отца.
Филиппс говорит нерешительно:
– Кажется, Ронни знает чего хочет.
– И слава богу! – восклицает Колдуэлл. – А мой бедный сынишка
хочет, чтоб ему весь мир поднесли на блюдечке.
– Я думал, он хочет стать художником.
– О-ох, – вздыхает Колдуэлл; яд расползается по его кишкам. Для
обоих дети – больное место.
Колдуэлл меняет разговор.
– Выхожу я сегодня из класса, и вдруг меня осенило нечто вроде
откровения. Пятнадцать лет учительствую и вот наконец додумался.
Филиппс нетерпеливо спрашивает:
– Что же это?
Он заинтересован, хотя уже не раз оставался в дураках.
– Блаженство в неведении, – изрекает Колдуэлл. И, не видя на
выжидающе сморщенном лице своего друга радостного озарения,
повторяет громче, так что голос его эхом отдается в пустом,
теряющемся вдали коридоре: Блаженство в неведении. Вот какой урок
я извлек из жизни.
– Не дай бог, если вы правы! – поспешно восклицает Филиппс и
собирается уйти в свой класс. Но еще с минуту оба учителя стоят
рядом, отдыхая в обществе друг друга и находя сомнительное
удовольствие в том, что каждый обманул надежду другого, но ни один
не в обиде. Так два коня в одном стойле жмутся друг к другу во время
грозы. Колдуэлл был бы серым в яблоках Битюгом, ничем не
примечательным и, может быть, совсем смирным, по кличке Серый, а
Филиппс – резвым, маленьким гнедым скакуном с изящным хвостом и
красивыми точеными копытами – почти пони.
Колдуэлл говорит напоследок:
– Мой старик умер, не дожив до моего возраста, и я не хотел бы
подвести сына, как он.
Рывком, так что скрипят и трещат ножки, он двигает к двери
ветхий дубовый столик: за этим столиком он будет продавать билеты
на матч.
Панический крик несется по залу и поднимает пыль в самых
дальних классах огромной школы, а многие тем временем еще берут
билеты и текут через дверь в ярко освещенный коридор. Юноши,
нелепые и причудливые как химеры, с ушами, покрасневшими от
мороза, выпучив глаза, разинув рты, проталкиваются вперед под
сверкающими шарами ламп. Девушки в клетчатых пальто,
розовощекие, веселые, пестрые и почти все неуклюжие, как вазы,
сделанные рассеянным гончаром, зажаты в жаркой тесноте. Грозная,
душная, слепая толпа глухо погромыхивает, колышется, вибрирует;
звенят молодые голоса.
– Тогда я говорю – что ж, не повезло тебе, старик.
– …Слышу, что стучишь, а не пущу…
– Я и думаю: ну, это уж подлость.
– А она, сука, перевернулась и – хоть бы хны – говорит: «Давай
еще».
– Ну подумай, как может одна бесконечность быть больше
другой?
– Кто говорит, что он это говорил, хотела бы я знать?
– По ней это сразу видно, потому что родинка у нее на шее тут же
краснеет.
– По-моему, он просто в себя влюблен.
– А коробка с завтраком – фюйть!
– Скажем так: бесконечность равна бесконечности. Правильно?
– А я услышала, что она сказала, и говорю ему: что такое, ничего
не понимаю.
– Если не может остановиться, лучше б и не начинал.
– Он только рот разинул, серьезно.
– Когда это было, тыщу лет назад?
– Но если взять только нечетные числа, все, какие существуют, и
сложить их, все равно получится бесконечность, правильно? Дошло до
тебя наконец?
– Это где было-то, в Поттсвилле?
– …Я в ночной рубашке, тоню-у-сенькой…
– Не везет? – говорит. А я ему: да, тебе не везет.
– Наконец-то! – кричит Питер, увидев Пенни, которая идет по
проходу через зал. Она пришла одна, его девушка пришла одна,
пришла к нему одна; от круговорота этих простых мыслей сердце его
бьется сильней. Он кричит ей: «Я тебе место занял!» Он сидит в
середине ряда, место, занятое для нее, завалено чужими пальто и
шарфами. Она отважно пробирается меж рядов, нетерпеливо поджав
губы, заставляет сидящих встать и пропустить ее, со смехом
спотыкается о вытянутые ноги. Пока убирают пальто, ее прижимают к
Питеру, который привстал со своего места. Их ноги неловко
переплетаются; он игриво дует ей в лицо, и волосы у нее над ухом
шевелятся. Ее лицо и шея безмятежно блестят среди рева и грохота, и
она стоит перед ним, сладкая, аппетитная, лакомая. А все потому, что
она такая маленькая. Маленькая и легкая, он может поднять ее без
труда, как пушинку; и это тайно как бы поднимает его самого. Но вот
убрано последнее пальто, и они садятся рядышком в уютном тепле,
среди веселой суматохи.
Игроки бегают посреди зала, по гладким блестящим доскам. Мяч
описывает в воздухе высокие кривые, но не долетает до потолка, где
лампы забраны металлическими решетками. Раздается свисток. Судьи
останавливают часы. Вбегают девушки, которые выкрикивают
приветствия спортсменам, в желтых свитерах с коричневыми «О» и
выстраиваются друг за другом, образуя словно бы железнодорожный
состав.
– О! – взывают они, как семь медных сирен, держа друг друга за
локти, так что их руки составляют один огромный поршень.
– О-о-о-о! – жалобно стонет Эхо.
– Эл.
– Эл! – подхватывают зрители.
– И.
– Ай-и-и! – раздается из глубины. У Питера дух захватывает, он
искренне взволнован, но пользуется случаем и хватает девушку за
руку.
– Ух, – говорит она, довольная. Кожа у нее все еще холодная с
мороза.
– Эн.
– Хрен! – сразу подхватывает зал по школьной традиции.
Приветственный крик вихрем проносится по рядам, крутится все
стремительней, взмывает вверх, и всем кажется, будто он уносит их
куда-то далеко, в другой мир.
– Олинджер, Олинджер, ОЛИНДЖЕР!
Девушки убегают, игра возобновляется, и огромный зал теперь
похож на самую обыкновенную комнату. Комнату, где все друг друга
знают. Питер и Пенни переговариваются.
– Я рад, что ты пришла, – говорит он. – Сам не думал, что так
обрадуюсь.
– Что ж, спасибо, – говорит Пенни сухо. – Как твой отец?
– Психует. Мы и дома-то не ночевали. Машина сломалась.
– Бедный Питер.
– Нет, мне было даже интересно.
– Ты бреешься?
– Нет. А что? Уже пора?
– Нет. Но у тебя на ухе какая-то корка вроде засохшего
бритвенного крема.
– Знаешь, что это?
– Что? Это интересно!
– Это моя тайна. Ты не знала, что у меня есть тайна?
– У всех есть тайны.
– Но у меня особенная.
– Какая же?
– Сказать не могу. Придется показать.
– Питер, это же просто смешно.
– Значит, не хочешь? Боишься?
– Нет. Тебя я не боюсь.
– Прекрасно. И я тебя тоже.
Она смеется.
– Ты никого не боишься.
– Вот и не правда. Я всех боюсь.
– Даже своего отца?
– Ух, его особенно.
– Когда же ты покажешь мне свою тайну?
– Может, и не покажу вовсе. Это ужасная штука.
– Ну пожалуйста, Питер, покажи. Пожалуйста.
– Пенни.
– Что?
– Ты мне очень нравишься.
Он не говорит: «Я тебя люблю» – боится, а вдруг это не так.
– И ты мне тоже.
– Но я тебе разонравлюсь.
– Нет. Ты нарочно глупости говоришь?
– Может быть. Ну ладно, покажу тебе после первой игры. Если
духу хватит.
– Вот теперь я тебя боюсь.
– А ты не поддавайся. Знаешь, у тебя такая чудесная кожа.
– Ты так часто это говоришь. Почему? Кожа как кожа. – Он не
отвечает и гладит ее по руке. Она отнимает руку. – Давай смотреть. Кто
ведет?
Он поднимает голову, смотрит на новые часы и электрическое
табло подарок выпускников 1936 года.
– Они.
И она, вдруг превратившись в маленькую фурию с накрашенными
губами, кричит:
– Давай, давай!
Игроки из детских команд, пятеро в олинджерской форме,
коричневой с золотом, и пятеро из Западного Олтона, в синей с белым,
носятся как ошалелые, словно склеенные резиновыми подошвами со
своими цветными отражениями в блестящих досках пола. Каждый
шнурок, каждый волос, каждая напряженная гримаса кажутся
нарочитыми, неестественными, как у звериных чучел в большой ярко
освещенной витрине. И в самом деле, баскетбольное поле отделено от
скамей воображаемым стеклом; хотя игрок может поднять голову и
увидеть девушку, с которой провел вечер накануне (он помнит, как она
пищала и как у него потом пересохло во рту), она сейчас бесконечно
далека от него, и то, что произошло в темной, неподвижной машине,
вполне могло ему только присниться. Марк Янгерман тыльной
стороной волосатой руки стирает пот со лба, видит летящий на него
мяч, поднимает руки, ловит тугой шар, прижимая его к груди,
поворачивает голову в другую сторону, чтобы обмануть противников,
обходит защитника Западного Олтона и, выиграв мгновение, на бегу
забрасывает мяч в сетку. Счет сравнялся. Раздается такой крик, что
кажется, все души переполняет ужас.
Колдуэлл разбирает корешки билетов, когда к нему на цыпочках
подходит Филиппс и говорит:
– Джордж, вы сказали, у вас не хватает билетов.
– Да, с восемнадцать тысяч первого по восемнадцать тысяч сто
сорок пятый.
– Кажется, я знаю, куда они девались.
– Господи, у меня просто гора с плеч.
– Их, по-видимому, взял Луис.
– Зиммерман? На кой черт ему воровать билеты?
– Т-сс! – Филиппс красноречиво указывает глазами на дверь
директорского кабинета. Он словно щеголяет таинственностью. – Вы
же знаете, он ведет старшие классы в кальвинистской воскресной
школе.
– Конечно. Его там чуть не на руках носят.
– А вы заметили, что преподобный Марч здесь?
– Да, я его пропустил. Не взял с него денег.
– Ну так вот. Он здесь потому, что человек сорок из воскресной
школы получили бесплатные билеты и пришли сюда все как один. Я
предложил ему место на трибуне, но он отказался, объяснил, что
лучше встанет у стены и будет присматривать за мальчиками; почти
половина их из Эли, где нет кальвинистской церкви.
Ага, вот она; Вера Гаммел! Ее длинное желтое пальто не
застегнуто, узел рыжих волос разваливается, шпильки выпадают,
бежала она, что ли? Она улыбается Колдуэллу и кивает Филиппсу;
Филиппс, этот щуплый человечек, единственный, кто не вызывает у
нее никаких чувств. Колдуэлл – дело другое: он словно будит в ней
спящий материнский инстинкт. Всякий высокий мужчина кажется ей
союзником, до того она простодушна. И наоборот, всякий мужчина
ниже ее ростом как будто враг ей. Колдуэлл, дружелюбно приветствуя
Веру, поднимает бородавчатую руку; ему приятно смотреть на нее.
Когда миссис Гаммел здесь, он чувствует, что не вся школа отдана во
власть зверей. У нее мальчишеская фигура: плоская грудь, длинные
ноги, тонкие веснушчатые руки, в которых есть что-то волнующее и
даже тревожное. Извечная женская округлость заметна только в
линиях бедер; только эти бедра, словно вылепленные из гипса,
выпукло очерчиваясь под синим спортивным костюмом, и выделяют ее
среди учениц. Женщина расцветает медленно: сначала первоцвет,
потом – расцвет и снова расцвет, еще пышнее. Жизнь до поры до
времени медлительна. И пока что детей у нее нет. Ее низкий лоб, белое
пятно между двумя отливающими медью прядями, нахмурен; нос –
длинный и острый; лицо чем-то напоминает мордочку хорька, а
улыбается она, очаровательно обнажая десны.
Колдуэлл окликает ее.
– Ваши девочки играли сегодня? – спрашивает он.
Вера – тренер женской баскетбольной команды.
– Я прямо оттуда, – бросает она не останавливаясь. – Наши
продули. Я только дала Элу поужинать и решила пойти посмотреть,
как сыграют мальчики.
Она идет по коридору к дверям зала.
– Да, эта женщина любит баскетбол, – говорит Колдуэлл.
– Эл слишком много работает, – говорит Филиппс угрюмо, – вот
она и скучает.
– Но вид у нее веселый, а для меня в моем состоянии это главное.
– Джордж, ваше здоровье меня беспокоит.
– Бог любит веселые трупы, – говорит Колдуэлл с напускной
жизнерадостностью и решается взять быка за рога. – Так
