Она вкрадчиво допытывается:
– А разве мы должны чувствовать себя виноватыми?
В ее вопросе звучит неподдельный страх.
– Безусловно. Но не сейчас.
Она улыбается, и от этого рот у нее становится мягким, и, целуя
ее, он чувствует, что после долгой жажды омочил наконец губы.
Поцелуи не утоляют эту жажду, а только разжигают ее, и каждый
поцелуй заставляет желать нового, еще более жаркого, втягивает его в
водоворот растущей и вздымающейся страсти, и это не кажется ему
жестоким, напротив, он видит в этом щедрый и непререкаемый
промысел Природы.
Боль, как дерево, пускает корни у него в челюсти. Подожди,
подожди! Кенни должен бы подождать еще несколько минут после
укола новокаина. Но уже конец дня, он устал и спешит. Кении был
одним из первых учеников Колдуэлла, учился у него еще в тридцатые
годы. А теперь тот же самый мальчик, только сильно облысевший,
уперся коленом в подлокотник зубоврачебного кресла, чтобы было
сподручней, и орудует щипцами, стискивает зуб, выворачивает его,
крошит, как кусочек мела. Колдуэлл боится, что зуб раздробится в
щипцах и останется торчать у него во рту обнаженным и оборванным
нервом. Боль просто немыслимая: целое дерево, все в цветах, и
каждый цветок рассыпает в мертвенно-синем воздухе грозди ярких,
сверкающих желто-зеленых искр. Он открывает глаза, не веря, что это
может продолжаться так долго, но горизонт застилает мутная розовая
пелена – это рот врача, плотно сжатый и перекошенный, пахнущий
чесноком; безвольный рот. Мальчик хотел стать доктором медицины,
но не доучился и вот стал живодером. Колдуэллу кажется, что боль,
распускающаяся у него в голове, – результат какого-то изъяна в его
собственной работе, потому что он не сумел вложить в эту мятущуюся
душу сочувствие и терпение; и он смиренно приемлет боль. Дерево
становится невообразимо густым; ветви и цветы сливаются в единый
серебряный султан, конус, столб боли, вздымающийся до самого неба,
а в основании столба замурован череп Колдуэлла. Это пронзительно
чистое серебро, в нем ни следа, ни капли, ни грана, ни крупицы
примеси.
– Ну вот, – Кеннет Шройер вздыхает с облегчением. Его руки
дрожат, спина в испарине. Он показывает Колдуэллу трофей, зажатый
в щипцах. Колдуэлл, словно спросонья, соображает не сразу. Это
маленький тусклый костяной обломок в бурых и черных пятнышках, с
тонкими розовыми выгнутыми ножками. Он так ничтожен, что его
яростное сопротивление щипцам кажется теперь просто нелепым.
– Сплюньте, – говорит врач.
Колдуэлл поспешно наклоняет голову к желтой плевательнице, и
струйка крови окрашивает прозрачную воду. Кровь, смешанная со
слюной, отливает оранжевым. Ощущение, что голова у него из чистого
серебра, сменяется воздушной легкостью. Страх и подавленность
улетучились через дыру в десне. И вдруг он чувствует нелепую
благодарность за все сущее, за чистое сияние округлых краев
эмалированной плевательницы, за блестящую изогнутую трубочку, из
которой туда брызжет вода, за маленькое ржавое пятнышко с хвостом,
как у кометы, которое крошечная Харибда выгрызла там, где иссякает
сила струи: благодарность за едкие зубоврачебные запахи, за звяканье
инструментов, которые Кении кладет в стерилизатор, за
радиоприемник на полке, из которого сквозь треск сочатся дрожащие
звуки органа. Диктор объявляет речитативом: «Я-люблюприключения», и орган снова исступленно устремляется вперед.
– Вот досада, – говорит Кенни, – корни у вас крепкие, а сами зубы
никуда.
– Такая уж моя судьба, – говорит Колдуэлл. – Ноги крепкие, а
голова слабая.
Язык его касается пузырчатой мякоти. Он сплевывает еще раз.
Как странно – вид собственной крови почему-то его ободряет.
Стальным инструментом Кенни ковыряет зуб, навсегда
вырванный из родной почвы и, как звезда, повисший высоко над
полом. Кенни выковыривает из него кусок черной пломбы, подносит к
носу и нюхает.
– М-да, – бормочет он. – Безнадежно. Наверно, он вас сильно
беспокоил?
– Только когда я вспоминал о нем.
Диктор по радио объясняет:
– В прошлый раз мы оставили дока и Реджи в подземной
обезьяньей столице. (Звуки обезьяньей болтовни, скулеж, печальное
повизгивание.) И вот док, повернувшись к Реджи (звуки затихают),
говорит:
Док. Надо нам выбираться отсюда. Принцесса ждет!
Чиппи, чип. Уи, уи-и-и.
Кенни дает Колдуэллу две таблетки анацина в целлофановом
пакетике.
– Примите, если будет беспокоить, когда новокаин перестанет
действовать.
«Да он и не начинал действовать», думает Колдуэлл. Прежде чем
уйти, он сплевывает в последний раз. Десна кровоточит уже меньше,
струйка крови стала тоньше и бледнее. Он робко касается языком
скользкой воронки. И вдруг ему становится жалко зуба. День да ночь –
и зуб прочь. (Нет, в нем явно пропадает поэт.)
Вот Геллер идет по коридору! Топ-топ, хлоп-бам-шлеп!! Как
любит он свою широченную швабру!!!
Мимо женской уборной проходит он, кропотливо рассыпая
крошки красного воска и растирая его до блеска, мимо сто
тринадцатого класса, где мисс Шрэк высоко поднимает Искусство,
зримое зеркало незримой славы божией, мимо сто одиннадцатого, где
под рваными черными чехлами притаились пишущие машинки, и
лишь кое-где высовывается наружу рычаг, словно призрачная
блестящая рука, мимо сто девятого, где висит большая глянцевитая
желтая карта древних торговых путей, по которым везли через Европу
при Каролингах пряности, янтарь, меха и рабов, мимо сто седьмого,
откуда пахнет сернистым газом и сероводородом, мимо сто пятого, сто
третьего, мимо всех этих закрытых дверей с матовыми стеклами
напротив зеленых шкафчиков, ряды которых исчезают в бредовой
перспективе, идет Геллер, равномерно сметая пуговицы, пух, монетки,
тряпочки, фольгу, шпильки, целлофан, волосы, нитки, мандариновые
косточки, зубья от гребешков, белую шелуху со струпьев Питера
Колдуэлла и все недостойные крупицы, и хлопья, и кусочки, и крошки,
и всякий прах, из которого строится мир, – все собирает он. И
тихонько мурлычет себе под нос старинную песенку. Он счастлив.
Школа принадлежит ему. Все часы на этом огромном деревянном
пространстве разом щелкают: 6:10. В своем подземном чертоге
огромная топка под котлом, собравшись с силами, проглатывает разом
четверть тонны твердого блестящего угля пенсильванский антрацит,
древние лепидодендроны, чистое спрессованное время. Сердце топки
пылает белым пламенем, туда можно заглянуть через слюдяной глазок.
Геллер всем своим загрубелым сердцем любит школьные
коридоры. Величайшим праздником в его жизни был тот день, когда
его перевели сюда из сторожей начальной школы, где малыши,
объевшись сладостями, каждый день оставляли лужи вонючей рвоты,
которые надо было подтирать и засыпать хлорной известью. Здесь
такого безобразия нет, только вот пишут неприличные слова на стенах
да иногда нагадят на полу в какой-нибудь из мужских уборных.
В коридоре витают увядшие запахи, оставленные людьми и их
одеждой. Питьевые фонтанчики закрыты. Батареи отопления урчат.
Хлопает боковая дверь; это один из баскетболистов со спортивным
чемоданчиком вошел и спустился в раздевалку. У главного входа
остановились мистер Колдуэлл и мистер Филиппс, один высокий,
другой низенький, и, по обыкновению, как клоуны Альфонс с
Гастоном, норовят пропустить друг друга вперед. Геллер нагибается и
сметает в широкий совок серую кучу пыли и пуха, в которой кое-где
мелькают газетные обрывки. Он идет в угол и высыпает мусор в
большую картонную коробку. Потом, взявшись за швабру, двигается
дальше и скрывается за углом, топ-шлеп.
Он идет!!!!
– Джордж, я слышал, вам в последнее время нездоровится, –
говорит Филиппс коллеге. Дойдя до стеклянного шкафа, где светло, он
с удивлением видит, что изо рта у Колдуэлла стекает струйка крови.
Почти всегда у Колдуэлла что-нибудь не в порядке, какая-нибудь
небрежность, и это втайне огорчает Филиппса.
– Когда как, – говорит Колдуэлл. – Слушайте, Фил, меня
беспокоит эта недостающая пачка билетов. Номера с 18001 по 18145.
Филиппс думает и, думая, по привычке подвигается боком то в
одну, то в другую сторону, как будто он на бейсбольном поле.
– Да это же просто бумажки, – говорит он.
– Так ведь и деньги тоже бумажки, – говорит Колдуэлл.
И вид у него такой больной, что Филиппс советует:
– Вы бы приняли что-нибудь.
Колдуэлл стоически сжимает губы.
– Все обойдется, Фил. Вчера я ходил к доктору и на рентген.
Филиппс подвигается в другую сторону.
– Что же показал рентген? – спрашивает он и глядит на свои
ботинки, как бы проверяя, не развязались ли шнурки.
И словно для того, чтобы заглушить тихий, многозначительный
голос Филиппса, Колдуэлл буквально кричит:
– Я еще не узнавал! Минуты свободной не было!
– Джордж! Могу я говорить с вами как друг?
– Давайте. Вы никогда со мной иначе и не говорили.
– Вы до сих пор не научились одному – беречь себя. Сами
понимаете, мы уже не молоды, как до войны. Нам нельзя жить так,
будто мы молодые.
– Фил, иначе я жить не умею. Я останусь ребенком, пока в гроб не
лягу.
Филиппс смеется чуть натянуто. У него уже был год стажа, когда
Колдуэлл пришел в школу, и, хотя они работают вместе давно,
Филиппс все еще в глубине души чувствует себя как бы старшим
наставником Колдуэлла. И в то же время он не может избавиться от
смутного чувства, что Колдуэлл, в котором столько сумбурного и
неожиданного, вдруг совершит чудо или по крайней мере скажет чтото удивительное и необычайно важное.
Он спрашивает:
– Вы про Оки слышали?
Этот умный, почтительный, сильный, красивый юноша, один из
тех, что радуют сердце учителя, кончил школу в тридцатых годах –
некогда таких, как он, было много в Олинджере, но теперь, при общем
падении нравов, становится все меньше.
– Говорят, он погиб, – отвечает Колдуэлл. – Но подробностей не
знаю.
– Дело было в Неваде, – говорит Филиппс, перекладывая тяжелую
пачку книг и тетрадей в другую руку, – он был авиационным
инструктором, и его ученик сделал ошибку. Оба разбились.
– Ну не глупо ли? Всю войну прошел без единой царапины и
угробился в мирное время.
Глаза у Филиппса – мужчины маленького роста чувствительней
высоких предательски краснеют, как только речь заходит о чем-нибудь
грустном.
– Печально, когда молодые умирают, – говорит он.
Он любит таких складных и красивых учеников как родных
сыновей, а собственный его сын неуклюж и упрям.
Колдуэлл заинтересовался: голова Филиппса с пробором
посредине вдруг представляется ему крышкой шкатулки, где могут
быть заперты бесценные сведения, которые ему так нужны. Он
спрашивает серьезно:
– Вы думаете, возраст имеет какое-то значение? Думаете, они
меньше готовы к смерти? А вы готовы?
Филиппс пытается сосредоточиться на этой мысли, но у него
ничего не выходит, словно он сближает одинаковые полюса двух
магнитов. Они отталкиваются.
– Не знаю, – признается он. И добавляет:
– Как говорится, всему свой срок.
– Мне от этого не легче, – говорит Колдуэлл. – Я не готов, и мне
чертовски страшно. Как же быть?
Оба молча ждут, пока пройдет Геллер со своей шваброй. Уборщик
кивает им, улыбается и на этот раз проходит не останавливаясь.
Филиппс никак не может заставить себя сосредоточиться, он
опять с облегчением уходит прочь от неприятной темы. Он пристально
смотрит в грудь Колдуэллу, словно увидел там что-то интересное.
– А с Зиммерманом вы говорили? – спрашивает он. – Может быть,
самое лучшее взять отпуск на год?
– Не могу я себе это позволить. А сынишка? Как он будет до
школы добираться? Ведь ему придется ездить автобусом вместе со
всякими деревенскими скотами.
– Ничего с ним не случится, Джордж.
– Сильно сомневаюсь. Я должен его все время поддерживать,
бедный мальчик еще не нашел себя. Так что пока я вынужден
держаться. Ваше счастье, что ваш сын нашел себя.
Это жалкая лесть, и Филиппс качает головой. Глаза у него
краснеют еще больше. У Ронни Филиппса, который теперь учится на
первом курсе Пенсильванского университета, блестящие способности
к электронике. Но еще в школе он открыто смеялся над отцовским
пристрастием к бейсболу. Ему было досадно, что слишком много
драгоценных часов
