Злой и растерянный, Марч нетерпеливо протягивает руку к Вере и
чуть ли не хватает ее, чтобы она не убежала из-за этого дурацкого
вмешательства.
– Смешной разговор, – говорит он. – Ортодоксальный кальвинизм
– а я считаю себя в общем и целом ортодоксом – так же
христоцентричен, как и лютеранское вероучение. Пожалуй, даже
больше, поскольку мы не признаем святых и какое бы то ни было
субстанциальное пресуществление в таинстве причастия.
– Я сын священника, – объясняет Колдуэлл. – Мой старик был
просвитерианином, и, насколько я понял с его слов, есть избранные и
есть простые смертные; что дано одним, то другим не дано и никогда
дано не будет. Но по тупости своей никак не возьму в толк, почему
сперва были созданы простые смертные. Я нахожу этому только одно
объяснение – богу нужно было упечь кого-то в ад.
Олинджерские баскетболисты увеличивают счет, и Марч должен
повышать голос до крика, чтобы Колдуэлл его слышал.
– Предопределение, – кричит он, – уравновешивается
бесконечной милостью божией!
Шум стихает.
– Вот этого я и не понимаю, – говорит Колдуэлл. – Не вижу, в чем
же бесконечная милость божия, если она ничего не меняет. Может
быть, она и бесконечна, но только на бесконечно далеком расстоянии –
иначе я не могу себе это представить.
Выражение темных глаз Марча становится все более злым и
страдальческим – Вера каждую секунду может уйти.
– Но это же нелепо! – кричит он. – Баскетбольный матч не место
для таких разговоров. Почему бы вам не зайти как-нибудь ко мне,
мистер…
– Колдуэлл. Джордж Колдуэлл. Вера вот меня знает.
Вера поворачивается к ним с широкой улыбкой.
– Вы что-то сказали обо мне? Я ничего не смыслю в богословии.
– Мы уже кончили, – говорит преподобный Марч. – У нашего
друга мистера Колдуэлла весьма своеобразное и ошибочное
представление о бедном, несправедливо опороченном Жане Кальвине.
– Да я ничего о нем не знаю, – возражает Колдуэлл, и его голос
становится жалобным, тонким и неприятным. – Я просто пытаюсь
разобраться.
– Зайдите ко мне с утра в любой день, кроме среды, – говорит
Марч. – Я дам вам почитать превосходные книги.
И он снова решительно переносит свое внимание на Веру, обратив
к Колдуэллу красивый и уверенный профиль, словно отчеканенный на
римской монете.
«Ишь, доморощенные аристократы, перед ними сам Нерон
щенок», – думает Колдуэлл отходя. Придавленный и одурманенный
тенью смерти, он медленно, словно прозрачный хищник, который
влачит свои ядовитые щупальца сквозь могучие толщи океанских
глубин, двигается за спинами зрителей и ищет глазами сына. Наконец
он видит голову Питера справа, в одном из передних рядов. –
«Бедняжке нужно постричься». На сегодня обязанности Колдуэлла
окончены, он хочет взять Питера и ехать домой. Человеческие
существа, которые всегда восхищали его, теперь ему отвратительны –
кишат, как микробы, в этом жарком и душном зале. Даже бесплодная
ферма Хэсси хороша в сравнении с этим. А на дворе валит снег. И
сынишке не мешало бы выспаться.
Но рядом с Питером еще одна круглая белокурая головка.
Колдуэлл узнает девятиклассницу Фоглмен. Два года назад у него
учился ее брат, эти Фоглмены такой народ, с потрохами сожрут, а
кости на помойку выбросят. Бездушные немцы, бр-р. Ему приходит в
голову, что она неспроста сидит рядом с Питером. Возможно ли, ведь
он мальчик умный. Но тут же Колдуэлл вспоминает, что не раз видел
Питера и Пенни вместе в коридорах, то там, то здесь. У питьевого
фонтанчика – они стояли там и смеялись. В дальнем крыле школы у
шкафчика в задумчивых позах. В двери, как в раме, слившихся в один
темный силуэт на фоне матового света. Видел, но ничего не понимал.
А теперь вот понял. И ему становится еще тоскливее в его
одиночестве. Поднимается оглушительный шум – счет в пользу
Олинджера увеличивается, и слепое неистовство четырьмястами
языков лижет сведенные судорогой внутренности учителя.
Олинджер выигрывает.
Питер, почти не отрываясь, смотрит на баскетбольную площадку,
но едва видит игроков, перед его внутренним взором все еще живет
воспоминание, он прижимается лицом к волнующей пустоте меж ног
Пенни. Кто поверил бы, что ему, совсем еще мальчишке, хоть на миг
будет дана эта милость? Кто поверил бы, что гром не грянет и демоны
мщенья не проснутся? Кто в этом набитом битком, ярко освещенном
зале мог вообразить, к какой беспредельной тьме приникал он губами?
Воспоминание об этом как теплая маска у него на лице, и он не смеет
повернуться к своей любимой, боясь, что она увидит жуткую бороду и
закричит от страха и стыда и лицо ее покроют мурашки.
Когда они с отцом наконец выходят из школы и шагают сквозь
снег, Питеру кажется, что вся эта снежная прорва рождена его
кощунством. В своем всепроникающем кружении ветер то и дело
сердито швыряет звонкую льдистую россыпь в его теплое лицо. Питер
отвык от снега. Это беспредельный ропот, несущийся со всех сторон.
Он смотрит на небо, и его глаза встречают что-то розовато-лиловое,
сиреневое, приглушенное, желто-жемчужное. Мало-помалу,
приглядываясь, начинаешь воображать, что белая пелена – это кончик
крыла, а потом вырисовывается и все крыло, с крошечными
перышками, и уже кажется, что это крыло объяло все вокруг,
распростерлось во всю ширь невидимого горизонта и дальше, за его
пределы. Теперь, когда глаза настроились на эту частоту, куда ни глянь,
везде все тот же белый трепет. Город и каждый дом в городе осаждены
бесчисленной ропщущей ратью.
Питер останавливается под высоким фонарем, сторожащим
ближний угол автомобильной стоянки. Он с недоумением смотрит себе
под ноги. На белизне снега, уже устилающего землю, роятся, как
мошкара, какие-то черные крапинки. Они мечутся в разные стороны и
исчезают. Исчезают, кажется, все в одной точке. Проследив за ними
взглядом, он видит, как они несутся к этой точке; чем они дальше, тем
быстрей их полет. Он следит за несколькими из них: все исчезают. Это
кажется сверхъестественным. Но вот в голову Питеру приходит
разумное объяснение, и он успокаивается. Это тени снежинок,
отбрасываемые фонарем, который светит у него над головой. Прямо
под фонарем трепетное падение их проецируется в виде
беспорядочных колебаний, но вокруг, там, где лучи света ложатся косо,
скорость тени, которая мчится к месту встречи со своей снежинкой,
пропорционально возрастает. Тени стекаются из бесконечности,
замедляют полет и, пронзительно черные в свой последний миг,
исчезают, едва породившие их снежинки целуют белую поверхность.
Это зрелище зачаровывает Питера; мир, во всей его многообразной,
бесконечно изменчивой красоте, он воспринимает теперь
пригвожденным, растянутым, распятым, как бабочка, на рамке
непреложной геометрической истины. По мере того как гипотенуза
приближается к вертикали, катет треугольника уменьшается все
медленнее: это закон. Целеустремленные тени снежинок похожи на
муравьев, суетящихся на каменном полу высокого замка. Питер
чувствует себя ученым и бесстрастно старается найти в космографии,
которой его учил отец, аналогию между наблюдаемым явлением и
красным смещением спектральных линий, благодаря которому нам
кажется, что звезды удаляются со скоростью, прямо
пропорциональной их расстоянию от нас. Быть может, и здесь
подобная же иллюзия, быть может, – он пытается представить себе это
– звезды в самом деле медленно движутся через конус поля зрения, ось
которого образуют наши земные телескопы. Все в мире висит, как
пыль в заброшенном мезонине. Пройдя еще несколько шагов до того
места, где свет фонаря сливается с общим трепетным сумраком, Питер
как бы достигает грани, за которой скорость теней беспредельна и
маленькая вселенная разом кончается и становится бесконечной. У
него ноют ноги от холода и сырости, и это омрачает космические
размышления. Словно выйдя из тесной комнаты, он заново ощущает
простор города, по которому гуляют огромные вихри, прыгая с неба,
словно поднимая прощальный тост.
Он заползает в машину, как в пещеру, садится рядом с отцом и,
стянув мокрые ботинки, подбирает под себя ноги в сырых носках.
Отец быстро выезжает задним ходом со стоянки и по переулку едет к
Бьюкенен-роуд. Сначала он слишком спешит и на малейшем подъеме
задние колеса пробуксовывают.
– А, черт, – говорит Колдуэлл. – Дрянь наше дело.
От всех откровений этого дня нервы Питера обнажены, он
взвинчен.
– А почему мы не уехали два часа назад? – спрашивает он. –
Теперь нам не одолеть Пилюлю. Чего ради ты торчал в школе до конца
игры, хотя билеты давным-давно были проданы?
– Разговаривал с Зиммерманом. – Колдуэлл отвечает сыну не
сразу, боясь, как бы это не прозвучало упреком. – Он сказал, что
говорил с тобой.
Чувствуя свою вину, Питер отвечает резкостью:
– Поневоле заговоришь, если он сцапал меня в коридоре.
– И ты сказал ему про недостающие билеты.
– К слову пришлось. А больше я ничего не говорил.
– Ей-ей, мальчик, я не хочу стеснять твою свободу, но это ты все
же напрасно.
– А что за беда? Это же правда. Значит, ты не хочешь, чтоб я
говорил правду? Хочешь, чтобы я всю жизнь врал?
– А ты… конечно, теперь это не важно… Но… сказал ты ему, что я
видел, как миссис Герцог выходила из его кабинета?
– Ясное дело – нет. Я и думать про это забыл. И все забыли, кроме
тебя. Ты, видно, воображаешь, что весь мир против тебя сговорился.
– Я никогда не мог понять Зиммермана до конца, в этом, наверно,
мое несчастье.
– Там и понимать-то нечего. Он просто-напросто зарвавшийся
старый развратник, который сам не соображает, что делает. Все, кроме
тебя, это знают. Папа, почему ты такой… – Он хотел сказать «глупый»,
но спохватился, вспомнив четвертую заповедь. – …такой мнительный?
Во всем видишь смысл, которого нет. Почему? Почему ты не
успокоишься? Ведь этак никаких сил не хватит!
Мальчик со злостью бьет коленом по щитку, и крышка
перчаточного ящика звенит. Голова отца чернеет смиренной тенью,
втиснутой в крохотную шапчонку, которая для Питера воплощает всю
отцовскую приниженность, нескладность, легкомыслие и упрямство.
Колдуэлл вздыхает и говорит:
– Не знаю, Питер. Наверно, отчасти это наследственное, а отчасти
благоприобретенное.
Голос у него бесконечно усталый – видимо, он объясняет это из
последних сил.
«Я убиваю отца», – думает Питер, пораженный.
Снег падает все гуще. Снежинки, осыпая фары, искрятся,
кружатся, исчезают, и на их месте сверкают все новые блестки. Их
лавина не оскудевает. Встречных автомобилей почти нет. За
богадельней светящиеся окна домов редеют, тонут в метели. Печка
начинает работать, и ее тепло как бы подчеркивает их оторванность от
мира. Дуги, описываемые стеклоочистителями, становятся все короче,
и вот уже отец с сыном смотрят вперед, в пургу, сквозь две узкие
щелки. Мотор фырча несет их вперед, в ловушку.
Когда они спускаются по склону мимо еврейского кладбища, где
похоронен Эб Кон, знаменитый олтонский гангстер времен «сухого
закона», машину заносит. Колдуэлл быстро вертит непослушный руль
и выравнивает ее. Наконец они благополучно добираются до Сто
двадцать второго шоссе, где кончается Бьюкенен-роуд. Справа от них
поднимается Пилюля, растворяясь в снежной пелене. Буксирный
грузовик, словно дом на колесах, проплывает мимо в сторону Олтона,
постукивая снеговыми цепями испуганно и быстро, как пулемет. Когда
его красные огни, мерцая, исчезают, они остаются одни на шоссе.
Подъем становится все круче. Колдуэлл включает первую
скорость и едет так, пока колеса не начинают буксовать, потом
переходит на вторую. Машина, вспахивая снег, поднимается еще на
несколько десятков шагов; потом колеса снова буксуют, и Колдуэлл в
отчаянии включает третью скорость. Мотор глохнет, Колдуэлл рывком
дергает ручной тормоз, чтобы не скатиться вниз. Они проехали больше
половины склона. Теперь, когда мотор умолк, слышны тоскливые
вздохи ветра. Колдуэлл снова заводит мотор, но задние колеса не
находят
