бледно-желтый карниз музея, а над ним –
сверкавшая на солнце стеклянная крыша с фисташково-зелеными
рамами. Мы проходили через автомобильную стоянку, вызывавшую у
меня чувство зависти и стыда, потому что у нас в то время автомобиля
не было, шли по дорожке для пешеходов, среди детишек, которые
несли пакетики с хлебными крошками для голубей, поднимались по
широкой лестнице, где нарядные, по-летнему легко одетые люди
щелкали фотоаппаратами и жевали бутерброды, развернув
целлофановую обертку, и входили в высокий, как храм, вестибюль
музея. Вход был бесплатный. В подвальном этаже летом занимался
кружок любителей природы, тоже бесплатный. Один раз мама
предложила мне пойти туда. На первом занятии все наблюдали, как
змея в стеклянном ящике заглатывает живьем пищащую полевую
мышь. А на второе занятие я уже не пошел. В нижнем этаже была
выставка для школьников – застывшие чучела и древние эскимосские,
китайские и полинезийские изделия, витрина за витриной, строго
классифицированные, герметически закрытые. Была там еще безносая
мумия, и вокруг нее всегда толпились люди. В детстве этот этаж
внушал мне страх. Всюду смерть; кто подумал бы, что ее может быть
так много? Второй этаж был отведен произведениям искусства, там
все больше висели картины местных художников, хоть и неуклюжие,
странные и не правильные, но сиявшие наивностью и надеждой –
надеждой схватить и навсегда удержать нечто, возникающее всякий
раз, как кисть касается полотна. А еще там были бронзовые фигурки
индейцев и всяких богов, а в центре большого овального зала, у
лестницы, посреди бассейна с черными краями, стояла обнаженная
зеленая женщина в натуральную величину. Это был фонтан. Женщина
держала у губ бронзовую раковину морского гребешка, и ее красивые
губы были приоткрыты, подставлены струе, но фонтан был устроен
так, что вода все время лилась через край раковины мимо ее губ. Вечно
ожидающая, с маленькой грудью и непокорными зеленоватыми
локонами, приподнявшись на носке одной ноги, она держала раковину
в дюйме от лица, которое казалось спящим: веки опущены, губы
раскрыты. В детстве мне было жалко смотреть на муки ее
воображаемой жажды, и я становился так, чтобы видеть неизменный
просвет шириной в дюйм, не дававший ее губам припасть к воде. Вода,
как тонкая, трепещущая, жемчужно-зеленая лента, оторвавшись от
раковины, завивалась спиралью и косо падала в бассейн с легким
неумолчным плеском, и брызги иногда, под действием какой-то
неуловимой силы, долетали до края бассейна, как снежинки, холодно
покалывая мою руку, лежавшую на черном мраморе. Ее кроткое
терпеливое ожидание, вечно неудовлетворенное, казалось мне
невыносимым, и я убеждал себя, что по ночам, когда темнота
окутывает мумию, и полинезийские маски, и орлов со стеклянными
глазами, ее тонкая бронзовая рука делает едва уловимое движение, и
она пьет. Я представлял себе, как в большом овальном зале,
освещенном луной сквозь стеклянную крышу, на миг смолкает
журчание воды. И на этом испытанном тогда чувстве чувстве, что с
приходом ночи прозрачная лента воды исчезает и журчание ее
смолкает, – я кончаю свой рассказ.
Неугомонный шум уличного движения, убаюкивая меня, плещет в
окна нашей мансарды, в тонкие стекла, такие запыленные, что их
нежная графитовая серость кажется природной, как на окнах собора.
Неоновая вывеска кафетерия двумя этажами ниже, ритмично мерцая,
окрашивает их в розовый цвет. Мои огромные полотна – как
удивительно дорого обходятся холсты и краски и как удивительно они
обесцениваются, превратившись в произведения искусства, кажутся
против света какими-то фигурами с квадратными плечами. Ты
дышишь в одном ритме с розовым мерцанием на стеклах. Твой гордый
рот приоткрыт во сне, на верхней губе припухлость, словно след от
удара, – признак твоей расы. Твой сон окроплен невинностью, как
ночь росой. Слушай: я люблю тебя, люблю твои гордые припухшие
губы, строго поджатые, когда ты не спишь и бранишь меня, люблю
твою темную кожу, которая всегда прощает мою, люблю следы вековой
покорности в розоватой патине твоих ладоней. Люблю твою шею,
похожую на стебель тюльпана. Когда ты стоишь у печки, то, не замечая
этого, покачиваешься, как пьющая курица. Когда ты идешь,
обнаженная, к постели, твои ступни слегка повернуты внутрь, словно
ты скована кандалами с кем-то, идущим позади. А в постели ты порой
шепчешь мое имя, и меня наполняет непоколебимая уверенность в
себе. Я радуюсь, что встретил тебя, радуюсь, горжусь, радуюсь; лишь
вечерами я скучаю, да и то совсем немного, по неожиданному белому
смеху, который, как зарница, вспыхивает там, где души пытаются
свершить невозможное. Мой отец, как ни печальна была его судьба,
жил среди такого смеха. Отец озадачил бы тебя. Он и меня всегда
озадачивал. Его тело было для меня тайной, лучше всего я знал его
ноги.
Послушай же. Послушай меня, моя повелительница. Я люблю
тебя и хотел бы ради тебя быть негром с мудрым, черным, как вакса,
лицом, с тугими, как барабан, щеками, носить большие, темные,
преображающие до неузнаваемости очки, сидеть в три часа ночи в
погребке, полном сиреневого полумрака, и забывать все,
прислушиваясь лишь к тихому пению у себя в груди. Но до конца мне
это не дано. Не дано целиком преобразиться. Последнюю грань мне не
преодолеть. Я сын своего отца. По вечерам, когда редеющий свет дня
повисает вокруг, ожидая, пока небоскребы пронзят его стрелами своих
теней, которые уже летят над решеткой улиц меж громадами домов, я
вспоминаю отца и даже представляю себе его отца – с глазами,
затуманенными сомнениями, и с седыми поникшими усами, –
человека, которого я никогда не видел. Священник, учитель, художник
– классическая картина вырождения.
Прости меня, потому что я тебя люблю, мы созданы друг для
друга. Как тибетский лама, я покидаю свое тело и смотрю, поднявшись
над кроватью, как мы, ян и инь <в древней китайской философии мужское и женское начало в человеке>, сливаемся в одно существо. Но
вечером, в тот час, когда мы с отцом обычно ехали домой, я оглядываю
эту комнатку, где пол отполирован нашими босыми ногами, где на
потолке проступили пятна, словно континенты на старинной и
неверной карте первооткрывателя, а по стенам стоят старательно
размалеванные, стыдливо прикрытые полотна, которые напрасно я сам
начинаю это подозревать – тщатся выразить невыразимое, и мне
становится страшно. Я размышляю о нашей жизни с тобой, о днях,
текущих независимо от восходов и закатов, о причудливых узорах все
затихающего чувства, о всей этой обстановке, как на полустертой
картине Брака, о тоскливой смеси фрейдистского и восточного
сексуального мистицизма и думаю: «Неужели ради этого мой отец
отдал жизнь?»
Лежа без сна рядом с тобой в розоватой темноте, я словно
возвратился в то далекое утро, когда проснулся в комнате для гостей у
Веры Гаммел. Все сияло снежной белизной. Во сне я видел
искаженное, словно отражение воткнутой в дно палки, отражение того,
что произошло со мной перед тем наяву, – как мы, шатаясь, прошли
последнюю милю, сквозь неунимавшуюся пургу; как отец барабанил в
дверь темного дома, стучал, жалобно стонал и в отчаянии стискивал
руки, и теперь его упорство уже не казалось мне дурацким или
неистовым, оно было необходимым, совершенно необходимым мне,
окоченевшему до бесчувствия; потом в белой, ярко освещенной кухне
я увидел Веру Гаммел, она зевала и моргала от света, ее волосы
рассыпались по плечам голубого халатика, руки она продела в рукава
и, зевая, прижимала их к груди; с лестницы спустилась хромающая
глыба – ее муж, который молча выслушал сбивчивые объяснения и
бурную благодарность отца. Нас уложили в комнате для гостей, на
старой расшатанной кровати, которая досталась мистеру Гаммелу в
наследство от его матери Ханны, сестры моего деда. Она пахла
перьями и крахмалом и была так похожа на гамак, что когда мы с
отцом, раздевшись, легли, то должны были держаться за края, чтобы
не скатиться к середине. Несколько минут я еще был в напряжении;
казалось, все мое тело переполняли роящиеся белые атомы. А потом я
услышал первые раскаты отцовского храпа. Ветер за окном мощно
вздохнул, и, словно этот шум, это шевеление объясняли все, я
успокоился.
Комната сияла. За белыми рамами и муслиновыми занавесками,
заколотыми белыми металлическими цветами, опрокинулась густая
синева неба. Я подумал: «Этого утра еще никогда не было», и с
ликованием почувствовал, что стою на носу корабля, рассекающего
небесно-голубой океан времени. Я огляделся: отец исчез. Я лежал на
середине кровати. Тогда я поискал глазами часы, но не нашел.
Повернул голову налево, ожидая увидеть залитую солнцем дорогу,
поле и почтовый ящик, но за окном была только кирпичная стена кафе.
У окна стоял покоробившийся, словно гримасничавший, старинный
комод, пузатый, со стеклянными ручками и тяжелыми витыми
ножками, похожими на беспалые лапы карикатурного медведя.
Белизна за окном оттеняла блестящие серебристые стебли и листья на
обоях. Я закрыл глаза, прислушался, услышал, как где-то гудит
пылесос, и, наверно, опять заснул.
Когда я снова проснулся, непривычное ощущение, что я в чужом
доме, и что день такой ясный и здравый после вчерашнего безумия, и
вокруг так тихо (Почему меня не разбудили? А как же школа? Ведь
сегодня среда?), не дало мне больше заснуть, и я, встав, кое-как оделся.
Мои ботинки и носки, сушившиеся на радиаторе, были еще сырые.
Среди чужих стен и коридоров, где на каждом повороте нужно было
раздумывать и собираться с духом, меня охватила слабость. Я нашел
ванную, плеснул себе в лицо холодной воды и потер мокрым пальцем
зубы. Босиком я спустился с лестницы. Она была устлана ворсистой
бежевой дорожкой, закрепленной под каждой ступенькой латунным
прутом. Это был типичный олинджерский дом, прочный, добротный,
устроенный по всем правилам, – именно в таком мне хотелось жить. Я
чувствовал себя грязным и недостойным его в своей потускневшей
красной рубашке и белье трехдневной давности.
Вошла миссис Гаммел в заколотом булавкой платочке и
переднике, украшенном звездчатыми анемонами. Она несла изящную
плетеную корзину для мусора и улыбнулась мне, сверкнув деснами.
– Доброе утро, Питер Колдуэлл! – приветствовала она меня.
И когда она полностью произнесла мое имя и фамилию, я почемуто почувствовал себя желанным гостем в доме. Она повела меня на
кухню, и я, идя за ней, с удивлением заметил, что я одного с ней роста
или даже на дюйм повыше. По олинджерским понятиям, она была
высокая женщина, и мне она все так же казалась рослой богиней,
какой предстала передо мной, когда я в первый раз пришел в школу
щуплым семиклассником, едва доставая плечом до желобка для мела.
Теперь она, видимо, считала меня взрослым. Я сел за кухонный столик
с фаянсовой столешницей, и она подала мне завтрак, как жена. Она
поставила передо мной большой бокал апельсинового сока, от
которого на фаянс падала оранжевая тень, так что я заранее
предвкушал удовольствие. Мне было приятно сидеть, потягивая сок, и
поглядывать на нее. Она в синих домашних туфлях скользила от
посудного шкафа к холодильнику, а оттуда к раковине так, словно все
было вымерено по длине ее шагов; эта просторная, хорошо
оборудованная кухня была так не похожа на тесную, наскоро
устроенную каморку, где стряпала моя мать. И я не мог понять, почему
одним людям удается решить хотя бы бытовые проблемы, тогда как
другие, вроде моих родителей, обречены всю жизнь иметь никуда не
годные автомобили и холодные дома без уборных. В Олинджере у нас
никогда не было холодильника, его заменял старый деревянный ящик
со льдом, и моя бабушка никогда не садилась с нами за стол, а ела, стоя
у печки, руками и щурясь от дыма. В доме все делалось наспех,
неразумно. И я понял причину глава семьи, мой отец, никогда не мог
избавиться от мысли,