У меня была привычка чесать голову,
когда никто этого не видел. Я досадливо обмахнул плечи и, выбежав на
холодную улицу, с удивлением увидел лица прохожих, казавшиеся
изможденными и призрачными после огромных, сияющих звездных
видений, которые только что у меня на глазах медленно наплывали
друг на друга, сливались, разлучались и соединялись снова. Я побежал
к спортклубу. Это было в двух кварталах по Уайзер-стрит у магазина
Перкиомена и Бича. Я бежал вдоль железнодорожных путей. На узкой
улочке было полным-полно всяких забегаловок и парикмахерских.
Небо над высокими крышами было мутно-желтым, и даже в зените
звезды блекли, выпитые его бледностью. Запах пилюль от кашля
доносился издали, как бы издеваясь над моим страхом. Идеальный
город, город будущего отодвинулся далеко, казался неуместной,
жестокой выдумкой.
В спортклубе пахло резиновыми подметками и пол был весь
исшарканный, серый. Под доской, увешанной старыми объявлениями
и давнишними турнирными таблицами, сидел за столом мальчишканегр и перелистывал комикс. Издали по коридору, такому зеленому,
словно лампы там светили сквозь виноградные листья, доносился
усердный стук бильярдных шаров. С другой стороны непрерывно
неслось: «Цок-цок-цок», там играли в пинг-понг. Мальчик за столом
поднял голову от книжки, и я вздрогнул; в Олинджере не было негров,
и я испытывал перед ними суеверный страх. Они казались мне
колдунами, владеющими темными тайнами любви и музыки. Но у
этого лицо было самое безобидное, цвета молока с солодом.
«Привет», – сказал я и затаив дыхание быстро прошел по коридору к
бетонной лестнице, которая через раздевалку вела в бассейн. Когда я
спустился туда, в нос мне ударил запах воды, хлора и еще чего-то,
наверное обнаженных тел.
В большом, выложенном кафелем логове бассейна раскатистый
резонанс вдребезги разбивал все звуки. На низкой деревянной скамье у
самой воды сидел отец, а рядом с ним мокрый и голый мальчишка –
Дейфендорф. На Дейфендорфе были только черные форменные
плавки, обтягивавшие бедра, между которыми обрисовывался
маленький, поникший бугорок. По его груди, плечам, ногам
растекались густые волосы, а на деревянный под вокруг босых
ступней капала вода. Хотя он слегка сутулился, гармонию его белого
тела портили лишь грубые красные руки. Он и отец встретили меня
почти одинаковыми улыбками: деланными, бессмысленными,
заговорщическими. Чтобы позлить Дейфендорфа, я ехидно спросил:
– Ну как, выиграл заплыв брассом и вольным стилем?
– Выиграл побольше твоего, – огрызнулся он.
– Да, он выиграл заплыв, – бросил отец. – Я горжусь тобой,
Дейфи. Ты сдержал слово, сделал все что мог. Ты настоящий человек.
– К чертям собачьим, если б я не прозевал того малого на дальней
дорожке, то выиграл бы и в вольном стиле. Он, гад, подкрался
тихонечко, а я уж думал, что пришел первым, и не спешил.
– Тот мальчик хорошо плыл, – сказал отец. – И победил честно.
Он взял правильный темп. Фоли отличный тренер. Если б я не был
таким бездарным тренером, Дейфи, ты стал бы королем всего округа.
Ты же самородок. Если б только я не был такой бездарностью, а ты
бросил бы курить.
– На хрен это надо, я и так запросто могу полторы минуты не
дышать, сказал Дейфендорф.
Чувствовалось, что они хотят польстить друг другу, и это меня
раздражало. Я тоже встал рядом с отцом и принялся смотреть на
бассейн: он был здесь главным героем. Он наполнял свою большую
подземную клетку дробным блеском и режущим глаза запахом хлора.
Трибуна, где сидели соревнующиеся команды и судьи, отражалась в
возмущенной воде, и отражение порой приобретало на какой-то миг
сходство с бородатым лицом. Разбиваемая снова и снова, вода, блестя
и сверкая, всякий раз мгновенно смыкалась. Крики и всплески,
перекрываемые эхом и новыми всплесками, сталкиваясь, рождали
необычные слова, каких не было ни в одном известном мне языке,
какой-то нелепый лай, словно в ответ на вопрос, который я дал, сам
того не зная. КЕКРОП! ИНАХ! ДИЙ! Нет, это не я задал вопрос, а отец
рядом со мной.
– Что чувствует победитель? – спросил он громко, глядя прямо
перед собой и потому обращаясь в равной мере к Дейфендорфу и ко
мне. – Ах черт, мне никогда этого не узнать.
Блики и пузыри мельтешили по дрожащей шкуре воды. Линии на
дне бассейна, разделявшие водные дорожки, свивались и змеились,
преломляясь в воде; бородатое лицо, казалось, вот-вот обретет
окончательную форму, но тут прыгал новый спортсмен. Все
состязания были кончены, оставались только прыжки в воду. Один из
наших старшеклассников, Дэнни Хорст, низкорослый, с длинными
черными волосами, которые он перед прыжком повязал лентой, как
гречанка, вышел на трамплин, играя мускулами, и сделал переднее
сальто колени подобрал, носки вытянул, а потом вонзился в воду с
мягким плеском, красиво изогнувшись, словно ручка греческой вазы,
так что один из судей сразу включил на доске десятку.
– За пятнадцать лет, – сказал отец, – я ни разу не видел, чтобы
десять очков засчитали. Это как второе пришествие. Ведь на свете нет
совершенства»
– Дэнни, друг, во дает! – завопил Дейфендорф, и обе команды
захлопали, приветствуя прыгуна, когда он вынырнул, гордым взмахом
руки отбросил назад растрепавшиеся волосы и в несколько гребков
подплыл к краю бассейна. Но при следующем прыжке Дэнни,
чувствуя, что мы снова ждем чуда, слишком напрягся, потерял ритм,
вышел из полуторного сальто на миг раньше времени и ударился о
воду спиной. Один судья засчитал ему три очка. Двое других по
четыре.
– Что ж, – сказал отец, – бедный мальчик сделал все что мог.
И когда Дэнни вынырнул, отец, единственный из всех, захлопал.
Соревнования кончились со счетом: Западный Олтон – 37, 5;
Олинджер – 18. Отец встал у края бассейна и сказал своей команде:
– Я горжусь вами. Вы молодцы, хотя бы уже потому, что вышли
на соревнование – ведь это не приносит вам ни славы, ни денег. У нас
в городе даже пруда нет, и просто уму непостижимо, как вы достигли
таких успехов. Будь у школы свой бассейн, как в Западном Олтоне, –
хотя я вовсе не хочу умалить их достижения, – каждый из вас был бы
Джонни Вейсмюллером. И в моем журнале вы уже получили оценку
не ниже, чем он. Дэнни, ты прыгнул великолепно. Едва ли мне еще
доведется в жизни увидеть такой прыжок.
Странно выглядел отец, когда произносил эту речь, – он стоял
выпрямившись, в костюме и при галстуке, среди голых ребят; с
трибуны его темная, исполненная серьезности голова рисовалась на
фоне волнующейся бирюзовой воды и белого кафеля, усеянного
зелеными бусинками. По плечам и грудям слушавших его ребят то и
дело проходила возбужденная дрожь, быстро, как рябь по воде или
трепет по лошадиной шкуре. Несмотря на поражение, они были
шумливы и горды собой; мы оставили их в душевой, где они,
намыливаясь, резвились, как табунок жеребят под дождем.
– Тренировка в среду, как обычно, – сказал им отец на
прощание. – Не пейте в этот день молочных коктейлей и не ешьте
больше четырех бифштексов.
Все засмеялись, и даже я улыбнулся, хотя отец меня тяготил.
Тяжесть и инерция ощущались в нем всю эту полную событий ночь и
на каждом шагу мешали мне исполнить мое простое желание –
добраться с ним до дому и сбросить обузу с плеч.
Когда мы, поднявшись по бетонной лестнице, вышли в коридор,
нас нагнал тренер олтонской команды, Фоли, и они с отцом
проговорили, как мне казалось, битый час. От сырого воздуха бассейна
костюмы у них измялись, и в зеленом полумраке коридора они были
похожи на двух пастухов, мокрых от росы.
– Вы проделали нечеловеческую работу с этими мальчиками, –
сказал отец мистеру Фоли. – Будь во мне хоть десятая доля ваших
способностей, мы бы вам показали, где раки зимуют. У меня в этом
году несколько настоящих самородков.
– Ах оставьте, Джордж, – сказал Фоли, толстый, рыжеватый
человек, подвижный и обходительный. – Вы не хуже моего знаете, что
тренер тут вообще ни к чему; единственное, что можно сделать, – это
пустить лягушек в пруд. В каждом из нас сидит рыба, надо только
броситься в воду, чтобы дать ей волю.
– Прекрасно сказано, друг! – подхватил отец. – Никогда еще не
слышал таких мудрых слов. Ну, а как вам понравился мой чемпион в
заплыве брассом?
– Он должен был выиграть и в вольном стиле. Надеюсь, вы ему
всыпали хорошенько за то, что он зевал?
– Он глуп, друг, понимаете, глуп. У бедняги не больше мозгов, чем
у меня, и мне жалко его ругать.
Я чуть не лопался от нетерпения.
– Вы ведь знаете моего сына? Питер, иди сюда и пожми руку
этому замечательному человеку. Вот какого отца тебе бы иметь!
– Еще бы, как не знать Питера, – сказал мистер Фоли, и его
рукопожатие, крепкое, теплое и непринужденное, показалось мне
необычайно приятным. Весь округ знает сына Колдуэлла.
В их тоскливом мире молодежного спортклуба, состязаний,
спортивных торжеств эта дикая лесть сходила за разговор; в мистере
Фоли меня это не так раздражало, как в отце, чье пристрастие к такой
болтовне, как мне всегда казалось, шло от застенчивости.
Отец, при всей своей общительности, в душе был человек
молчаливый. И в тот вечер настроение у него было такое, что память
моя сохранила лишь его молчание. Когда мы шли по улице, губы у
него были плотно сжаты, а ноги меряли тротуар с какой-то невольной
жадностью. Не знаю, найдется ли еще на свете человек, который так
любил бы ходить по уродливым восточным городкам, как мой отец.
Трентон, Бриджпорт, Бингемтон, Джонстаун, Элмайра, Аллентаун – во
все эти города его забрасывала жизнь, когда он работал монтером
телефонной компании, еще до того, как он женился на маме и родился
я, а он остался на бобах из-за гуверовского кризиса. Он боялся
Файртауна, чувствовал себя неприютно в Олинджере, но обожал
Олтон: асфальт, уличные фонари, прямые фасады домов говорили ему
о великой среднеатлантической цивилизации, от Нью-Хейвена на
севере до Хейджерстауна на юге и Уилинга на востоке, она была для
него домом в мировом пространстве. Идя вслед за отцом по Шестой
улице, я слышал, как поет асфальт.
Я спросил у него про рентген, а он вместо ответа спросил, хочу ли
я есть. И я почувствовал, что в самом деле голоден; кукуруза и
миндаль оставили только кислый привкус во рту. Мы остановились у
передвижного ресторанчика, похожего на трамвай, возле магазина
«Акме». Отец держался в городе с успокаивающей простотой. Мама –
та все усложняла, как будто пыталась объясниться на иностранном
языке. И наоборот, на ферме отец становился робким и
нерешительным. Но здесь, в Олтоне, в четверть девятого вечера, он
чувствовал себя свободно и уверенно, а ведь больше, собственно
говоря, ничего и не требовалось от любого отца; дверь распахивается
настежь, пристальные взгляды посетителей встречаются без робости,
два стула поставлены рядом, меню привычно берется со своего места
между ящичком с салфетками и бутылкой кетчупа, несколько слов
бармену, без притворства и пустой болтовни, и мы молча, как подобает
мужчинам, едим бутерброды, он – с омлетом, а я – с жареной
ветчиной. Отец без смущения облизнул три средних пальца правой
руки и провел по нижней губе бумажной салфеткой.
– В первый раз, не упомню уж с каких пор, поел с удовольствием,
сказал он.
На сладкое мы заказали яблочный пирог мне и кофе ему; счет был
на плотной зеленой бумажке, непонятно для чего пробитой
треугольным компостером. Отец расплатился, отдав один из двух
долларов, еще остававшихся в его потертом бумажнике, который он
неизменно носил