в брючном кармане, так что бумажник изогнулся по
его бедру. Вставая, он привычным движением бородавчатой руки
незаметно сунул под свою пустую чашку два десятицентовика. Потом,
подумав немного, купил за шестьдесят пять центов бутерброд поитальянски. Решил сделать маме сюрприз. В этом отношении у мамы
был низменный вкус, она любила эти остро пахнущие, скользкие
бутерброды, а я с ревнивым чувством замечал, что здесь отец лучше
понимал ее, чем я. Он уплатил за бутерброд, разменяв последний
доллар, и сказал:
– Больше у меня ничего нет, сынок. Теперь мы с тобой как бедные
сиротки.
Помахивая коричневым пакетом, он пошел впереди меня к
машине.
Наш «бьюик» по-прежнему сиротливо стоял один на своей тени.
Нос его был задран вверх, к невидимым снизу рельсам. Запах ментола,
словно лунные испарения, пронизывал ледяной воздух. Фабричная
стена была как утес из кирпича и черного стекла. Кое-где, странным
образом оживляя ее, вместо стекол в окна были вставлены квадраты
картона или жести. Кирпич таил свой истинный цвет от уличного
фонаря; освещавшего площадку, и на месте стены словно была та же
темнота, только поредевшая, разжиженная и мертвенно-серая. А земля
в свете этого же фонаря странно поблескивала. Усыпанная осколками
угля и шлака, она была здесь беспокойной и гулкой, все время
потрескивала и шевелилась под ногами, как будто ее непрерывно
разгребали граблями. Вокруг стояла тишина. В окнах, смотревших на
нас, не было ни огонька, хотя где-то в глубине фабрики маячило
бессонное голубое мерцание. Нас с отцом могли бы убить, и до утра ни
одна душа не узнала бы об этом. Наши тела лежали бы в канаве у
фабричной стены, руки и волосы вмерзли бы в лед.
Мотор на морозе никак не заводился. «Тр-тр-тр», – тарахтел
стартер, сначала бодро, потом все медленней, неуверенней.
– Господи, не оставь меня, – выдохнул отец вместе с дрожащей
струси пара. – Хоть бы еще раз завелась, а уж завтра мы непременно
аккумулятор зарядим.
«Тр-тр, трр, тррр».
Отец выключил зажигание, и мы молча сидели в темноте. Он
подышал в кулак.
– Вот видишь, – сказал я. – Носил бы перчатки, не пришлось бы
сейчас мерзнуть.
– Ты, наверное, продрог до костей, – отозвался он. – Ну, еще
разок. Он снова включил зажигание и нажал большим пальцем кнопку
стартера. За это время аккумулятор отдохнул, стартер начал
обнадеживающе:
«Др-др, др-др, тр-тр, трр, трр».
Аккумулятор совсем сел.
Отец туже подтянул ручной тормоз и сказал мне:
– Попали мы в переплет. Придется прибегнуть к крайнему
средству. Садись за руль, Питер, а я вылезу и толкну машину. Тут есть
небольшой уклон, но она стоит ладом. Включи заднюю передачу. Как
крикну, бросай сцепление. Да смотри же, резко, сразу.
– Может, лучше сходить за механиком, покуда гараж не
закрылся? – сказал я, боясь, что не справлюсь.
– Ничего, давай попробуем, – сказал он. – Ты не робей.
Он вылез из машины, а я подвинулся, со страху сев на свои
учебники и пакет с маминым бутербродом. Отец встал перед капотом,
пригнулся, чтобы всей тяжестью навалиться на машину, и зубы его
блеснули при желтом свете, как у гнома. Фары так били ему в лицо,
что лоб, казалось, сплошь состоял из шишек, и было заметно, что он
не раз ломал нос, когда студентом, тридцать лет назад, играл в футбол.
Похолодев, я проверил положение рычага скоростей, ключа зажигания
и подсоса. Отец кивнул, и я отпустил ручной тормоз. Только его
дурацкая круглая шапчонка синела над капотом, когда он навалился на
машину. Она подалась назад. Шины верещали все пронзительней;
внизу склон был чуть круче, и это прибавило драгоценную каплю
разгона, инерция машины на миг высвободилась вся целиком. Отец
отчаянно завопил:
– Давай!
Я бросил сцепление резко, как он велел. Машина дернулась и со
стуком остановилась; но ее движение через ржавые шестерни и
стертые диски уже передалось мотору, и он, как ребенок, которого
шлепнули, икнул. Потом закашлял, цилиндры застучали с перебоями,
машина затряслась, и я, до половины вдвинув подсос, чтобы мотор не
захлебнулся, выжал акселератор; это была ошибка. Сбившись с тона,
мотор чихнул раз, другой и заглох.
Теперь машина стояла на ровном месте. Где-то далеко, за
фабрикой, открылась дверь бара, и полоса света упала на улицу.
Отец подошел к моей дверце, и я отодвинулся, готовый со стыда
провалиться сквозь землю. Все тело у меня горело, я чуть штаны не
намочил.
– Вот сволочь, – сказал я по-мужски грубо, стараясь как-то
прикрыть свой позор.
– Ты прекрасно справился, мальчик, – сказал отец тяжело дыша и
снова сел за руль. – Мотор застыл, но теперь он, может быть, малость
разогрелся.
Осторожно, как взломщик, он черным силуэтом склонился над
щитком, нога коснулась акселератора. Нужно было, чтобы мотор
завелся сразу, и он завелся. Отец снова возродил искру, и машина,
взревев, ожила. Я закрыл глаза с чувством благодарности и откинулся
назад, ожидая, что мы сейчас тронемся.
Но мы не тронулись. Негромкий, прерывистый скрежет донесся
сзади, оттуда, где, как я воображал, возили трупы, когда машина
принадлежала хозяину похоронного бюро. Черный отцовский силуэт
быстро включал одну за другой все скорости; но всякий раз машина
отвечала все тем же негромким скрежетом – и ни с места. Отец, не
веря себе, попробовал каждую скорость во второй раз. Мотор ревел, но
машина не двигалась. Бешеный, нарастающий рев отдавался эхом от
фабричной стены, и я боялся, что на шум прибегут люди из дальнего
бара.
Отец положил руки на руль и уронил на них голову. Раньше так
делала только мама. В пылу ссоры или в отчаянье она клала руки на
стол и роняла на них голову; я пугался – уж лучше бы она сердилась,
потому что тогда было видно ее лицо.
– Папа?
Он не ответил. Фонарь облепил неподвижными блестками его
вязаную шапочку; так был выписан хлеб на картине Вермеера.
– Как ты думаешь, в чем дело?
И тут мне пришло в голову, что с ним один из его «приступов» и
необъяснимое поведение машины на деле было лишь отражением
какой-то поломки в нем самом. Я уже хотел коснуться его – хотя
вообще-то никогда к нему не прикасался, – но тут он поднял голову, и
на его бугристом, морщинистом и все же мальчишеском лице
появилось подобие улыбки.
– Вот так всю жизнь мне достается, – сказал он. – Жаль, что я и
тебя впутал. Ума не приложу, почему эта проклятая машина ни с
места. Наверное, по той же причине, отчего наша команда пловцов не
может выиграть.
Он опять прибавил обороты и, глядя вниз, между коленями, на
педаль сцепления, стал нажимать и отпускать ее.
– Слышишь, как там сзади скрежещет? – спросил я.
Отец поднял голову и засмеялся.
– Бедняга, – сказал он. – Тебе бы в отцы победителя, а достался
неудачник. Идем. И если я никогда больше не увижу эту кучу хлама,
тем лучше.
Он вылез и с такой силой захлопнул дверцу, что чуть стекло не
высадил. Черный кузов покачался на неподвижных колесах, а потом,
отбрасывая тонкую, как бумага, тень, самодовольно замер, словно
одержал победу. Мы пошли прочь.
– Потому-то я и не хотел переезжать на эту ферму, – сказал отец.
Сразу становишься рабом автомобиля. Единственное, чего мне
хотелось, – это иметь возможность всюду добраться на своих двоих,
мой идеал – прийти пешком на собственные похороны. Продать ноги –
значит продать жизнь.
Мы прошли через привокзальную стоянку и повернули налево к
бензоколонке «Эссо» на Бун-стрит. У насосов было темно, но в тесной
будке мерцал тусклый золотистый спет; отец заглянул в окно и
постучал. Внутри все было загромождено покрышками и
занумерованными ящиками с запасными частями, в беспорядке
взваленными на зеленую металлическую подставку. Большой высокий
автомат для продажи кока-колы громко застучал, затрясся и снова
притих, как будто кто-то внутри него сделал последнее отчаянное
усилие вырваться на волю. Фирменные электрические часы на стене
показывали 9:06; секундная стрелка прошла полный круг, а мы все
ждали. Отец снова постучал, и опять ответа но было. Одна только
секундная стрелка двигалась там, внутри.
Я сказал:
– Кажется, на Седьмой улице всю ночь открыто.
Отец спросил:
– Ты как, мальчик? Вот адское положение. Надо позвонить маме.
И мы пошли дальше по Бун-стрит, через железнодорожные пути,
вдоль ряда кирпичных домов, а потом по Седьмой улице, через
Уайзер-стрит, уже не такую оживленную в этот поздний час, к
большому гаражу, который действительно был открыт. Его разверстая
белая пасть, казалось, пила ночную темноту. Внутри двое в серых
комбинезонах и в перчатках с Обрезанными пальцами мыли
автомобиль, поливая его из ведер мыльной горячей водой. Они
работали быстро, потому что вода грозила заледенеть на металле.
Одним концом гараж выходил на улицу, а другой, словно в пещерах,
терялся среди стоящих машин. Будка вроде телефонной, только
побольше, или вроде павильончика для пассажиров на трамвайной
остановке – один такой еще остался в Эли – была как бы сердцем
гаража. У ее двери, на бетонной площадке с трафаретной надписью:
«Осторожно, ступенька», стоял человек в смокинге и белом шарфе,
ежесекундно поглядывая на платиновые часы, надетые на руку черным
циферблатом внутрь. Его движения были так прерывисты и
однообразны, что когда я в первый раз случайно посмотрел на него, то
принял его за механическую рекламу в человеческий рост. Машина,
которую мыли, жемчужно-серый «линкольн», была, наверное, его.
Отец приостановился перед ним, и я заметил, что жемчужно-серые
глаза этого человека смотрят куда-то сквозь него.
Отец подошел к будке и открыл дверь. Я поневоле должен был
войти следом. Там коренастый человек деловито рылся в бумагах.
Делал он это стоя; кресло рядом с ним было по самые подлокотники
завалено бумагами, брошюрами и каталогами. Одной рукой он держал
разом сигарету и сшиватель, а другой, причмокивая губами, перебирал
бумаги.
Отец сказал:
– Прошу прощения, друг мой.
Управляющий ответил:
– Одну минутку, дайте мне кончить, ладно?
И, сердито сжав в руке какую-то синюю бумажку, проскользнул
мимо нас в дверь. Прошло гораздо больше минуты, прежде чем он
вернулся.
Чтобы скоротать время и скрыть смущение, я бросил монетку в
автомат с жевательной резинкой, установленный олтонским
отделением клуба «Кивани». Я получил редчайший приз – черный
шарик. Я любил лакрицу. Отец тоже. Когда мы были в Нью-Йорке,
тетка Альма сказала мне, что соседские ребята в Пассейике дразнили
отца Палочкой, потому что он вечно сосал лакричную палочку.
– Хочешь? – предложил я ему.
– Боже упаси, – сказал он, как будто я предлагал ему яд. –
Спасибо. Питер, не надо. Этак я совсем без зубов останусь.
И он начал метаться по тесной будке так, что я в рассказать не
могу, то поворачивался к пачке дорожных карт, то к таблице номеров
запчастей, то к календарю с девицей, на которой были только лыжная
шапочка с острыми розовыми ушами, варежки, ботинки из белого меха
да пушистый хвостик на заду. Зад ее был кокетливо повернут к нам.
Отец застонал и прижался к стеклу; человек в смокинге вздрогнул и
обернулся. Двое в комбинезонах залезли в «линкольн» и деловито
протирали окна кругами, как роятся пчелы. Бородавчатые руки отца
бесцельно шарили по заваленному газетами столу, а глаза искали
управляющего. Боясь, что он нарушит на столе какой-то неведомый
порядок, я сказал резко:
– Папа. Держи себя в руках.
– Нервы пошаливают, сынок, – сказал он громко. – Хочется чтонибудь разнести. Р-раз – и готово. Время-то не ждет. Поневоле
вспомнишь о смерти.
– Успокойся, – сказал я. – И сними эту шапчонку. Он, наверно,
тебя за нищего принял.
Отец словно меня не слышал; он весь ушел