отворачивается от окна, блестя лысиной, он взбешен.
– Да, если б старик ФДР <Франклин Делано Рузвельт> не сыграл
в ящик, тогда конечно, – говорит он и злобно смеется, раздувая
ноздри. – Но он то ли сам удавился, то ли от сифилиса помер. Говорю
вам, это суд божий.
– Майнор, вы же сами этому не верите. Не может человек в
здравом уме этому верить.
– Нет, верю, – говорит Майнор. – У него все мозги уже прогнили,
когда он в Ялту ездил, иначе мы не попали бы в такую заваруху.
– В какую заваруху? В какую, Майнор? Наша страна заправляет
всем миром. У нас есть здоровенная бомба и здоровенные
бомбардировщики.
– Р-р-р, – Майнор отворачивается.
– Какая заваруха? Какая же, Майнор? Какая?
Он снова поворачивается и говорит:
– И года не пройдет, как русские будут во Франции и в Италии.
– Ну и что? Ну и что, Майнор? Коммунизм неизбежен так или
иначе. Это единственный способ уничтожить бедность.
Джонни Дедмен, сидя за отдельным столиком, курит восьмую
сигарету «Кэмел» за последний час и пропускает одно колечко дыма
сквозь другое. Неожиданно он выкрикивает «война!» и барабанит
пальцем по коричневому выключателю, висящему на шнуре у него над
головой.
Майнор возвращается в свою тесную щель за стойкой, оттуда
удобней разговаривать с мальчиками, сидящими в темных углах за
столиками.
– Не надо было останавливаться, когда мы дошли до Эльбы, взяли
бы Москву, раз уж случай такой вышел. У них все прогнило, тут бы
нам и не зевать, ведь русский солдат самый трусливый в мире. А
крестьяне встретили бы нас с распростертыми объятиями. Прав был
старик Черчилль, когда предлагал это. Конечно, он мошенник, но умен,
как черт. Он не любит Старого Джо. Никто в мире, кроме короля
Франклина, не любит Старого Джо.
Питер говорит:
– Майнор, да вы не в своем уме. А как же Ленинград? Разве
русские там струсили?
– Победили не они. Нет, не они. Победило наше оружие. Наши
танки. Наши пушки. Пожалуйста, получите: бесплатная посылка от
вашего дружка ФДР. Он ограбил американский народ, чтобы спасти
русских, а они повернули и вот-вот полезут через Альпы в Италию.
– Он хотел разбить Гитлера, Майнор. Вы что, забыли? Адольфа ГИ-Т-Л-Е-Р-А.
– Обожаю Гитлера, – заявляет Джонни Дедмен. – Он и сейчас
живет в Аргентине.
– Майнор его тоже обожал, – говорит Питер тонким голосом и от
злости чувствует жар во всем теле. – Правда, Майнор? Ведь вы
считали Гитлера хорошим человеком?
– Никогда не считал, – говорит Майнор. – Но я вам вот что скажу,
по мне, уж лучше Гитлер, чем Старый Джо Сталин. Вот уж
действительно дьявол во плоти. Верьте моему слову.
– Майнор, отчего вы против коммунизма? Они бы вас работать не
заставляли. Вы слишком старый. И больной.
– Бах! Бах! – орет Джонни Дедмен. – Надо было нам сбросить
атомную бомбу на Москву, Берлин, Париж, Францию, Италию,
Мехико-Сити и Африку. Ба-бах! Обожаю этот грибок.
– Майнор! – говорит Питер. – Майнор. Отчего вы так нещадно
эксплуатируете нас, бедных подростков? Отчего вы такой
безжалостный? У вас механический бильярд поставлен так, что никто,
кроме Дедмена, не может попасть в лузу и сыграть еще разок
бесплатно, но ведь он гений.
– Да, я гений, – подтверждает Дедмен.
– Они и в бога, в творца всего сущего, не верят, – говорит Майнор.
– А кто в него верит? – восклицает Питер, краснея за себя, но не в
силах остановиться, так хочется ему поддеть этого человека, который
со своей непроходимой республиканской глупостью и упрямой
звериной силой воплощает все то в мире, что убивает его отца; только
не дать Майнору отвернуться, оставить, так сказать, ход за собой. – Вы
и сами не верите. И я не верю. Никто не верит. Факт. – Но теперь,
произнеся эти хвастливые слова, Питер чувствует, что чудовищно
предал отца. Ему представляется, как отец, оглушенный ударом,
падает в яму. Он с жадностью, так что у него даже во рту пересыхает,
ждет возражений Майнора, все равно каких, чтобы в неразберихе
спора как-нибудь окольным путем отступить. Теперь он всей душой
стремится отречься от своих слов.
– Да, ты прав, – говорит Майнор просто и отворачивается. Путь
назад отрезан.
– Через два года, – подсчитывает вслух Джонни Дедмен, – будет
война. Я буду майором. Майнор – старшим сержантом. А Питер будет
чистить картошку на кухне, за помойными ведрами.
Он осторожно выпускает огромное кольцо дыма, а потом – вот
чудо! сжимает губы и сквозь дырочку, тесную, как замочная скважина,
пропускает маленькое колечко, которое проходит через большое. И в
тот же миг оба кольца расплываются, облако дыма теперь похоже на
руку, тянущуюся к электрическому проводу. Дедмен вздыхает –
скучающий творец.
– Мозги у него прогнили, когда он в Ялту поехал! – кричит
Майнор от дальнего конца стойки. – И Трумэн в Потсдаме дурака
свалял. Он по дурости даже галантерейный магазин содержать не мог,
в трубу вылетел, и сразу после этого он стал управлять Соединенными
Штатами.
Дверь отворяется, и из темноты на пороге материализуется
фигура в круглой шапочке.
– Питер здесь? – спрашивает вошедший.
– Мистер Колдуэлл, – говорит Майнор сдержанным басом,
которым он обращается только ко взрослым, – да, он здесь. Только что
он объявил себя безбожником и коммунистом.
– Это он просто так, шутки ради. Вы же сами знаете. Никого во
всем городе он не уважает больше Майнора Креца. Вы мальчику как
отец родной, и не думайте, что мы с его матерью этого не ценим.
– Папа! – говорит Питер, краснея за отца.
Колдуэлл, помаргивая, идет к столикам, он как будто не видит
сына. Он останавливается у столика Дедмена.
– Кто это? А, Дедмен. Тебе еще не выдали аттестат?
– Наше вам, Джордж, – говорит Дедмен. Колдуэлл не ждет
слишком многого от своих учеников, но хоть бы обращались они к
нему как положено, с уважением. Конечно, они все отлично понимают.
Глупая доброта всегда рождает умную жестокость. – Говорят, ваши
пловцы опять проперли. Какое же они место заняли? Восьмидесятое?
– Ребята устали, – говорит Колдуэлл. – И потом, когда карта бита,
крыть нечем.
– Постойте-ка, у меня есть карты, – говорит Дедмен. У него
румянец во всю щеку, длинные ресницы изогнуты. – Глядите, какие у
меня карты, Джордж.
Он запускает руку в карман зеленой, цвета травы, рубашки и
достает порнографическую колоду.
– Убери прочь! – кричит Майнор из-за стойки. В свете лампы его
белая лысина блестит, высохшие стаканы из-под кока-колы рассыпают
холодные искры.
Колдуэлл как будто не слышит. Он идет к столику, за которым
сидит его сын и курит сигарету с ментолом. Словно не замечая
сигареты, он садится напротив Питера и говорит:
– Ну и странная же история со мной сейчас приключилась.
– Какая? И что с машиной?
– Машину, представь себе, починили. Не знаю, как Гаммелу это
удается; он, что называется, мастер своего дела. Всю жизнь меня
выручал. – Новая мысль приходит ему в голову, и он поворачивается:
– Дедмен! Ты еще здесь?
Дедмен, поднеся колоду ко рту, дует в нее. Он поднимает голову.
Глаза его блестят.
– Ну, чего вам?
– Почему бы тебе не бросить школу и не наняться к Гаммелу?
Ведь ты, если память мне не изменяет, прирожденный механик.
Дедмену не по душе это неожиданное участие. Он говорит:
– Я войны жду.
– Так ты до страшного суда будешь ждать, мальчик, – говорит ему
учитель. – Не зарывай свой талант в землю. Дай воссиять своему
светильнику. Будь у меня твои способности, мой бедный сын каждый
день ел бы икру.
– У меня привод.
– И у Бинга Кросби был привод. И у апостола Павла. Но их это не
остановило. Так что не ищи себе оправданий. Поговори с Элом
Гаммелом. В этом городе он мой самый близкий друг, и я был в
худшем положении, чем ты, когда он мне помог. Тебе только
восемнадцать, а мне было тридцать пять.
Питер нервничает, неуклюже затягивается, но, стесняясь отца,
гасит сигарету, не докурив и до половины. Он пытается переменить
разговор, потому что знает – Дедмен будет потом рассказывать этот
случай как анекдот.
– Папа, что же с тобой случилось?
Дым наполняет легкие сладким ядом, и его захлестывает волна
отвращения ко всей этой пошлой, никчемной, надоевшей путанице.
Где-то далеко есть другой город, там он будет свободен.
Отец говорит понизив голос, так, чтобы никто, кроме Питера, не
слышал.
– Иду я десять минут назад по коридору, вдруг дверь кабинета
Зиммермана распахивается, и, как ты думаешь, кто вылетает оттуда?
Миссис Герцог.
– Ну и что? Она же член школьного совета.
– Не знаю, стоит ли говорить это тебе, но, пожалуй, ты уже не
ребенок. По ней видно было, что они там занимались любовью.
Питер недоверчиво хихикает.
– Любовью?
Он снова хихикает и жалеет, что погасил сигарету, теперь ему это
кажется лицемерием.
– По женщине это сразу видно. По лицу. И по ней тоже видно
было, пока она меня не заметила.
– Но как это? Она была совсем одетая?
– Конечно. Но шляпка сбилась набок. И помада размазана.
– Ого!
– Вот именно – ото! Мне это видеть не полагается.
– Ну, ты-то чем виноват – просто шел по коридору.
– Не важно, виноват или нет; этак рассуждать – виноватых вообще
не было бы. Факт тот, сынок, что я попал в беду. Зиммерман
пятнадцать лет играл со мной в кошки-мышки, а теперь кончено.
– Ну, папа. Ты всегда бог весть что выдумаешь. Наверно, они там
говорили о делах, ты же знаешь, Зиммерман принимает посетителей во
всякое время.
– Ты не видел, какие у нее были глаза, когда она меня заметила.
– Ну, а ты что?
– Я ласково ей улыбнулся и пошел своей дорогой. Но тайное
стало явным, и она это знает.
– Папа, ну подумай сам. Может ли быть что-нибудь между ней и
Зиммерманом? Она ведь уже старая.
Питер не понимает, почему отец улыбается.
А Колдуэлл говорит:
– В городе о ней чего только не болтают. Она на добрых десять
лет моложе мужа. Нашла себе такого, который уже сколотил
капиталец.
– Но, папа, у нее же сын в седьмом классе. – Питер в отчаянии,
что отец не видит очевидного: ведь женщины, заседающие в школьном
совете, бесполые, пол – это только у молодых. Он не знает, как
объяснить это, не обидев отца. Получится как будто намек, и у него
язык не поворачивается.
Отец так стискивает коричневые бородавчатые руки, что
костяшки пальцев желтеют. Он говорит со стоном:
– Я чувствовал, что Зиммерман там, в кабинете, грозный как туча.
И сейчас чувствую, он давит меня.
– Да ну тебя, папа, – сердится Питер. – Это просто смешно. Чего
ты делаешь из мухи слона? Зиммерман совсем не такой, каким ты его
воображаешь. Он просто слюнявый старый болван, который не прочь
пощупать девочек.
Отец поднимает глаза, лицо у него удивленное, дряблое.
– Будь я так уверен в себе, как ты, Питер, – говорит он, – я
устроил бы твою мать на сцену играть в водевилях, и ты никогда не
родился бы на свет. – Пожалуй, это самая большая резкость, какую сын
слышал от него за всю жизнь. Щеки мальчика вспыхивают. Колдуэлл
говорит:
– Надо позвонить маме. – И встает из-за столика. – Никак не могу
отделаться от мысли, что Папаша Крамер упал с лестницы. Буду жив –
непременно