Неужели мы разваливаемся на части? А в мозгу все стучало: «Шеллак
на „бьюики“, шеллак, шеллак».
– Эл, – сказал он. – Мне пора. Значит, вы не возьмете денег?
– Джордж, хватит об этом.
Эти олинджерские аристократы всегда так. Денег ни за что не
примут, зато любят принимать высокомерный тон. Навяжут одолжение
и чувствуют себя богами.
Он двинулся к двери, и Гаммел, прихрамывая, пошел за ним. Три
циклопа так загоготали, что они обернулись. Арчи, изрыгая
пронзительное кудахтанье, словно поднятое сотней недорезанных кур,
указывал на пол. На грязном цементе остались мокрые следы.
Колдуэлл посмотрел на раненую ногу: ботинок был пропитан кровью.
Черная в тусклом скупом свете, она сочилась над пяткой.
– Джордж, идите-ка лучше к доктору, – сказал Гаммел.
– Схожу во время перерыва. Пускай пока кровоточит. – Мысль о
яде не оставляла его. – Рана очистится.
Он открыл дверь, и сразу же их обволокло холодным воздухом.
Выходя, Колдуэлл слишком резко наступил на раненую ногу и
подпрыгнул от неожиданной боли.
– Скажите Зиммерману, – настаивал Гаммел.
– Скажу.
– Нет, правда, Джордж, скажите ему.
– Все равно он ничего не может поделать, Эл. Дети теперь не те,
что раньше; да он и сам рад, когда они нас живьем едят.
Гаммел вздохнул. Серый комбинезон висел на нем, как пустой
мешок; из его волос брызнули металлические опилки.
– Скверные времена, Джордж.
Длинное, осунувшееся лицо Колдуэлла сморщилось: редкий
случай – ему вздумалось пошутить. Чувство юмора в общепринятом
смысле не было ему свойственно.
– Да уж что и говорить, не Золотой век.
Жаль Гаммела, подумал Колдуэлл уходя. Одинокий, бедняга, не с
кем словом перекинуться, вот и продержал его столько времени. Такие
механики теперь никому не нужны; всюду массовое производство.
Вещь свое отслужила покупай новую. Р-раз – и готово! А рухлядь – па
слом. Только одноглазые болваны и соглашаются у пего работать, жена
спит чуть не с каждым мужчиной в городе, «Мобилгэс» все прибирает
к рукам, да и «Тексейко», говорят, не отстает, а Гаммелу хоть в петлю.
И наконечник понюхал, всерьез испугался, не отравленный ли, бр-р-р.
Но пока Колдуэлл ковылял к школе и холод пробирал его сквозь
потертый коричневый костюм, сердце его забилось в ином ритме. В
гараже было тепло. Этот человек хорошо относился к нему. С давних
пор. Гаммел приходился племянником жене папаши Крамера. Это он
замолвил за Колдуэлла словечко в школьном совете и устроил его на
работу в разгар депрессии, когда все оливковые деревья засохли и
Деметра бродила по земле, оплакивая свою похищенную дочь. Там,
где падала ее слеза, трава никогда уж не зеленела. Ее венок источал
отраву, и ядовитый плющ вырос у каждого жилища. До тех пор все в
природе было благосклонно к человеку. Всякая ягода будила нежную
чувственность, и, спускаясь галопом с Пелиона, он увидел юную
Харикло, собиравшую нежную зелень.
Огромная оранжевая стена приближалась. Звуки из классов
осыпали его, словно снежные хлопья. По хрупкому оконному стеклу
забарабанили чем-то металлическим. В окне показался Фол с палкой,
которой задергивают шторы, и в недоумении посмотрел на своего
коллегу. Его большие старомодные очки удивленно блестели под
волосами, аккуратно расчесанными на прямой пробор. Фол когда-то
был профессиональным игроком в бейсбол, и над ушами у него все
еще сохранился след от шлема, хотя он уже не молод и широкий лоб
избороздили морщины. Колдуэлл выразительно махнул приятелю и
нарочно захромал еще сильнее, показывая, почему он не в классе. Он
прыгал, как десятицентовая заводная игрушка, но притворяться почти
не приходилось: после горячей помощи Гаммела нога обиженно ныла.
С каждым шагом она словно все глубже проваливалась в раскаленную
землю. Колдуэлл добрел до боковой двери и сжал латунную ручку.
Прежде чем войти, он набрал полную грудь свежего воздуха и
запрокинул голову, словно услышал зов сверху. Над стеной в
несокрушимом синем небе неумолчно звучало односложное «я».
За дверью на резиновом половике он остановился перевести дух.
С желтой глянцевитой стены на него по-прежнему смотрело
ругательство. Боясь, как бы директор не услышал его шаги, Колдуэлл
не пошел через первый этаж, мимо кабинета Зиммермана, а избрал
путь через подземный ход. Он спустился вниз и прошел мимо
раздевалки для мальчиков. Дверь была открыта; одежда валялась где
попало, в воздухе еще не рассеялись облачка дыма. Колдуэлл толкнул
стеклянную дверь с проволочной сеткой и вошел в зал для
самостоятельных занятий. Здесь царила необычная тишина, ряды
учеников замерли. Медуза, поддерживавшая такую идеальную
дисциплину, сидела на учительском месте. Она подняла голову.
Желтые карандаши торчали из ее спутанных волос. Колдуэлл избегал
ее взгляда. Подняв голову, глядя прямо перед собой, строго и
решительно сжав губы, он прошел вдоль правой стены. Из мастерской,
где обучали ручному труду, в дальнем конце этой стены, вдруг
раздался визг терзаемого дерева: «Д-з-з! У-и-и-и!» Слева от него
ученики зашуршали, как галька под набегающей на берег волной. Он
не смотрел по сторонам, пока не добрался благополучно до дальней
двери. Здесь он обернулся – взглянуть, не осталось ли на полу следов.
Так и есть: цепочка красных полумесяцев, отпечатанных каблуком,
тянулась за ним. Он смущенно поджал губы: придется объяснить все
уборщикам и извиниться.
В школьном кафетерии суетились женщины в зеленых халатах –
расставляли восьмицентовые стаканчики с молочным шоколадом,
разносили подносы с бутербродами, завернутыми в целлофан,
помешивали суп в котлах. Суп сегодня томатный. Тошнотворно острый
запах плавал меж кафельных стен. Мать местного зубного врача,
толстая тетушка Шройер, в фартуке, засаленном оттого, что она целые
дни возилась у печей, махнула ему деревянным половником.
Обрадовавшись, как ребенок, Колдуэлл с улыбкой помахал в ответ. Он
всегда чувствовал себя легко и уверенно среди обслуживающего
персонала школы, среди истопников, уборщиков и поварих. Они
напоминали ему реальных людей, людей его детства в Пассейике, штат
Нью-Джерси, где его отец был бедным священником в бедном приходе.
На их улице профессию каждого можно было назвать простым словом
– молочник, слесарь, печатник, каменщик, и каждый дом, с его
неповторимыми трещинами, занавесками и цветочными горшками,
Колдуэлл знал в лицо. Скромный от природы, он чувствовал себя
лучше всего в школьном подвале. Здесь было тепло, трубы отопления
пели; разговоры были бесхитростные и понятные.
Большое здание было симметрично. Он вышел из кафетерия,
поднялся на несколько ступенек и очутился около женской раздевалки.
Запретное место; но по беспорядку в мальчишеской раздевалке он
знал, что урок физкультуры сейчас у мальчиков, и он не рискует
совершить кощунство. Храм пуст. Массивная зеленая дверь была
приоткрыта, сквозь щель виднелась полоса цементного пола, край
коричневой скамьи, ряд высоких закрытых шкафов и над ними
матовые окна.
Стой!
Да, это было здесь. Забыв обо всем от усталости, он поднимался в
свой класс, и глаза у него болели, потому что, греясь в котельной, он
проверил целую кучу контрольных работ, а в школе сгущались
сумерки, ученики разошлись, часы дружно тикали в темных классах, и
ноги его словно приросли к шероховатому цементу, когда вот здесь, на
этом самом месте, он застиг врасплох Веру Гаммел: эти самые зеленые
двери были приоткрыты, и она стояла на виду, в клубах пара, – голубое
полотенце не скрывало ее ослепительной наготы, золотистый
треугольник волос побелел от росы.
– Почему брат мой Хирон глазеет на меня, как сатир? Ведь боги
не чужие ему.
– Госпожа моя Венера. – Он склонил свою прекрасную голову. –
Твоя красота так восхитила меня, что я забыл о нашем родстве.
Она засмеялась и, отжав над плечом золотистые волосы, лениво
провела по ним полотенцем.
– Скажи лучше, ты стыдишься этого родства из гордости. Ведь
тебя отец Крон в конском обличье зачал с Филирою в расцвете сил, а я
родилась, когда он, как мусор, швырнул Уранову плоть в морскую
пену.
Повернув голову, она еще туже скрутила волосы небрежным
жгутом. Быстрая струйка воды скользнула по ее ключице. Ее шея
казалась прозрачной на фоне сырого красноватого облака, волосы
разметались гривой. Опустив глаза, она повернулась к нему в профиль.
У Хирона перехватило дух; каждая жилка в нем зазвенела, как струна
арфы. И хотя она явно притворялась, будто огорчена дикой нелепостью
своего появления на свет, он все же попытался ее утешить.
– Но ведь моя мать сама была дочерью Океана, – сказал он и сразу
же понял, что даже тень серьезности в ответ на ее легкомысленное
самоуничижение прозвучала непростительно дерзко.
Ее карие глаза так сверкнули, что он забыл о красоте ее тела; эта
сияющая фигура была теперь лишь сосудом божественного гнева.
– Верно, – сказала она, – и Филира испытывала такое отвращение
к чудовищу, которое родила на свет, что умолила богов превратить ее в
липу, лишь бы не кормить тебя грудью.
Он сразу замкнулся в себе: своим ограниченным женским умом
она нащупала самое больное его место. Но, напомнив о женщине,
которую он не мог простить, Венера укрепила его в презрении к самой
себе. Раздумывая над легендой о том, как на островке, совсем
крошечном, едва видимом сквозь зыбкие толщи воды, дрожал
мохнатый и скользкий комок, покинутый, раздираемый страхом, и
этим комком был он в младенчестве, – размышляя над этой историей,
так похожей на многие другие, с той лишь разницей, что здесь кто-то
незнаемый носил его имя, взрослый Хирон, умудренный знанием
жизни и истории, жалел Филиру, дочь Океана и Тефии, прекрасную, но
недалекую, которой овладел неистовый Крон, а когда его захватила
врасплох бдительная Рея, преобразился в коня и ускакал, а в лоне
непорочной дочери Океана осталось изверженное до срока семя, из
которого вырос уродливый плод. Бедная Филира!
Его мать. Мудрый
Хирон почти видел ее лицо, огромное, залитое слезами, обращенное к
небу, чей первозданный облик теперь бесследно исчез, в мольбе
избавить ее от предначертания, которое древнее даже Сторуких и
восходит к тем временам, когда сознание было лишь пыльцой,
рассеянной во мраке, предначертания, повелевающего женщине
зачинать и рожать детей, молила жестокое небо не гневаться на нее за
уродливый плод насилия, смутно предчувствуемый и стыдливо
желанный; именно в тот миг, перед самым ее превращением, Хирон
всего яснее представлял себе свою мать; и юношей, когда он, в
печальной задумчивости, пришел взглянуть на липы, сильный и
мудрый, с едва отросшей гривой волос и лоснящейся шкурой, уже
тогда вооруженный сознательным достоинством, под которым он
прятал свою боль, и кроткой решимостью, сделавшей его потом
покровителем стольких сирот, не знавших материнской любви, Хирон,
стоя в легкой тени раскидистого дерева, поверил, что в несмелом
прикосновении поникших веток, в трепетании сердцевидных листьев
был какой-то ропот, надежда на возвращение человеческого облика и
даже радость видеть сына совсем взрослым; и это вместе с
кропотливыми, точными исследованиями состава нектара в цветах
липы придало образу его матери вкус, запах и бесконечную
трогательную нежность, промелькнувшую в те короткие,
исступленные мгновения, когда дерево подарило ему свою ласку,
которая, сохрани Филира человеческий облик, исходила бы от его
матери и претворилась в незначащие слова, робкую заботу и любовь.
Прижавшись липом к стволу, он прошептал ее имя. Но как ни старался
он примириться с нею, все же, вспоминая легенду о своем рождении,
Хирон не раз чувствовал, что детская обида снова оживает в его теперь
уже зрелых раздумьях о прошлом; он был незаслуженно отравлен
жгучей жаждой с первых дней своей жизни; и крохотный островок, не
больше сотни шагов в длину, где он, первый из племени, которое
природа укрыла в пещерах, лежал под открытым небом, был для него
воплощением всего женского естества, столь зыбкого, столь неверного
и эгоистичного. Да, именно эгоистичного. Слишком легко их
совратить, слишком легко отвергнуть, их волю опутывает паутина
чувств, и они, потворствуя собственной слабости,
