заставлявший его постоянно совершенствовать
свое педагогическое мастерство, – вот далеко не полный перечень его
достоинств. И, пожалуй, особенно живо запечатлелось в памяти его
бывших учеников (к числу которых принадлежит и автор этих строк)
его редкостное бескорыстие, непрестанная забота о человечестве,
заставлявшая его всю жизнь пренебрегать собственным
благополучием и заслуженным отдыхом. Учиться у мистера Колдуэлла
– значило устремляться ввысь. И хотя порой терялось ощущение
дистанции между учителем и классом – столь полным и
безраздельным было их взаимное слияние, – никогда не терялось
чувство, что «он человек был в полном смысле слова» <слова Гамлета>.
Наряду с серьезной нагрузкой сверх учебной программы –
обязанностями тренера нашей славной команды пловцов,
распределением билетов на все футбольные, баскетбольные,
легкоатлетические и бейсбольные состязания, а также руководством
кружком связистов – мистер Колдуэлл нес на себе гигантское бремя
общественной деятельности. Он был секретарем олинджерского клуба
«Толкачей», консультантом двенадцатой группы бойскаутов, членом
комитета по реализации предложения о создании городского парка,
вице-президентом клуба «Львов» и председателем клубной комиссии
по ежегодной распродаже электрических лампочек в пользу слепых
детей. Во время последней войны он был начальником самообороны
квартала и внес немалый вклад в дело Победы. Республиканец и
просвитерианин но рождению, он стал демократом и лютеранином и
многое сделал как для своей партии, так и для лютеранской церкви. Он
долгое время был старостой и членом церковного совета лютеранского
храма Спасителя в Олинджере, а переехав в живописный сельский дом
близ Файртауна, «родовое гнездо» жены, вскоре стал старостой и
членом церковного совета файртаунской евангелическо-лютеранской
церкви. Мы не можем здесь, в силу самого характера данной статьи,
упомянуть о бесчисленных и безвестных благотворительных деяниях и
проявлениях доброй воли, посредством которых он, вначале чужой в
Олинджере, прочно связал себя о городом узами гражданства и
братства.
Он оставил сестру Альму Террио, проживающую в городе Троя,
штат Нью-Йорк, а также тестя, жену и сына, проживающих в
Файртауне.
6
Я лежал, прикованный к скале, и ко мне приходили многие.
Первым пришел мистер Филиппс, коллега и друг отца, тот самый, у
которого на волосах сохранился след от бейсбольного шлема. Он
поднял руку, требуя внимания, и заставил меня играть в игру, которая,
по его мнению, развивает сообразительность.
– К четырем прибавить два, – сказал он быстро, – помножить на
три, вычесть шесть, разделить на два, прибавить четыре, сколько
получится?
– Пять? – ляпнул я, потому что сбился со счета, заглядевшись, как
проворно шевелятся его губы.
– Нет, десять, – сказал он, укоризненно качая гладко причесанной
головой. Он был необычайно аккуратен во всем и не терпел никакой
неточности.
– Шесть разделить на три, – сказал он, – прибавить десять,
помножить на три, прибавить четыре, разделить на четыре, сколько
получится?
– Не знаю, – сказал я жалобно. Рубашка как огонь палила мне
кожу.
– Десять, – сказал он, огорченно поджимая растягивающиеся, как
резина, губы. – Но к делу. – Он преподавал общественные науки. –
Перечисли членов кабинета Трумэна. Вспомни, как я учил вас
запоминать по первым буквам.
– А – Дин Ачесон, государственный секретарь, – сказал я и
больше никого не мог вспомнить. – Но послушайте, мистер Филиппс,
ведь вы его друг, скажите мне, – взмолился я, – разве это может быть?
Куда же деваются души?
– Т, – ответил он, – Танатос, демон смерти уносит мертвых. Ну-ка,
дружок, два плюс три, веселей, веселей!
Он ловко отпрыгнул в сторону, нагнулся и быстро подхватил чтото. Прижал к себе, медленно повернулся и подбросил высоко в воздух.
Это был волейбольный мяч, и вершины гор у меня за спиной взвыли. Я
рванулся, хотел отбить мяч через сетку, но запястья мои были скованы
льдом и медной цепью. У мяча появились глаза и волосы, похожие на
кукурузную метелку. Лицо Дейфендорфа придвинулось вплотную, я
чувствовал его смрадное дыхание. Он сложил руки так, что между
ладонями оставался маленький ромбовидный просвет.
– Понимаешь, им нужно, чтобы ты был вот здесь, – сказал он. –
Все они такие, им только этого и надо, взад-вперед.
– Но ведь это скотство, – сказал я.
– Конечно, гадость, – согласился он. – Но ничего не поделаешь.
Взад-вперед, взад-вперед, и больше ничего. Питер, а целовать,
обнимать их, говорить всякие красивые слова – все без толку, с них это
как с гуся вода. Приходится делать так.
Он зажал во рту карандаш и показал, как это делается, опуская
лицо к ладоням, – карандаш торчал резинкой наружу из его дикарских
зубов. И в этот миг, когда я глядел на него во все глаза, для меня ничего
в мире не существовало, кроме этого лица. Он выпрямился, разнял
руки и погладил две пухлые подушечки на левой ладони.
– А если у нее ноги слишком толстые, – сказал он, – туда и не
прорвешься, понял?
– Кажется, да, – сказал я. Мне мучительно хотелось почесать руку
там, где расползлась красная рубашка.
– Так что не очень-то презирай тощих, – предостерег меня
Дейфендорф, и мне было противно видеть, как его лицо стало
серьезным и сосредоточенным, потому что я знал – это нравилось в
нем отцу. – Взять, к примеру, худенькую, вроде Глории Дэвис, или
длинную, поджарую, вроде миссис Гаммел, – понимаешь, с такой
чувствуешь себя спокойней… Слышь, Питер?
– Ну чего? Чего тебе еще?
– Хочешь, научу, как узнать, страстные они или нет?
– Хочу. Конечно, хочу.
Он ласково погладил ладонь около большого пальца.
– Гляди сюда. Бугорок Венеры. Чем он больше, тем больше у них
этого самого.
– Тем больше чего?
– Не будь дураком. – Он так ткнул меня в бок, что я охнул. – И
потом, скажи-ка, почему у тебя на ширинке всегда желтое пятно?
Он захохотал, и я услышал, как у меня за спиной этот хохот
подхватили горы Кавказа, шлепая друг друга полотенцами и
встряхивая своей серебряной плотью.
А потом ко мне пришел наш город, весь раскрашенный, как
индеец, с лицом, помутневшим от напрасно пролитых слез.
– Ну, уж ты-то нас помнишь, – сказал я. – Мы ходили вдоль
трамвайных путей, и я всегда торопился, чтоб не отстать.
– Помню? – Он растерянно провел рукой по щеке и выпачкал
пальцы сырой глиной. – Столько людей…
– Колдуэллы, – сказал я. – Джордж и Питер. Он был учителем в
школе, а когда война кончилась, изображал дядю Сэма и шел впереди
на параде мимо пожарной каланчи, там, где раньше трамвай ходил.
– Был тут один, – сказал он, силясь вспомнить, и веки у него
задрожали, как у лунатика, – толстый такой…
– Да нет же, худой и высокий.
– Все вы, – сказал он с неожиданной досадой, – воображаете, что,
если прожили здесь несколько лет, я должен… должен… Вас тысячи.
Были и будут тысячи… Сначала «первые люди». Потом валлийцы,
квакеры, немцы из Талпехокен Вэлли… И все хотят, чтоб я их помнил.
А у меня слабая память. – И после этого признания лицо его вдруг
сморщилось в улыбке, которая так просветлила землистые пятна на его
щеках, что в этот миг я полюбил его даже в его слабости. – И чем
больше я старею, чем больше меня расширяют, строят улицы на Шейлхилл, новый квартал со стороны Олтона, тем меньше… я помню.
Многое становится безразличным.
– Он состоял в клубе «Львов», – напомнил я, – но президентом его
так и не выбрали. И еще – в комитете по устройству городского парка.
Он всегда делал добрые дела. Любил бродить по улицам и часто бывал
в гараже Гаммела, вон там на углу.
Он закрыл глаза, и лицо стало такое же, как веки, растянутое и
словно пленкой подернутое, все в прожилках, безучастное, как у
покойника. Кое-где поблескивали непросохшие мазки краски.
– Когда же это выпрямили переулок Гаммела? – пробормотал он
про себя. Там была столярная мастерская и лачуга, где жил слепой, он
ослеп на войне, во время газовой атаки. Но вот я вижу, по улице идет
человек. Из кармана у него торчат испорченные ручки…
– Это мой отец! – воскликнул я.
Он сердито покачал головой и медленно поднял веки.
– Нет, – сказал он. – Никого там нет. Это просто тень дерева. – Он
усмехнулся, вынул из кармана крылатое кленовое семя, ловко
расщепил его ногтем большого пальца и налепил на нос, как делали
мы в детстве, получился маленький зеленый рог. На лице,
разрисованном желтой краской, это выглядело зловеще, и он в первый
раз посмотрел прямо на меня. Глаза у него были черные, как нефть или
перегной. – Понимаешь, – явственно произнес он, – вы уехали. Не
надо было уезжать.
– Я не виноват, это все мама…
Прозвенел звонок. Было время завтрака, но мне не принесли
поесть. Я сидел напротив Джонни Дедмена, и с нами были еще двое.
Джонни раздал карты. И так как я не мог их поднять, он быстро поднес
каждую к моему лицу, и я увидел, что это не простые карты. Вместо
обычных картинок и очков на них были тусклые фотографии.
Туз бубен: Белая женщина, уже немолодая, сидит на стуле голая и
улыбается.
Валет червей: Белая женщина и негр, совершающие акт взаимной
любви.
Десятка треф: Четверо лежат квадратом, женщины попеременно с
мужчинами – один негр, остальные белые.
Карты были дешевые, плохо напечатанные, и поэтому некоторые
подробности, которые мне нестерпимо хотелось увидеть, были едва
различимы.
Чтобы скрыть смущение, я равнодушно спросил:
– Где ты их достал?
– В Олтоне, в табачной лавке, – сказал Джонни. – Но надо знать, у
кого спросить.
– Неужели и впрямь все пятьдесят две штуки такие? Вот чудеса.
– Все, кроме вот этой, – сказал он и показал мне туза пик. Это был
самый обыкновенный туз пик.
– Вот досада.
– Другое дело, если перевернуть его вверх ногами, – сказал он;
теперь туз был похож на яблоко с толстым «черным черенком.
Я недоумевал.
– Покажи остальные, – попросил я его.
Джонни взглянул на меня своими хитрыми глазами, и его
пушистые щеки порозовели.
– Обожди, учительский сынок, – сказал он. – За это надо платить.
Я-то заплатил.
– Но у меня денег нет. Сегодня мы ночевали в гостинице, и отцу
пришлось дать портье чек.
– Врешь, у тебя есть доллар. Ты припрятал его от старого дурака.
У тебя есть доллар в бумажнике в заднем кармане.
– Но я не могу туда дотянуться, у меня руки скованы.
– Что ж, – сказал он. – Тогда сам купи себе карты, нечего зря
трепаться.
И он сунул колоду в карман зеленой, как трава, рубашки из
красивой грубошерстной ткани. Поднятый воротник терся на затылке о
его прилизанные волосы.
Я попытался достать бумажник; онемевшие плечи ныли; спина
была словно приварена к скале. Пенни – она была рядом со мной, и от
нес исходил едва уловимый запах невинности – прижалась лицом к
моей шее, стараясь достать бумажник.
– Брось, Пенни, – сказал я ей. – Не стоит. Эти деньги понадобятся,
потому что мы должны поесть сегодня в городе перед баскетбольным
матчем.
– И зачем вы переехали на ферму? – сказала она. – Из-за этого
столько неудобств.
– Правда, – сказал я. – Зато теперь нам легче быть вместе.
– Но ты никогда этим не пользовался, – сказала она.
– Один раз воспользовался, – сказал я в свое оправдание и
покраснел.
– Хрен с тобой, Питер, на, гляди, – со вздохом сказал Джонни. – И
не говори потом, что я жадный.
Он перебрал колоду и опять показал мне