перила поставлю.
Он идет к стойке, Питер за ним.
– Майнор, – говорит Колдуэлл, – я не разобью вам сердца, если
попрошу вас разбить мне десять долларов? – Протягивая ему бумажку,
Колдуэлл спрашивает:
– Так как по-вашему, скоро русские доберутся до Олинджера?
Наверно, они сейчас уже садятся в трамвай в Эли.
– Яблочко от яблони недалеко падает, а, Майнор? – кричит
Джонни Дедмен со своего места.
– Вам как разменять? – спрашивает Майнор угрюмо.
– Пятерку, четыре по доллару, три по двадцать пять центов, два
десятицентовика и один никель, – говорит Колдуэлл. – Надеюсь, они
сюда придут. Это было бы самой большой удачей для нашего города с
тех пор, как отсюда ушли индейцы. Они поставят нас к стенке у почты,
и все старые клячи, вроде нас с вами, избавятся от страданий.
Майнор не хочет слушать. Он сердито фыркает, а Колдуэлл
спрашивает тонким голосом, с тоской и, как всегда, пытливо:
– Ну, а по-вашему, где выход? Ведь мы слишком глупы, чтобы
умереть без посторонней помощи.
По обыкновению, он не получает ответа. Он молча берет деньги и
дает Питеру пять долларов.
– Это зачем?
– Купишь себе поесть. Человек – млекопитающее, которое должно
есть. Не может же Майнор кормить тебя бесплатно, хотя я знаю, он
человек благородный и сделал бы это с дорогой душой.
– Но откуда у тебя деньги?
– Это неважно.
И Питер сразу догадывается, что отец опять позаимствовал деньги
из доверенного ему школьного спортивного фонда. Питер не
разбирается в денежных делах отца, знает только, что они запутаны и
из рук вон плохи. Еще ребенком, четыре года назад, он видел во сне,
будто отца судили. Отец, чья нагота была прикрыта только картонной
коробкой из-под макарон – под ней виднелись его тонкие желтые
ноги, – бледный как смерть, шатаясь, спускался по лестнице
муниципалитета, а толпа олинджерцев осыпАла его бранью и
насмешками, бросая в него какими-то темными, студенистыми
комками, которые ударялись в коробку с глухим стуком. И как всегда
бывает во сне, когда человек разом автор и действующее лицо, бог и
Адам, Питер понял, что в муниципалитете только что кончился суд.
Отца признали виновным, лишили всего имущества, высекли и
швырнули на самое дно, как последнего бродягу. Он был такой
бледный – Питер знал, что позора ему не пережить. И Питер крикнул
во сне: «Нет! Вы не поняли! Стойте!» Его детский голос был слаб. Он
попытался громко объяснить злобной толпе, что отец не виноват,
рассказать, как много он работал, как он метался, места себе не
находил; но его отбрасывали пинками, никто не хотел слушать. Так он
и проснулся, ничего не объяснив. И сейчас, в кафе, у него такое
чувство, словно с отца содрали кусок кожи и он кладет этот кусок в
бумажник, чтобы потратить на бифштексы, лимонный коктейль,
механический бильярд и шоколад с орехами, который так ему вреден.
Телефон-автомат висит на стене возле полки с комиксами.
Опустив десятипентовик и никель, Колдуэлл вызывает Файртаун.
– Хэсси? Мы в кафе… Машину починили. Карданный вал был
сломан… Эл думает, долларов двадцать, но еще не подсчитал, сколько
за работу. Скажи Папаше, Эл о нем справлялся. Папаша еще не упал с
лестницы, а?.. Ну ты же знаешь, я пошутил, надеюсь, он жив-здоров…
Нет, нет, у меня секунды свободной не было, а через пять минут мне
нужно быть у зубного врача… Нет, Хэсси, признаться, я боюсь
услышать его приговор… Знаю… знаю… Ну, наверно, часам к десяти. В
доме хлеба нет? Я купил тебе вчера бутерброд по-итальянски. Он так и
лежит в машине… А? Как будто ничего, я только что дал ему пятерку,
пускай поест… Сейчас, – Колдуэлл передает трубку Питеру. – Мама
хочет с тобой поговорить.
Питер недоволен – ведь она тем самым вторгается в кафе, этот
центр его самостоятельной жизни. Голос матери звучит слабо и
сурово, как будто, загнав его в этот металлический ящик, телефонная
компания ее оскорбила. Чувства матери всегда передаются Питеру, и
теперь, когда они переносятся по проводам, он чувствует, что сам
съеживается.
– Да, – говорит он.
– Как он тебе кажется, Питер?
– Кто?
– Как кто? Папа, конечно. Кто же еще?
– Не то он устал, не то волнуется. Сама знаешь, у него не
разберешь.
– Я ужасно беспокоюсь, а ты?
– Ну конечно, еще бы.
– Почему он не позвонил доку Апплтону?
– Наверно, думает, что рентгеновский снимок еще не проявили. –
Питер смотрит на отца, как бы ожидая подтверждения. Но тот
расшаркивается перед Майнором.
– …я вовсе не думал смеяться над вами, когда говорил о
коммунистах, я их люблю не больше вашего, Майнор.
Телефонная трубка слышит это и спрашивает:
– С кем это он?
– С Майнором Крепом.
– Тянет его к таким людям, – с горечью произносит слабый
женский голос в ухо Питеру.
– Они говорят о русских.
В трубке раздается что-то похожее на кашель, и Питер понимает,
что мать плачет. У него падает сердце. Он ищет, что бы такое сказать, и
его взгляд, как муха, садится на гипсовый кусок собачьего кала.
– А что собака? – спрашивает он.
Слышно, как мать громко дышит, стараясь овладеть собой. Голос
ее между нервными всхлипываниями становится неестественно
твердым, каменеет.
– Все утро была в доме, а после завтрака я ее выпустила. Она
опять гонялась за скунсом, а потом вернулась. Дедушка на меня
дуется, не выходит из комнаты. Когда в доме нет хлеба, он всегда
хандрит.
– Как думаешь, поймала Леди скунса?
– Наверно. Она скалила зубы, будто смеялась.
– Папа говорит, что идет к зубному врачу.
– Да. Только теперь уже поздно.
Новая волна безмолвных слез ударяет Питеру в ухо: он ясно видит
мокрые, покрасневшие глаза матери. И чувствует слабый запах травы
и каши.
– Вовсе не обязательно поздно, – говорит Питер. Это звучит
напыщенно и неискренне, но должен же он что-то сказать. Номера
телефонов, написанные мальчишками и девчонками над аппаратом,
сливаются и вертятся у него перед глазами.
Мать вздыхает:
– Вот что, Питер…
– Да?
– Береги папу.
– Постараюсь. Но это не так-то просто.
– Разве? Он тебя очень любит.
– Ладно, постараюсь. Позвать его опять?
– Нет. – Она молчит, потом, как настоящая актриса, свободно
чувствующая себя на сцене, так что, пожалуй, в фантазиях отца насчет
театра есть крупица здравого смысла, повторяет дрожащим голосом,
многозначительно: Нет.
– Ладно, значит, увидимся часов в одиннадцать.
Общение с матерью без ее успокаивающего присутствия
мучительно для Питера. Она чувствует это, и ее голос становится еще
более обиженным, слабым, далеким и окаменевшим.
– По сводке, будет снег.
– Да, это чувствуется.
– Ну что ж, Питер, повесь трубку, нечего тебе терять время со
старухой матерью. Ты хороший мальчик. Не волнуйся.
– Ладно, ты тоже. Ты хорошая женщина.
Что это он сказал собственной матери? Он вешает трубку,
удивляясь самому себе. Его струпья чешутся от этого
кровосмесительного разговора он слышал по телефону только голос
женщины, с которой его связывают общие тайны.
– Ну, как по-твоему, она расстроена? – спрашивает отец.
– Немножко. Наверно, дед там на нее тоску нагоняет.
– Да, это он умеет. – Колдуэлл поворачивается к Майнору и
объясняет: Моему тестю восемьдесят четыре года, и он мастер
нагонять тоску, так что хоть в петлю. Нагоняет тоску прямо через
замочную скважину. Старик крепкий как дуб, он еще нас с вами
похоронит.
– Р-р, – тихо ворчит Майнор, подавая стакан молока с шапкой
пены. Колдуэлл выпивает молоко в два глотка, ставит стакан,
вздрагивает, слегка бледнеет и подавляет отрыжку.
– Господи, – говорит он. – Молочко, видно, не туда попало. –
Слово «молочко» он все еще выговаривает мягко, как в Нью-Джерси.
Он проводит языком по передним зубам, будто хочет их очистить. – А
теперь я пошел к доктору Зубодеру.
Питер спрашивает:
– Пойти с тобой?
По-настоящему имя и фамилия зубного врача Кеннет Шройер, его
кабинет в двух кварталах от школы, по другую сторону трамвайных
путей, напротив теннисных кортов. У Шройера всегда с девяти утра до
шести вечера включено радио, по которому передают рекламные
радиопостановки для домашних хозяек. Летом, по средам и
воскресеньям, он переходит трамвайную линию в ослепительно белых
брюках и превращается в одного из первых теннисистов округа. В
теннис он играет куда лучше, чем лечит зубы. Его мать работает в
школьном кафетерии.
– Избави бог, – говорит Колдуэлл. – Чем ты мне поможешь,
Питер? Все равно я уже развалина. Не стоит и беспокоиться о такой
старой рухляди. Оставайся здесь, в тепле, с друзьями.
И Питер начинает выполнять наказ матери беречь отца с того, что
провожает взглядом этого истерзанного, измученного болью человека,
который в своем расстегнутом кургузом пальто и вязаной круглой
шапочке, натянутой на уши, выходит в темноту на новую муку.
Джонни Дедмен дружелюбно кричит из-за своего столика:
– Слышь, Питер! Когда ты и твой отец стояли против света, я не
мог даже разобрать, где кто.
– Он выше ростом, – резко говорит Питер.
Сейчас, когда Дедмен разыгрывает из себя доброго и
дружелюбного малого, он не интересует Питера. Приближается вечер,
и Питер чувствует в себе могучие силы порока. В кармане у него пять
долларов, он ощущает их вес и с торжеством говорит Майнору:
– Два бифштекса. Без кетчупа. Стакан молока, хоть у вас в нем
половина воды, и пять никелей для механического бильярда, хоть он у
вас и жульнический.
Питер возвращается за свой столик и снова закуривает
ментоловую сигарету, которую погасил, не докурив. Радостно глотает
он этот полярный холод; он красуется на пустой сцене, в кафе
Майнора, уверенный, что весь мир смотрит на него. Он может делать
что хочет, и детская мечта о свободе так волнует его, что сердце бьется
вдвое быстрее и вот-вот разорвется, обагрив кровью полумрак кафе.
Прости меня.

---

– Милый. Подожди.
– А?
– Неужели нельзя найти другое место, кроме твоего кабинета?
– Нет. Во всяком случае, зимой.
– Но нас видели.
– Тебя, а не нас.
– Но он все понял. У него на лице было написано, что понял. И
испугался он не меньше моего.
– Колдуэлл ничего не знает наверняка.
– А ты ему доверяешь?
– До сих пор вопрос о доверии не вставал между нами.
– А теперь?
– Я ему доверяю.
– По-моему, напрасно. Нельзя ли его выставить?
Он хохочет, а она смущается. Вот так всегда – до нее не сразу
доходит, что она сказала смешную глупость. Он говорит:
– Но я ведь не всемогущ. Этот человек работает пятнадцать лет. У
него есть друзья. И стаж.
– Но он же не на месте, правда?
Ему неприятно, не по себе, когда она спорит и настаивает в его
объятиях. Просто удивительно, как женская глупость всякий раз
заново раздражает его.
– Ты думаешь? Это не так-то легко определить. Он проводит с
ними в классе положенное время, а это главное. И, кроме того, меня он
не подведет. Нет, не подведет.
– Отчего ты его защищаешь? Ему ничего не стоит погубить нас
обоих.
Он снова смеется.
– Ну, ну, моя птичка. Погубить человека не так просто.
Хотя порой, когда она начинает тревожиться, ему это неприятно,
сама ее близость для него огромное облегчение, и он, отдыхая всей
душой, говорит бездумно, не утруждая себя, слова срываются с губ
сами по себе, как вода течет сверху вниз, как газ засасывается в
пустоту.
Он чувствует, что она становится злобной и колючей в его
объятиях.
– Не нравится мне этот человек. Не нравится мне его дурацкая
мальчишеская улыбочка.
– Просто ты, когда