня. Я пригладил волосы, красный от стыда.
– А что пишет Скиппи? – спросил отец.
Доктор сразу размяк, отяжелел; он стал самым обыкновенным
обрюзгшим стариком в жилетке и с резинками на рукавах.
– Его оставили при клинике в Сент-Луисе, – сказал он.
– Вы все скромничаете, – сказал отец. – Но я-то знаю, как вы им
гордитесь. Да я и сам горжусь – после моего сына он был у меня
лучшим учеником и, слава богу, не перенял у меня мое дурацкое
упрямство.
– Он весь в мать, – сказал док Апплтон, помолчав, и на все вокруг
легла мрачная тень. Приемная вдруг показалась мне давно
заброшенной, черная кожаная мебель скорбела, словно еще храня
следы траура. Наши голоса и шаги тонули в пыли, и на меня словно
смотрел кто-то из тысячелетнего будущего. Отец хотел уплатить
доктору, но тот отмахнулся от денег и сказал:
– Подождем результата.
– Благодарю вас за прямоту, – сказал отец.
Выйдя на хрусткий, злой, ослепительный мороз, отец сказал:
– Видишь, Питер? Я так и не узнал то, что хотел узнать. Этого от
них не дождешься.
– А что было до моего прихода?
– Он долго меня терзал, а потом дал направление на рентген в
Олтонскую гомеопатическую клинику сегодня на шесть часов.
– А зачем?
– Дока Апплтона не разберешь. Оттого у него и репутация такая.
– Видно, он не любит Зиммермана, но я так и не понял почему.
– Дело в том, Питер, что Зиммерман… ты уже большой, кажется,
тебе можно сказать… одним словом, говорят, у Зиммермана был роман
с женой дока Апплтона. Это было, если только вообще было, еще до
твоего рождения. Некоторые даже не уверены, кто отец Скиппи.
– А где миссис Апплтон теперь?
– Никто не знает, куда она уехала. Может быть, ее и в живых уж
нет.
– Как ее звали?
– Коринна.
«В живых нет, роман, до твоего рождения» – от этих слов веяло
тайной, вечер, плескавшийся вокруг нас, стал бесконечно глубоким, и
в недрах этой глубины, как змея, сжимала свои кольца смерть отца.
Темнота над крышами домов, в которой, как слюдяные крапинки в
океане, поблескивали звезды, была так огромна, что могла вместить
даже эту самую грозную из всех мыслимых невозможностей. Я
пустился догонять отца – его лицо было бледным и мрачным в свете
уличных фонарей, и он, как привидение, все время двигался на шаг
впереди меня. Он надел свою шапочку, а у меня стыла голова.
– Куда же мы теперь? – спросил я у его спины.
– Поедем в Олтон, – сказал он. – Я сделаю в клинике рентген и
перейду через улицу, в спортклуб АМХ <ассоциация молодых христиан>. А ты ступай в кино. Там тепло, согреешься, а потом
зайдешь за мной. Приходи в половине восьмого или без четверти
восемь. Соревнования должны кончиться к восьми. Сейчас примерно
четверть шестого. У тебя хватит денег на бифштекс?
– Хватит, пожалуй. Скажи, папа, а как у тебя сейчас – болит?
– Мне лучше, Питер. Ты обо мне не беспокойся. Простота тоже
имеет свое преимущество – человек может сразу думать только про
одну боль.
– Должен же быть какой-то способ тебя вылечить, – сказал я.
– Убить меня, – сказал он. Эти слова так странно прозвучали на
темной и холодной улице, прозвучали сверху, тогда как его лицо и тело
быстро двигались вперед. – Самое верное средство, – сказал он, –
убить.
Мы пошли на запад, к школе, где осталась наша машина, сели в
нее и поехали в Олтон. Огни, огни по обе стороны, они неотступно
сопровождали нас все три мили, только правее, над кукурузными
полями при богадельне, была черпая пустота, да еще около моста
через Скачущую Лошадь – того самого, где наш пассажир словно
взмыл в воздух на своих башмаках с высокими каблуками. Мы
проехали через ярко освещенный центр города, по набережной и
дальше, но Пичони-авеню, по Уайзер-стрит, через Конрад Уайзерсквер и по Шестой улице мимо привокзальной стоянки, а потом
свернули в переулок, о существовании которого, должно быть, знал
только отец. В конце переулка у стены фабрики Эссика, заполонившей
все вокруг тошнотворно-сладкими запахами, железнодорожная насыпь
расползалась широкой полосой, усыпанной шлаком. Служащие Эссика
использовали этот широкий левый откос насыпи, принадлежавший
железной дороге, как стоянку для машин, и отец тоже остановился там.
Мы вышли. Хлопнули дверцы, и эхо подхватило стук. Машина
распласталась на своей тени, как лягушка на зеркале. Она была одна на
стоянке. Синий светофор парил над головой, как бесстрастный ангел.
Мы с отцом расстались у вокзала. Он пошел налево, к больнице.
А я прямо, на Уайзер-стрит, где сверкали рекламы пяти кинотеатров. В
деловой части города люди растекались по домам. Дневные сеансы
кончились; на двери магазинов, в витринах которых рекламировалась
«Белая январская распродажа» и высились груды ваты, накладывали
засовы, вешали замки; в ресторанах было еще малолюдно, там
накрывали столы к вечеру; старики, продававшие бисквиты,
накидывали на свои лотки брезент и уносили их. Я больше всего
любил город в этот час, когда отец отпускал меня и я, идя один против
течения, наперекор этому всеобщему исходу, бездомный, свободный,
мог глазеть на витрины ювелиров, подслушивать разговоры у дверей
табачных лавок, вдыхать запах кондитерских, где толстухи в пенсне и
в белых халатах томились над блестящими подносами с марципанами,
сдобными булками, ореховыми трубочками и медовыми коржиками. В
этот час, когда рабочие, служащие и хозяйки пешком, на машинах, в
автобусах и трамваях добирались домой, где их ждали дела, я на время
был свободен от всех дел, и отец не только разрешил, но велел мне
пойти в кино, которое на два часа перенесет меня в другой мир.
Действительный мир, мой мир, со всеми его горестями и удручающей
путаницей, оставался позади; я бродил среди сокровищ, которые когданибудь должны были стать моими. В такие минуты, роскошествуя на
свободе, я часто с виноватым чувством вспоминал о маме, которая
была далеко и не могла ни остановить, ни защитить меня, о маме с ее
фермой, с ее старым отцом, о маме, вечно неудовлетворенной, то
безрассудной, то благоразумной, то проницательной, то бестолковой,
то простой, то непонятной, маме с ее широким озабоченным лицом и
странным, целомудренным запахом земли и каши, о маме, чью кровь я
осквернял в липком дурмане олтонского центра. И тогда я задыхался
среди гнилого великолепия, на меня нападал страх. Но я не мог
искупить свою вину, не мог вернуться к ней, так как по ее собственной
воле нас разделяло десять миль; и оттого, что она своими руками
оттолкнула меня, я стал мстительным, гордым и равнодушным
бродягой в душе.
Пять олтонских кинотеатров на Уайзер-стрит назывались «Лоуи»,
«Эмбесси», «Уорнер», «Астор» и «Риц». Я пошел в «Уорнер» на
«Молодого трубача» с участием Кэрка Дугласа, Дорис Дэй и Лорен
Бэкелл. Отец сказал правду: там было тепло. И потом – самая большая
удача за этот день – я вошел, когда крутили мультфильм. Было
тринадцатое число, и я не ожидал, что мне так повезет. Мульт, конечно,
был про кролика. В «Лоуи» шел «Том и Джерри», в «Эмбесси» –
«Лупоглазый моряк», а в «Асторе» либо фильм Диснея – в лучшем
случае, либо «Пол Терри» – в худшем. Я купил пакетик жареной
кукурузы и пакетик миндаля, хотя то и другое было вредно для моей
кожи. Над запасными выходами мягко светились желтые огоньки, и
время словно растворилось. Только в конце, когда главный герой,
трубач, игравший под Бикса Бейдербеке, наконец вырвался из объятий
богатой женщины с вкрадчивой порочной улыбкой (Лорен Бэкелл),
которая втаптывала в грязь его искусство, и добродетельная
талантливая женщина (Дорис Дэй), вновь обретя возлюбленного,
заливалась звонким голосом, своим собственным, а Кэрк Дуглас делал
вид, будто играет на трубе, хотя на самом деле за него играл Гарри
Джеймс, и «Песнь моего сердца» возносилась все выше, как
серебристая струя фонтана, только когда замирали последние ноты, я,
перешагнув высшую ступень экстаза, вспомнил про отца. Во мне
шевельнулось тревожное чувство, что я опаздываю.
Огни над дверями ярко вспыхнули. Я сорвался с места. Пробегая
через залитый светом вестибюль, я увидел себя во весь рост в
огромных, от пола до потолка, зеркалах – лицо горит, глаза
покраснели, на плечах огненной рубашки белые хлопья, которые я
наскреб с головы в темноте.