валета червей. Картинка
мне нравилась – полная завершенность и симметрия, бурный
водоворот плоти, лица скрыты белыми пышными бедрами и длинными
распущенными волосами женщины. Но подобно тому, как на листе
бумаги, заштрихованном черным карандашом, проступают стершиеся,
давным-давно закрашенные на крышке парты инициалы и надписи,
эта картинка снова оживила во мне тоску и страх за отца.
– Как думаешь, что покажет рентген? – спросил я как бы
невзначай.
Он пожал плечами, помычал, что-то прикидывая, и сказал:
– Шансы равные. Может и так и этак обернуться.
– О господи! – воскликнула Пенни и прижала пальцы к губам. – Я
забыла помолиться за него.
– Это ничего, – сказал я. – Не думай про это. Забудь, что я просил
тебя. Только дай мне кусочек от твоего бифштекса. Маленький
кусочек.
Весь сигаретный дым летел мне прямо в лицо; с каждым вдохом я
словно глотал серу.
– Полегче, – сказала Пенни. – Этак ты весь мой завтрак съешь.
– Ты так хорошо ко мне относишься, – сказал я. – Почему? – Я
задал этот вопрос, чтобы выманить у нее признание.
– Какой у вас теперь урок? – спросил Кеджерайз своим
противным пустым голосом. Он тоже был с нами.
– Латынь. А я и не открывал этот вонючий учебник. Где там! Всю
ночь шлялся с отцом взад-вперед по Олтону.
– То-то мисс Апплтон порадуется, – сказал Кеджерайз. Он
завидовал моим способностям.
– Ну, Колдуэллу она, небось, все простит, – сказала Пенни. Ей
хотелось острить, а я этого не любил; не такая уж она была умная, и
это ей не шло.
– Странный разговор, – сказал я. – Что это значит?
– А ты не замечал разве? – Ее зеленые глаза стали Совсем
круглыми. Твой отец и Эстер вечно любезничают в коридоре. Она от
него без ума.
– Да ты рехнулась, – сказал я. – У тебя просто помешательство на
сексуальной почве.
Я хотел пошутить, но, странное дело, она рассердилась:
– А ты, значит, ничего не видишь, да, Питер? Спрятался в свою
кожу, как в броню, и никого на свете не замечаешь?
«Кожа»… От этого слова я вздрогнул; но я был уверен, что она
ничего не знает про мою кожу. Лицо и руки у меня были чистые, а
больше она ничего не видела. Я терзался и боялся ее любви; ведь если
она меня любит, значит, в конце концов мы сблизимся и придет
мучительный миг, когда я должен буду обнажить перед ней свое тело…
«Прости меня, – вдруг застучало у меня в мозгу, – прости, прости».
Джонни Дедмен, уязвленный тем, что на него не обращают
внимания – в конце концов должны же младшие ценить, что он,
старшеклассник, снисходит до них, – стасовал свою похабную колоду
и притворно хихикнул.
– А вот картинка, умрешь, – сказал он. – Четверка стерв. То бишь
черв. Женщина с быком.
Майнор бросился к нашему столу. Его лысина сверкала яростью,
и ярость струилась из раздувавшихся ноздрей.
– Пр-р-о-чь! – зарычал он. – Убери! И не смей больше с этой
дрянью сюда показываться.
Дедмен поднял голову, взглянул на него, помаргивая длинными
загнутыми ресницами невинно и выжидающе. Потом процедил сквозь
зубы:
– Шел бы лучше конину свою рубить.
Мисс Апплтон едва переводила дух – видно, ей нелегко было
сюда взобраться.
– Питер, переведи, – сказала она и прочитала, безупречно
произнося долгие и краткие гласные:
Dixit, et avertens rosea cervice rsfulsit,
ambrosiaeque comae divinum vertice odorem
spiravere, pedes vestis defluxit ad inios,
et vera incessu patuit dea
<Молвила и, обретясь, проблистала выей румяной; И, как амброзия, дух божественный пролили косы С темени; пали струей до самых ног одеянья; В поступи явно сказалась богиня. (Вергилий, «Энеида», перевод В.Брюсова и С.Соловьева)>.
Она выговаривала эти звонкие слова с латинским выражением
лица: углы губ сурово опущены, брови подняты и неподвижны, на
щеках – возвышенная бледность. А на уроке французского языка лицо
у нее бывало совсем другое: щеки как яблоки, брови вздрагивают, губы
сморщены, углы рта задорно подергиваются.
– Она сказала… – начал я.
– Молвила. Она молвила так, – поправила мисс Апплтон.
– Она молвила и… и… покраснела.
– Что у нее покраснело? Не лицо. Только cervice.
– Она молвила и, повернув свое… э-э… розовое чрево. – Смех в
классе. Я смутился.
– Нет! Cervice, cervice. Шею.
– Она молвила и, поворачивая…
– Повернувшись.
– Она молвила, повернувшись, и ее розовая шея сверкнула.
– Очень хорошо.
– И… и… coma, coma – ком?
– Волосы, Питер, волосы.
– И… э… повернувшись опять…
– Ну нет, мальчик мой, не правильно. Vertice здесь
существительное, vertex, verticis. Вихрь. Вихрь, круговорот, корона
волос, каких волос? Где определение?
– Как амброзия.
– Правильно, подобных амброзии, что в сущности значит –
бессмертных. Амброзия чаще всего означала пищу богов, и слово
дошло до нас в этом наиболее употребительном значении – сладкий
напиток, нектар. Но боги, кроме того, пользовались амброзией как
благовонием. – Мисс Апплтон говорила о богах уверенно, со знанием
дела.
– И ее вихрь, путаница…
– Корона, Питер. Волосы у богов никогда не бывают спутаны.
– И корона ее подобных амброзии волос распространяла
божественный запах.
– Так. Хорошо. Только лучше скажем не запах, а аромат. Запах –
слишком грубо.
– Божественный аромат… ее покровы, ее одежды…
– Да, ее ниспадающие одежды. Все богини, кроме Дианы, носили
свободные, ниспадающие одежды. Диана, божественная охотница,
носила, конечно, более удобную тунику и, пожалуй, поножи, вероятно,
из темно-зеленой или коричневой материи, как мое платье. Ее одежды
упали…
– Я не понимаю ad imos.
– Imus – очень архаичное слово. Это превосходная степень от
inferus, нижний. Ad imos – до самого низа. Здесь, буквально – до
самого конца ее ног, что в переводе звучит не очень вразумительно.
Слово использовано для эмфазы: поэт поражен. Чтобы передать это,
можно найти некоторые варианты, скажем так: «Одежды упали к
самым ее ногам». Смысл же – совершенно. Она была совершенно
обнажена. Продолжай, Питер. Не теряй времени.
– Вниз к ее ногам и действительно открыли…
– Была открыта, обнажена, явилась взору, как vera. Vera dea.
– Истинная богиня…
– Правильно. А как связано с предложением incessu?
– Не знаю.
– Питер, право, это досадно. Ведь ты же будешь учиться в
колледже. Incessu – значит «идя», «ступая». Поступью она была
истинная богиня. Поступь здесь надо понимать как манеру держаться,
как стиль; божественность – это своего рода стиль. Строки стихов
преисполнены тем сиянием, которое нежданно пролилось на Энея. Ille
ubi matrem agnovit – он узнал свою мать. Венеру. Венеру с ее ароматом
амброзии, вихрем волос, струящимися одеждами, розовой кожей. А
ведь он видит только, как она avertens, как она поворачивается и
уходит прочь. Смысл отрывка в том, что, лишь когда она
поворачивается и уходит, он видит ее во всем ее блеске, видит ее
подлинное величие, видит, что она ему не чужая. Так часто бывает в
жизни. Любовь приходит слишком поздно. А дальше идут
трогательные строки – он кричит ей вслед: «О, почему, почему не дано
мне коснуться тебя, поговорить непритворно с тобою?»
На месте учительницы появилась Ирис Осгуд, девушка плакала.
Слезы катились по щекам, мягким и гладким, как бока породистой
белой коровы, и она, глупая, даже не вытирала их. Ирис была из тех
дурочек, которые не пользовались у нас в классе успехом, но все же,
когда она была близко, внутри у меня что-то дрожало. Ее полная,
расплывающаяся фигура порождала во мне смутные желания; чтобы
их заглушить, я обычно отпускал шуточки, давал волю языку. Но
сегодня я был измучен, мне хотелось только приклонить голову на ее
глупость, как на подушку.
– Отчего ты плачешь, Ирис?
Сквозь слезы она пролепетала:
– Он порвал на мне блузку. Теперь ее хоть выбрось. Что я маме
скажу?
И я увидел, что одна ее грудь, стекающая вниз, как жидкое
серебро, в самом деле обнажена до розовой сморщенной пуговки; я не
мог отвести от нее глаз, она казалась такой беззащитной.
– Не беда, – сказал я ей благодушно. – Ты на меня погляди.
Рубашка совсем разлезлась.
И это была правда: на груди у меня остались только лохмотья да
прилипшие кое-где красные нитки. Мой псориаз был у всех на виду.
Выстроилась очередь, и они проходили мимо меня друг за другом –
Бетти Джен Шиллинг, Фэтс Фраймойер, Глория Дэвис, пряча улыбку,
диабетик Билли Шупп все мои одноклассники. Наверно, встретились в
автобусе. Каждый рассматривал мои струпья и молча отходил.
Некоторые печально качали головами; одна девочка сжала губы и
зажмурилась; кое у кого глаза были распухшие и заплаканные. Ветер
упал, вершины гор у меня за спиной безмолвствовали. Скала, на
которой я лежал, стала мягкой, как будто ее подбили ватой, и я
почувствовал острый химический запах, заглушаемый искусственным
ароматом цветов…
Последним подошел Арни Уорнер, староста выпускного класса,
председатель ученического совета, капитан футбольной и бейсбольной
команд. У него были глубоко посаженные глаза, красивая, как у бога,
шея и мускулистые покатые плечи, мокрые – только что из-под душа.
Он наклонился, разглядывая струпья на моей груди, и опасливо
коснулся одного указательным пальцем.
– Ого, старик, – сказал он. – Что это у тебя? Сифилис?
Я попытался объяснить:
– Нет, это аллергическое состояние, незаразное, не бойся…
– А к доктору ты ходил?
– Ты не поверишь, но доктор сам…
– Кровь идет? – спросил он.
– Только если расчесать, – пролепетал я, готовый пресмыкаться
перед ним, только бы вымолить прощение. – Так приятно почесать их,
когда читаешь или сидишь в кино…
– Ну и ну, – сказал он. – Сроду такой гадости не видал. – Он,
нахмурясь, пососал указательный палец. – Вот я до тебя дотронулся и
теперь тоже заболею. Скорей сделайте мне укол.
– Честное слово, провалиться мне, если вру, это не заразно…
– Скажем со всей прямотой, – заявил он, и по тому, как глупоторжественно прозвучали эти слова, я понял, что он, должно быть,
хороший председатель ученического совета, – не пойму, как тебя с
этим в школу пускают. Если это сифилис, то через стульчаки в
уборной…
Я закричал:
– Где мой отец?
Он появился передо мной и написал на доске:
C6H12O6 + 6O2 = 6СО2 + 6Н2O + Е
Это был последний, седьмой урок. Мы устали. Он обвел «Е»
кружком и сказал:
– Энергия – это жизнь. Буква «Е» означает жизнь. Мы поглощаем
углеводы и кислород, сжигаем их, как сжигают старые газеты в печке,
и выделяем углекислый газ, воду и энергию. Когда этот процесс
прекращается, – он перечеркнул знак равенства, – прекращается и
это, – он дважды перечеркнул «Е», – и ты становишься, что называется,
трупом. Человек превращается в бесполезную кучу химических
веществ.
– Но разве невозможен обратный процесс? – спросил я.
– Спасибо, Питер, за этот вопрос. Да. Прочтите равенство
наоборот, и вы получите фотосинтез, происходящий в растениях. Они
потребляют влагу, углекислоту, которую мы выдыхаем, и солнечную
энергию, а производят углеводы и кислород, мы же едим растения и
снопа потребляем углеводы – так происходит круговорот веществ. –
Он повертел пальцем в воздухе. – Все в мире крутится, а когда
остановится – этого никто не знает.
– Но откуда же берется энергия? – спросил я.
– Это очень интересный вопрос, – сказал отец. – У тебя светлая
голова, как у твоей матери, надеюсь, что ты не унаследуешь мою
уродливую внешность. Энергия, необходимая для фотосинтеза,
черпается из атомной энергии солнца. Всякий раз, когда мы думаем,
двигаемся или дышим, мы используем какую-то частицу