в себя. Глаза у него
стали желтые, мама, бывало, вскрикивала, когда в них появлялся этот
янтарный блеск. Он смотрел на меня как на утопающего, и глаза его
призрачно сияли. Запекшиеся губы шевельнулись.
– Мне-то все нипочем, – сказал он. – Но ведь у меня ты на руках.
– За меня не волнуйся, – резко отозвался я, хотя, по правде
сказать, цементный пол был ужасно холодный, и я это чувствовал
сквозь подметки тесных ботинок.
Я глазам своим не поверил, но управляющий в конце концов
вернулся и вежливо выслушал отца. Он был низкий, коренастый, с
тремя не то четырьмя параллельными морщинами на каждой щеке –
чувствовалось, по тому как он держал голову и плечи, что этот человек
когда-то был неплохим спортсменом. Теперь он ослабел, работа его
извела. На лысеющей голове был седоватый хохол, который он
немилосердно приглаживал, как будто хотел таким образом заставить
себя сосредоточиться. Его фамилия – Роудс – была вышита крупными
оранжевыми буквами на кармане коричневого комбинезона. Он сказал
отрывисто, отдуваясь:
– Не нравится мне это. Если мотор работает, а машина не идет,
значит, что-то с трансмиссией или с карданным валом. Будь это только
движок, – он произнес «твишок», и мне показалось, будто это слово
означает что-то совсем другое, трепетное, живое и милое, – я послал
бы туда «джип», а так не знаю, что и делать. Буксирный грузовик ушел
по вызову – авария на девятом шоссе. Есть у вас постоянный гараж? –
Он произнес «караш», с ударением на первом слоге.
– Нас обслуживают у Эла Гаммела в Олинджере, – сказал отец.
– Если хотите, с утра я займусь вашей машиной, – сказал мистер
Роудс. Но до тех пор ничего не могу сделать; эти двое, – он указал на
людей, которые теперь протирали замшевыми подушечками
блестящую серую шкуру «линкольна», в то время как человек в
смокинге ритмически похлопывал по ладони бумажником из
крокодиловой кожи, – в десять кончают работу, остаемся только я и те
двое, что уехали по вызову на девятое шоссе. Так что вы, пожалуй,
успеете позвонить в свой олинджерский гараж, и они с самого утра ею
займутся.
Отец сказал:
– Значит, ваше авторитетное мнение, что сегодня ничего поделать
нельзя?
– Да, если все, как вы говорите, хорошего мало, – подтвердил
мистер Роудс.
– Там сзади что-то скрежещет, – сказал я, – будто два зубчатых
колеса друг за друга цепляются.
Мистер Роудс, моргая, поглядел на меня и пригладил свой хохол.
– Вероятно, что-нибудь с карданным валом. Тогда придется
ставить машину на яму и разбирать весь задний мост. Вы далеко
живете?
– У черта на куличках, за Файртауном, – ответил отец.
Мистер Роудс вздохнул:
– Что ж. Очень жаль, но ничем не могу помочь.
Длинный ярко-красный «бьюик», в сверкающей поверхности
которого вихрился целый космос отражений, всунулся в гараж с улицы
и загудел, звук заполнил всю низкую бетонную пещеру, и мистер Роудс
уже больше нас не слушал.
Отец сказал торопливо:
– Не извиняйтесь, мистер. Вы высказались откровенно, а это
самое большое одолжение, какое человек может сделать человеку.
Но когда мы снова вышли на темную улицу, он сказал мне:
– Этот бедняга болтал бог весть что, Питер. Я сам всю жизнь
блефовал, меня не проведешь. Он, что называется, нес околесицу.
Удивляюсь, как это он дослужился до управляющего таким большим
гаражом, ему и с самим собой не управиться. Поступил так, как и я бы
часто поступал, дай мне волю.
– Куда же мы теперь?
– Назад, к машине.
– Да ведь она сломана! Ты же знаешь.
– Знаю, но как-то не верится. У меня такое чувство, что теперь
она пойдет. Ей надо было только дать отдохнуть.
– Но у нее же не просто мотор застыл, испортилось что-то в
ходовой части.
– Это он мне и втолковывал, да только я, по тупости, никак понять
не могу.
– Но уже скоро десять. Может, позвоним маме?
– А чем она нам поможет? Самим надо выкручиваться, сынок.
Горе неудачнику.
– Ну, я одно знаю – раз машина час назад не шла, она и теперь не
пойдет. И к тому же мне холодно.
Как я ни старался, но не мог нагнать отца – он все время шел на
шаг впереди. На Седьмой улице из темного подъезда, шатаясь, вышел
пьяный и увязался за нами. Я подумал было, что это наш утренний
пассажир, но пьяный был пониже ростом и еще более опустившийся.
Волосы у него, взъерошенные, как грива у грязного льва, стояли
торчком, окружая голову подобием нимба. Весь он был в каких-то
лохмотьях, а поверх накинул видавшее виды пальто, и пустые рукава
болтались и трепыхались вокруг него, когда он выписывал вензеля. Он
спросил отца:
– Куда мальчишку ведете?
Отец предупредительно замедлил шаг, чтобы пьяный, который
споткнулся и чуть не упал, мог нас нагнать.
– Простите, мистер. Что вы сказали? – спросил он.
Пьяный четко и не без удовольствия выговаривал слова, как актер,
который сам любуется собой на сцене.
– Ха-ха-ха, – засмеялся он тихо, по раскатисто. – Грязный вы
человек, вот что.
Он погрозил пальцем перед самым носом отца, и его палец
качался, как автомобильный стеклоочиститель, а сам он плутовато
поглядывал на нас. Весь оборванным, он, несмотря на мороз, был
веселехонек; лицо у него было плоское, твердое и блестящее, мелкие
зубы засевали усмешку, как зернышки.
Он обратился ко мне:
– А ты, мальчуган, беги домой, к маме.
Пришлось остановиться, потому что он преградил нам путь.
– Это мой сын, – сказал отец.
Пьяный повернулся к нему так резко, что вся его одежда
встопорщилась, будто птичьи перья. Казалось, он и одет-то не был, а
просто крыт тряпками – слой на слой ветхих разношерстных
лохмотьев; и голос у него был тоже чудной – хриплый, надтреснутый,
едва слышный.
– Как вам не стыдно врать? – сказал он печально отцу. – Как не
стыдно врать в таком серьезном деле? Отпустите мальчика домой, к
маме.
– Именно туда я и стараюсь его отвезти, – сказал отец. – Да вот
проклятая машина ни с места.
– Это мой отец, – сказал я, надеясь, что пьяный отвяжется.
Но он подошел совсем вплотную. Его лицо в голубоватом свете
уличного фонаря, казалось, все было в алых брызгах.
– Ты его не выгораживай, – сказал он с наигранной ласковостью. –
Он этого не стоит. Сколько он тебе платит? Но все равно, сколько бы
ни платил, этого мало. Вот он найдет себе нового мальчика, а тебя
вышвырнет на улицу, как старый троянец.
– Папа, пойдем, – сказал я, мне стало страшно, да и промерз я до
костей. Ночной ветер свободно пронизывал меня насквозь.
Отец хотел обойти пьяного, но тот замахнулся, и тогда отец
замахнулся тоже. Пьяный попятился и чуть не упал.
– Бей, – сказал он, улыбаясь до ушей, так что щеки сверкнули. –
Бей человека, который хочет спасти твою душу. А готов ли ты к
смерти?
Отец замер, и это было похоже на неподвижный кинокадр.
Пьяный, торжествуя, повторил:
– Готов ли ты к смерти?
Тут он бочком подобрался ко мне, обхватил меня вокруг пояса и
крепко сжал. Изо рта у него пахло, как из сто седьмого класса после
урока химии у старшеклассников, когда мы приходили туда для
самостоятельных занятий, смешанное сернисто-сладкое зловоние.
– Ах, – сказал он мне, – какой ты хорошенький, тепленький. Вот
только тощий – кожа до кости. Неужто этот ублюдок тебя не кормит?
Эй, – обратился он к отцу, – что ж ты, старый развратник, берешь
мальчишку с улицы голодного и даже не накормишь?
– Я думал, что готов к смерти, – сказал отец. – Но теперь я не
уверен, есть ли такой человек на свете, который к этому готов. Не
уверен, что даже девяностодевятилетний китаец с туберкулезом,
триппером, сифилисом и зубной болью готов к смерти.
Пальцы пьяного давили мне под ребра, и я вырвался.
– Папа, пойдем!
– Нет, Питер, – сказал отец. – Этот джентльмен дело говорит. А вы
сами готовы к смерти? – спросил он пьяного. – Вы-то как думаете?..
Прищурившись, выпятив грудь, надувшись, как голубь, пьяный
наступил на длинную тень отца и, подняв голову, сказал отчетливо:
– Я буду готов к смерти, когда тебя и всех тебе подобных посадят
за решетку, а ключ от камеры забросят подальше. Бедным мальчуганам
нет от вас покоя даже в такую ночь. – Он посмотрел на меня из-под
нахмуренных бровей и сказал:
– Позвать полицию, мальчик? Или, может, просто прихлопнем эту
старую бабу, а? – И спросил у отца:
– Ну, что скажете, шеф? Сколько дадите, чтобы полиция не
накрыла вас с этим цветочком?
Он набрал воздуха, как будто хотел закричать, но на улице,
уходившей к северу, в бесконечность, не было ни души – только
оштукатуренные фасады кирпичных домов, крылечки с перилами,
обычные для Олтона, каменные ступеньки, кое-где с цементными
вазами для цветов, да деревья на тротуарах, которые чередовались, а
вдали и вовсе сливались с телефонными столбами. У тротуаров стояли
машины, но ездили здесь редко, потому что в двух кварталах отсюда
улицу перегораживала стена фабрики Эссика. Мы стояли возле
длинного блочного склада пивоваренного завода; его рифленые
зеленые двери были закрыты наглухо, захлопнуты со стуком, и
отголосок этого стука, казалось, еще сковывал воздух. Пьяный стал
дергать отца за отвороты пальто, всякий раз шевеля пальцами так,
словно стряхивал вошь или приставшую нитку.
– Десять долларов, – сказал он. – Десять долларов, и я – молчок! –
Он прижал три посинелых пальца к распухшим фиолетовым губам и
не отнимал, словно пробовал, долго ли он сумеет удерживать дыхание.
Наконец он убрал пальцы, выдохнул пушистый клуб морозного пара,
улыбнулся и сказал:
– Так вот, значит. За десять долларов я ваш со всеми потрохами. –
Он подмигнул мне:
– Ну как, мальчуган, договорились? Сколько он тебе платит?
– Он мой оте-ец, – с возмущением настаивал я. Отец растирал
свои бородавчатые руки под фонарем, он был такой прямой, что
казался неживым, как будто его мгновение назад зарубили насмерть и
сейчас он рухнет на землю.
– Пять долларов, – сразу спустил цену пьянчуга. – Паршивую
пятерку. И, не дожидаясь ответа, сбавил еще:
– Ну ладно, один. Разнесчастную долларовую бумажку мне на
выпивку, чтоб я не замерз как собака. Давай, шеф, раскошеливайся. А я
укажу вам гостиницу, где не задают никаких вопросов.
– Гостиницы для меня дело знакомое, – сказал отец. – Во время
кризиса я работал ночным портье в этой старой развалине «Осирисе»,
покуда она не закрылась. Клопы там стали такие же толстые, как
проститутки, клиенту и не разобрать было. Вы, наверное, «Осирис» не
помните?
Пьянчуга перестал усмехаться.
– Сам-то я из Истона, – сказал он.
И я с удивлением заметил, что он гораздо моложе отца; по сути
дела, он был просто мальчишка, как я.
Отец порылся в кармане, наскреб мелочи и отдал ее молодому
человеку.
– Я дал бы вам больше, друг мой, но у меня, право, нет. Это
последние мои тридцать пять центов. Я школьный учитель, а нам
платят поменьше, чем на фабриках. Но мне было очень приятно с вами
побеседовать. Позвольте пожать вашу руку. – И пожал. – Вы
прояснили мои мысли, – сказал он пьянчуге.
Потом он повернулся и пошел назад, туда, откуда мы пришли, и я
поспешил за ним следом. От света звезд и всего этого сумасшествия
мне показалось, что кожа у меня стала прозрачной