золотая стрела у воротника сдавила ей горло и вот-вот задушит ее. Она
рассеянно проводит рукой по лбу, глотает слюну, и это ощущение
исчезает.
Колдуэлл идет к лестнице, пьяный от скорби. Питер. Ему надо
дать образование, и, как ни верти, ответ один – деньги, а их не хватает.
И потом его кожа, и слабое здоровье. Хорошо, хоть контрольные
работы Колдуэлл сегодня проверил, мальчик поспит завтра лишних
десять минут. Так не хочется поднимать его с постели. Сегодня
баскетбольный матч, и раньше одиннадцати им домой не попасть, а
вчера они ночевали в этом злополучном клоповнике, и теперь Питеру
не миновать новой простуды. Каждый месяц простуда, как по
календарю, и хотя, говорят, кожа тут ни при чем, Колдуэлл в этом
сомневается. Все взаимосвязано. У Хэсси он ничего не замечал, пока
они не поженились, у нее только одно пятно на животе, а у мальчика –
прямо несчастье: сыпь на ногах, на руках, на груди, даже на лице, хотя
он думает, что там почти ничего нет, в ушах струпья, как засохшая
мыльная пена; он, бедняга, про это и не знает. Блаженство в неведении.
Во время кризиса, когда Колдуэлл возил мальчика в коляске, он был
испуган, дошел до края пропасти, по когда сын поворачивал к нему
свое веснушчатое личико, мир снова казался прочным. А теперь это
лицо в пятнах, с девически нежными глазами и ртом, узкое, как
клинок, тревожное и насмешливое, преследует Колдуэлла, ранит его
сердце.
Будь у него сила воли, он надел бы тогда широкие брюки и
выпустил жену играть в водевилях. Но и в театрах были увольнения,
как в телефонной компании. Всюду увольнения. Кто подумал бы, что
«бьюик» подведет как раз тогда, когда им так нужно было добраться
домой? Его всегда все подводит, как его отца на смертном одре подвела
вера: «Забудут навеки».
Номера с 18001 по 18145: этих билетов на баскетбол недостает.
Он обшарил все шкафы и ящики, перерыл все бумаги, а нашел только
голубоватый листок с отзывом Зиммермана – клочок неба, от которого
у него в животе такая боль, будто он защемил палец в двери. Р-раз – и
готово. Что же, он не зарыл свой талант в землю, он извлек свечу изпод спуда, и все увидели, какая она – сгоревшая свеча.
Только что ему пришла утешительная мысль. Но какая? Он стал
пробиваться назад, по бурым валунам своей памяти, в поисках этой
драгоценной мысли. Да, вот она. Блаженство. Блаженство в неведении.
Аминь.
Стальные решетки окон на лестничной площадке между этажами,
на которых застыли твердые, как сама сталь, бугорки грязи, почему-то
удивляют его. Словно стена, распахиваясь окном, говорит какое-то
слово на чужом языке. С тех пор как пять дней назад Колдуэлл понял,
что может умереть, проглотил эту мысль, как иногда проглатываешь
мошку, все вокруг обрело странно изменчивую силу тяготения, от
которой поверхности всех вещей то застывают на миг, как свинец, в
недолгом постоянстве, то начинают легкомысленно трепыхаться, как
шарф на ветру. Но он среди этих распадающихся поверхностей
старается твердо вести свою линию.
Таков его план:
Зайти к зубному врачу.
Гаммел.
Позвонить Хэсси.
Быть здесь в 16:15, к началу игры.
Забрать машину и поехать с Питером домой.
Он толкает стеклянную дверь и идет по пустому коридору.
Повидаться с Гаммелом, позвонить Хэсси. В полдень Гаммел еще не
нашел подержанного карданного вала взамен того, который сломался
на странной маленькой стоянке между фабрикой Эссика и
железнодорожными путями; он обзвонил все склады металлического
лома и автомобильные магазины в Олтоне и Западном Олтоне. Ремонт,
наверно, обойдется долларов в двадцать – двадцать пять, надо будет
сказать Хэсси, она как-нибудь выкроит эти деньги, в конце концов, для
нее это лишь капля в море, все высасывает этот ее неблагодарный
клочок земли, восемьдесят акров у него на шее, земля, холодная как
лед, неблагодарная земля, которая впитывает его кровь, как дождь. А
Папаша Крамер разом запихивает в рот целый ломоть хлеба.
Позвонить Хэсси. Она будет беспокоиться; он знает, что по телефону
его и ее беспокойства переплетутся, как два провода. Не заболел ли
Питер? Не упал ли Папаша Крамер с лестницы? Что показал рентген?
Он не знает. Весь день он собирался позвонить доку Апплтону, но чтото в нем противится, он не хочет доставлять старому хвастуну это
удовольствие. Блаженство в неведении… Но к зубному врачу все-таки
придется пойти. Вспомнив об этом, он трогает больной зуб языком. В
своем теле он находит боль любой формы и цвета: пронзительно
приторные уколы зубной боли; тупой, привычный нажим бандажа от
грыжи; жгучий яд, терзающий его кишки; покалывание искривленного
ногтя на ноге, впившегося в соседний палец; пульсирующая боль над
переносицей, оттого что он слишком напрягал глаза за последний час;
и родственная ей, но совсем иная боль в голове, как будто от кожаного
шлема после свалки на футбольном поле в Лейке. Хэсси, Питер,
Папаша Крамер, Джуди Ленджел, Дейфендорф – обо всех он думает.
Повидать Гаммела, позвонить Хэсси, сходить к зубному врачу, быть
здесь к 16:15. Он предчувствует, что скоро с него снимут оболочку,
очистят его. Только одно ему нравилось в жизни – смотреть, как
топорщатся медные проволочки, обнаженные, живые и блестящие,
когда, зачищая провод, сорвешь старую грязную резину. Это сердце
провода. Колдуэллу всегда страшно было хоронить его глубоко под
землей, как будто он хоронил живое существо. Темное крыло так
плотно окутывает его, что кишки сводит судорога: там засел паук. Б-рр! Из водоворота его мыслей то и дело всплывает мысль о смерти.
Лицо у него пылает. Ноги становятся как ватные, сердце и голова
вспухают от страха. Неужели смерть для него – вот эта белая ширь?
Теплый пот заливает лицо, все тело точно слепнет; он безмолвно
молит – хоть бы чье-нибудь лицо показалось. Длинный блестящий
коридор, освещенный шарами плененного света, переливается
оттенками меди, янтаря, воска. Знакомый коридор, до того знакомый,
что странно, как это он за пятнадцать лет не вытоптал тропинку на
этих досках, и все же до сих пор чуждый, такой же чуждый, как и в тот
жаркий летний день, когда Колдуэлл, который в то время недавно
женился, только что стал отцом и все еще сохранял мягкий ньюджерсийский выговор, в первый раз пришел к Зиммерману. Зиммерман
ему понравился. Сразу понравился – массивный, нескладный,
хитроватый, он напомнил Колдуэллу одного странного человека, с
которым отец вместе учился в семинарии; по воскресеньям он заходил,
бывало, в гости и никогда не забывал принести лакричных конфет для
«юного Колдуэлла». Конфеты для Джорджа и лента для Альмы.
Непременно. Так что в конце концов маленькая резная шкатулка на
тумбочке у Альмы доверху наполнилась лентами. Зиммерман
понравился Колдуэллу, и, видимо, сам он ему тоже понравился. Они
проехались насчет Папаши Крамера. Он уже не помнит, в чем была
соль шутки, но улыбается, вспоминая, как они шутили пятнадцать лет
назад. Шаги Колдуэлла становятся тверже. Подобно тому как иногда
Нежданно-негаданно поднимается ветерок, его вдруг освежает мысль,
что умирающий не мог бы держаться так прямо.
Наискосок от стеклянного шкафа со спортивными кубками,
который переливается бесчисленными бликами, – уютный кабинет
Зиммермана, он закрыт. Но когда Колдуэлл проходит мимо, дверь
вдруг распахивается, и оттуда выходит миссис Герцог. Она удивлена не
меньше его: ее глаза широко раскрываются под узкими очками в
коричневой роговой оправе, шляпа с павлиньим пером сбилась набок.
Для Колдуэлла, с высоты его возраста, она еще молодая женщина; ее
старший сын только в седьмом классе. Из-за этого мальчишки всех
учителей буквально трясет. Мамаша пролезла в школьный совет, хочет
самолично следить за обучением своих детей. Колдуэлл учитель и
поэтому в душе презирает таких матерей, которые всюду суют нос;
они не представляют себе, что такое образование – дебри, дьявольская
путаница. Яркая помада у нее на губах размазана, губы не улыбаются,
а приоткрыты в откровенном удивлении, как щель в почтовом ящике,
когда заест крышку.
Колдуэлл нарушает молчание. Мальчишеская дерзость, забытая с
детства, просыпается оттого, что его чуть не ударили по носу дверью,
и он, морщась, говорит ей, миссис Герцог, члену школьного совета:
– Фу ты, так выскочить из дверей, ну прямо как кукушка из часов!
Выражение оскорбленного достоинства делает ее смешной – ведь
ей сорока еще нет. От такого приветствия она застывает на миг,
ухватившись за дверную ручку. А он, не глядя на нее, идет дальше по
коридору. И только когда он толкает двойные двери с зарешеченным
стеклом и начинает спускаться по лестнице вдоль желтой стены, с
которой уже соскоблили ругательство, сердце у него падает. Теперь он
пропал. И какого дьявола эта шлюха там делала? Он чувствовал, что в
кабинете, за стеной, сидит Зиммерман и тучи сгущаются; чувствовал
дух Зиммермана сквозь замочную скважину. Видно было, что эта
женщина распахнула дверь, думая лишь о том, что осталось в тылу, и
не ожидала атаки с фронта. А у Колдуэлла положение такое, что ему
никак нельзя нажить нового врага. Билеты, номера с 18001 по 18145,
отзыв Зиммермана, где черным по голубому сказано, что он ударил
ученика в классе, а теперь еще это: наскочил на Мим Герцог, когда у
нее размазана помада на губах. Комок, подкативший к горлу, душит
его, и, выйдя на улицу, он вдыхает свежий воздух со звуком, похожим
на рыдание. Лохматые, скомканные облака нависли низко и чуть не
задевают за шиферные крыши домов. Крыши лоснятся, блестят
загадочно и многозначительно. В воздухе чувствуются торопливые
шаги судьбы. Вскинув голову и раздувая ноздри, Колдуэлл ощущает
неодолимое желание рвануться вперед, галопом проскакать мимо
гаража Гаммела, с ржанием вломиться в парадную дверь первого же
олинджерского дома, вырваться через черный ход, промчаться через
кустарник по бурому, спаленному морозом склону Шейл-хилл и лететь
дальше, дальше, через холмы, такие ровные и голубые издали, все
вперед и вперед, на юго-восток, через шоссейные дороги и реки,
скованные льдом, твердые, как асфальт на этих дорогах, пока наконец
он не упадет, вытянув мертвую голову в сторону Балтимора.
Кафе Майнора опустело. Остались трое: сам Майнор, Джонни
Дедмен и этот дикий эгоцентрик Питер Колдуэлл, сын учителя
естествоведения. Все, кроме неприкаянных и лишенных крова, в этот
час сидят дома. Без двадцати шесть. Почта за стеной уже закрылась.
Миссис Пэссифай, еле волоча слабые ноги, опускает решетки на
окошках, задвигает ящики, где пестрят разноцветные марки,
складывает подсчитанные деньги в сейф ложнокоринфского стиля.
Задняя комната смахивает на полевой госпиталь, где под наркозом
темноты без сознания лежат серые почтовые мешки, распластанные,
уродливые и выпотрошенные. Она вздыхает и подходит к окну.
Прохожему с улицы ее большое круглое лицо показалось бы нелепо
распухшим лицом ребенка, пытающегося выглянуть в маленький
иллюминатор – золоченое «О» в изогнувшемся дугой слове «ПОЧТА».
А рядом, за стеной, Майнор туго затыкает грубым белым
полотенцем дышащие паром глотки стаканов из-под кока-колы, а
потом ставит их на салфетку, которую расстелил рядом с раковиной.
Каждый стакан еще выдыхает в холодный воздух редкие белые
струйки. А за окном, которое начинает туманиться, вдоль трамвайных
путей течет поток автомобилей, торопящихся домой, и дорога подобна
ветке, усеянной сверкающими плодами. В кафе почти пусто, как на
сцене во время антракта. Здесь разгорелся спор. Майнор так и кипит:
его волосатые ноздри похожи на клапаны парового котла.
– Майнор! – кричит ему Питер из-за своего столика. – У вас
устарелые взгляды. Ничего плохого в коммунизме нет. Через двадцать
лет он будет и у нас, тогда вы станете как сыр в масле кататься.
Майнор
