покажу?
– Мне все равно.
– Я, наверно, теперь тебе противен. Отвратителен. Хуже, чем
прикосновение Зиммермана.
– Питер, ты просто хочешь, чтобы я тебе возражала. Покажи, что
у тебя на груди.
– Показать?
– Да. Ну что же ты? Я хочу видеть.
Он поднимает рубашку и фуфайку и стоит в полусвете
полуобнаженный. Он чувствует себя как невольник перед бичеванием
или как статуя умирающего раба, которую Микеланджело не до конца
освободил от каменного покрова. Пенни наклоняется и смотрит. Ее
пальцы касаются холодеющей кожи.
– Как странно, – говорит она. – Будто гроздья.
– Летом все проходит, – говорит он, опуская рубашку. – Когда
вырасту, буду зимой всегда жить во Флориде и избавлюсь от этого.
– Это и была твоя тайна?
– Да. Прости меня.
– Я ожидала чего-нибудь похуже.
– Куда уж хуже. Когда светло, это просто уродство, а что
поделаешь остается разве только прощения просить.
Она смеется, и в его ушах будто звенит серебряный колокольчик.
– Вот глупый. Я знала, что у тебя какая-то кожная болезнь. Это и
на лице заметно.
– Господи, неужели? Очень заметно?
– Нет. Совсем не видно.
Он знает, что она лжет, но не хочет доискиваться правды. Вместо
этого он спрашивает:
– Значит, для тебя это не важно?
– Конечно, нет. Ты же не виноват. Это – часть тебя.
– Ты действительно так думаешь?
– Если б ты знал, что такое любовь, ты бы и не спрашивал.
– Какая ты хорошая!
Принимая ее прощение, он становится на колени в углу
лестничной площадки и прижимает лицо к ее платью у живота.
Коленям становится больно, и он ниже опускает голову. А руки его
сами скользят вверх по серебру, подтверждая то, что он почувствовал
лицом сквозь материю, и это кажется ему чудовищным и
восхитительным: там, где сходятся ее ноги, нет ничего. Ничего –
только сквозь шелк чувствуется легкая, влажная округлость. Вот она,
величайшая тайна мира, эта невинность, эта пустота, эта таинственная
выпуклость, нежно упругая под своей шелковой оболочкой. Сквозь
шерсть юбки он целует свои пальцы.
– Не надо, – просит Пенни и робко тянет его за волосы. А он
прячется от нее в ней самой, крепче вдавливая лицо в эту впадину; но
даже теперь, когда лицо его прижимается к самому сокровенному,
глухая, тревожная мысль о смерти отца закрадывается ему в голову.
Так он предает Пенни. И когда она, с трудом удерживаясь на ногах,
снова повторяет: «Пожалуйста, не надо», он уступает, оправдываясь
перед собой тем, что в ее голосе слышится искренний страх. Вставая,
он смотрит не на нее, а мимо, в окно, и видит новое чудо:
– Снег идет.
В уборной Колдуэлл с удивлением читает слово «жена»,
нацарапанное на стене большими квадратными буквами.
Присмотревшись пристальней, он обнаруживает, что буквы
переправлены: там, где было «о», теперь «е», там, где «п», теперь «н».
«Ж» и «а» остались. Пытливый до последнего мгновения своей жизни,
он воспринимает как некое открытие, что это слово всегда можно так
переправить. Но кто сделал это? Психология мальчика (а это должен
быть мальчик), который переправил слово, осквернил саму скверну,
ему не понятна. И это угнетает его; выходя из уборной, он пытается
проникнуть в голову мальчишки, представить себе его руку, и, когда он
идет по коридору, ему кажется, будто то, что он не может представить
себе эту мальчишескую руку, больше всего его тяготит. Мог ли это
сделать его сын?
Зиммерман, видимо, поджидал его. В коридоре почти пусто;
Зиммерман бочком идет к нему от двери, ведущей на сцену.
– Джордж.
«Он знает».
– Джордж, вы, кажется, беспокоитесь насчет этих билетов?
– Я не беспокоюсь, мне все объяснили. Я записал их на счет
благотворительности.
– Мне казалось, я говорил вам об этом. Видимо, я ошибся.
– Да нет же, я напрасно шум поднял. Помрачение рассудка, вот
как это называется.
– Кстати, у меня был прелюбопытный разговор с вашим сыном
Питером.
– А? Что же он вам сказал?
– Сказал многое.
«Мим Герцог, он знает, что я знаю, все пропало, история выплыла
наружу, теперь уж не скроешь. Раз навсегда, назад хода нет,
блаженство в неведении». Рослый учитель чувствует, что весь холодеет
с ног до головы. Усталость, пустота и чувство тщетности всех усилий
охватывает его как никогда. Его тело старается освободиться от этой
хватки, ладони и лоб становятся липкими, но это даже не пот, а какаято плотная пленка.
– Он не хотел причинить мне неприятность. Бедный мальчик не
знал, что делает, – говорит Колдуэлл директору.
Боль, сама неустанная боль словно изнемогла в нем.
Зиммерман, как через просвет в облаках, видит, что Колдуэлл
боится истории с миссис Герцог, и ликует, чувствуя себя в
безопасности, хозяином положения. Он легко, как бабочка над
лужайкой, порхает над страхом, сковавшим это бугристое,
осунувшееся лицо.
– Меня поразило, – говорит он будто вскользь, – как Питер о вас
заботится. Мне кажется, он считает, что работа в школе слишком
подрывает ваше здоровье.
«Вот и топор, спасибо богу хоть за эту милость, сейчас мучение
кончится». У Колдуэлла мелькает мысль – будет ли приказ об
увольнении на желтой бумажке, как в телефонной компании.
– Значит, он так считает?
– И может быть, мальчик прав. Он такой проницательный.
– Это у него от матери. Лучше б он унаследовал мою слабую
голову и ее красоту.
– Джордж, я хочу поговорить с вами откровенно.
– Говорите. Это ваша обязанность.
Волна головокружения и мучительной тревоги захлестывает
учителя; ему хочется взмахнуть руками, закружиться, упасть на пол и
заснуть – что угодно, только не стоять здесь, не сносить, не терпеть все
это от самодовольного негодяя, от которого ничего не скроешь.
Зиммерман превзошел самого себя в профессиональной ловкости.
Его благожелательность, тончайшие оттенки такта, сочувственная
предупредительность неиссякаемы. От всей его фигуры так и веет
заслуженным начальственным авторитетом.
– Если когда-нибудь, – говорит он тихим и ровным голосом, – вы
почувствуете, что не можете работать дальше, пожалуйста, придите ко
мне и скажите прямо. Продолжать работать в таком случае – значило
бы оказать плохую услугу и самому себе, и ученикам. Мне не трудно
будет выхлопотать вам отпуск на год. Вы считаете это позором.
Напрасно. Год почитать, подумать – что может быть естественней для
учителя в самой середине трудового пути. Ведь вам всего пятьдесят
лет. Школе это ущерба не нанесет; теперь, когда столько людей
вернулось из армии, учителей достаточно, не то что во время войны.
Пыль, рвань, плевки, бедность, всякая дрянь из сточных канав,
весь хлам и хаос из-за пределов прочного, надежного мира ворвались
сквозь дырочку от этого последнего маленького укола. Колдуэлл
говорит:
– Господи, да если я уйду из школы, мне одна дорога – на свалку.
Больше я ни на что не гожусь. И никогда не годился. Я никогда не
читал. Никогда не думал. Всегда боялся этого. Мой отец читал и
думал, а на смертном одре потерял веру.
Зиммерман снисходительно останавливает его движением руки.
– Если вас беспокоит этот последний отзыв, помните, что мой
долг – быть правдивым. Но я говорю правду, как сказано у апостола
Павла, любя.
– Я знаю. Вы были бесконечно добры ко мне все эти годы. Не
пойму, чего ради вы со мной нянчились, но это так.
Он подавляет в себе желание солгать, уверить Зиммермана, что он
не видел, как Мим Герцог, растрепанная, вышла из его кабинета. Но
это было бы глупо. Он же видел. Будь он проклят, если станет
попрошайничать. Уж если приходится становиться под расстрел, надо
хоть пройти перед солдатами без чужой помощи.
– Никаких поблажек вы не получали, – говорит Зиммерман. – Вы
отличный учитель.
Сказав эти невероятные слова, Зиммерман поворачивается и
уходит, ни словом не обмолвившись про Мим и про увольнение.
Колдуэлл не верит своим ушам. Может быть, он недослышал? Может,
топор был такой острый, что он ничего не почувствовал, может, пуля
прошла сквозь него, как сквозь призрак? Что же Зиммерман все-таки
имел в виду?
Директор оборачивается:
– Ах да, Джордж.
«Вот оно. Кошка и мышь».
– Насчет этих билетов.
– Да.
– Не говорите ничего Филиппсу. – Зиммерман подмигивает. – Вы
же знаете, какой он вздорный человек.
– Хорошо. Я понимаю.
Дверь директорского кабинета закрывается, белеет матовое
стекло. Колдуэлл не знает, отчего колени его дрожат, а руки словно
отнялись – то ли от облегчения, то ли это болезнь дает о себе знать.
Надо снова как-то волочить ноги, а они никак не слушаются. Его торс
плывет по коридору. Свернув за угол, учитель вспугнул Глорию Дэвис.
Кеджерайз тискал ее в углу. Ну, этот-то видал виды, мог бы придумать
что-нибудь получше. Колдуэлл не обращает на них внимания и
проходит в зал мимо кучки своих бывших учеников – один из них
Джексон, фамилии других он не может припомнить; они стоят и
разинув рты следят за игрой. Ходячие мертвецы, у них даже не хватило
ума, покончив счеты со школой, держаться от нее подальше. Он
вспоминает, что Джексон всегда приходил к нему после уроков, нудно
рассказывал про свои планы и свою любовь к астрономии, говорил,
что сам делает телескоп из картонных трубок для бандеролей и
увеличительных стекол, а теперь этот несчастный не имеет
специальности, пошел в ученики к водопроводчику, получает 75
центов за час и все пропивает. Ну что можно сделать, как избавить их
от такой судьбы? Он сторонится бывших учеников эти понурые
фигуры напоминают ему цельные освежеванные туши, висевшие на
крюках в холодильнике большого отеля в Атлантик-Сити, где он когдато работал. Дохлятина. Свернув в сторону, он сталкивается нос к носу
со старым Кенни Клэглом, младшим полицейским, – этот седой,
прилизанный человек с бегающими бесцветными глазами и ласковой
старушечьей улыбкой, торжественно щеголяющий в синем мундире,
получает пять долларов за вечер дежурства в школе; он стоит возле
бронзового огнетушителя, и обоим им одна цена – в случае чего оба,
вероятно, будут только плеваться. От Клэгла много лет назад ушла
жена, и он до сих пор не знает почему. А если б узнал, то наверняка
умер бы на месте.
Отбросы, гниль, пустота, шум, смрад, смерть; спасаясь от этого
многоликого призрака, Колдуэлл, благодарение богу, набрел на
преподобного Марча – священник, одетый в черное, с белым
воротником, стоял в углу, прислонившись к куче складных стульев,
рядом с Верой Гаммел.
– Мы, кажется, не знакомы, – говорит Колдуэлл. – Я Джордж
Колдуэлл, преподаю здесь естествоведение.
Приходится Марчу перестать любезничать с Верой, пожать
протянутую руку и сказать смиренно, пряча улыбку под короткими
подстриженными усиками:
– В самом деле, мы как будто не встречались, но я, конечно,
слышал о вас и знаю вас в лицо.
– Я лютеранин и не принадлежу к вашей пастве, – объясняет
Колдуэлл. Надеюсь, я не помешал вам с Верой. Дело в том, что я очень
смущен духом.
С беспокойством посмотрев на Веру, которая отвернулась и, того
гляди, ускользнет, Марч спрашивает:
– Вот как? Из-за чего же?
– Вообще я многого не могу понять. Вот, скажем, оправдание
делами. Я никак не найду в этом толк и очень хотел бы узнать вашу
точку зрения.
Глаза Марча бегают, он не смотрит в лицо собеседнику, а
оглядывает толпу, ищет, кто бы избавил его от этого взъерошенного
долговязого маньяка.
– Наша точка зрения не очень отличается от лютеранской, –
говорит он. Надеюсь, когда-нибудь все дети реформации
воссоединятся.
– Поправьте меня, если я ошибаюсь, ваше преподобие, – говорит
Колдуэлл, – но, насколько я понимаю разницу, лютеране утверждают,
что надо уповать на Иисуса Христа, а кальвинисты говорят: что бы с
тобой ни
