отпрыска гнить на берегу только потому, что он обрастает конским
волосом. И теперь сквозь одну грань призмы, в которую претворилась
для него легенда, тонколикая богиня, насмехавшаяся над ним,
представлялась ему достойной жалости, а сквозь другую –
ненавистной. Но так или иначе, он торжествовал над ней. Он сказал
сдержанно:
– У липы немало целебных свойств.
Почтительный упрек, если она соблаговолит его принять, а если
нет всего только безобидный и неоспоримый медицинский факт. За
свою долгую жизнь он научился придворной учтивости.
Она смотрела на него, обтираясь полотенцем; кожу ее усеивали
прозрачные капли. Плечи были тронуты веснушками.
– Ты, я вижу, не любишь женщин, – сказала она.
Казалось, это открытие ее нисколько не опечалило.
Он не ответил.
Она засмеялась; сияние ее глаз, из которых щедро струился
неземной мир, сменил тусклый звериный блеск, и она, небрежно
придерживая полотенце закинутой за спину рукой, вышла на берег и
пальцем свободной руки коснулась его груди. Позади нее по
возмущенной воде побежали, расходясь, широкие круги. Вода лизала
низкий берег, покрытый тростниками, нарциссами и напряженной
плотью нераспустившихся ирисов; земля под ее узкими, в голубых
прожилках, ступнями стелилась ковром, сотканным из мхов и нежных
трав, в узор которого вплетались фиалки и бледные лесные анемоны,
выросшие там, где на землю упали капли крови Адониса.
– На ее месте, – сказала она голосом, пронизавшим каждую
извилину его мозга, и кончиками пальцев легонько закрутила
бронзовое руно на его груди, – я была бы счастлива вскормить
существо, в котором благородство и ум человека сочетаются с… – Она
потупила глаза, золотистые ресницы коснулись щек; при этом она едва
уловимо повернула голову, и он поймал взгляд, скользнувший по его
крупу:
– …с могучей силой коня.
Нижняя его половина, не покорная воле, приосанилась, задние
копыта выбили еще два полумесяца на топком травянистом берегу.
– В сочетании, госпожа моя, составные части нередко теряют
самое ценное.
На ее лице появилась глупая улыбка, и она стала похожа на
обыкновенную молодую кокетку.
– Это было бы справедливо, брат, будь у тебя голова и плечи коня,
а туловище и ноги мужчины.
Хирон, один из немногих кентавров, часто общавшийся с
просвещенными людьми, не раз слышал это; но ее близость так
неотразимо действовала на него, что это опять показалось ему
смешным. Его смех взвился пронзительным ржанием, отнюдь не
подобавшим сдержанному тону, который он усвоил с этой девчонкой
по праву старшинства и родственных уз.
– Боги не допустили бы такой нелепости, – заявил он.
Богиня задумалась.
– Твоя вера в нас поистине трогательна. Чем заслужили мы такое
поклонение?
– Мы чтим богов не за их дела, – сказал он, – а просто потому, что
они боги.
И сам себе удивляясь, украдкой выпятил грудь, чтобы рука богини
плотнее прильнула к ней. С внезапной досадой она ущипнула его.
– О Хирон, – сказала она, – если б ты знал их, как я! Расскажи мне
про богов. Я так забывчива. Назови их. Эти имена так величественно
звучат в твоих устах.
Покорный ее красоте, охваченный надеждой, что вот сейчас она
сбросит полотенце, Хирон произнес нараспев:
– Зевс, владыка небес, тучегонитель и громовержец.
– Грязный развратник.
– Его супруга Гера, покровительница священного брака.
– В последний раз, когда я ее видела, она с досады, что Зевс уже
целый год не восходит к ней на ложе, била свою прислужницу. А
знаешь, как он в первый раз овладел ею? Обернувшись кукушкой.
– Удодом, – поправил Хирон.
– Нет, глупой кукушкой, какие выскакивают из часов. Ну, назови
еще богов. Они такие смешные.
– Посейдон, властитель белогривого моря.
– Старый полоумный матрос. Он красит волосы в синий цвет. От
его бороды воняет тухлой рыбой. У него целый сундук африканских
порнографических картинок. Мать его была негритянка – белки глаз
его выдают. Ну, дальше.
Хирон чувствовал, что пора остановиться, но злословие втайне
доставляло ему удовольствие, в нем самом было что-то от шута.
– Пресветлый Аполлон, – возгласил он, – всевидящий властитель
солнца, чьи дельфийские прорицания направляют нашу политическую
жизнь, а всепроникающий дух приобщает нас к искусствам и законам.
– А, этот хвастун. Сладкоголосый хвастун, который вечно болтает
только о себе; меня тошнит от его тщеславия. Ведь он неграмотный.
– Ну нет, это уж ты слишком.
– Верь моему слову. Возьмет свиток и сидит, уставившись без
толку в одно место.
– А его близнец Артемида, прекрасная охотница, которую
обожают даже звери, умирающие от ее руки?
– Ха! Она никогда не попадает в цель, вот в чем секрет. Хихикает
в лесу со сворой вассаровских <«Вассар» – известный в Америке женский колледж> девиц, чью хваленую девственность ни один лекарь
в Аркадии…
– Тсс, дитя!
Кентавр протянул руку, словно хотел зажать ей рот, и в страхе
действительно едва не коснулся ее губ. Он услышал у себя за спиной
приглушенный громовой раскат.
Она отступила, удивленная его дерзостью. Потом взглянула в небо
поверх его плеча и, поняв, в чем дело, рассмеялась; это был невеселый
смех, нестерпимо накаленный и вызывающе протяжный; ее
совершенные черты, обезображенные смехом, заострились, от
женственности не осталось и следа. Щеки, лоб, шея побагровели, и
она закричала прямо в небо:
– Да, брат, да, я богохульствую! Вот они, твои боги, слушай:
синий чулок, болтливая сорока, грязная карга, от которой воняет
самогонкой, разбойник с большой дороги, пьяный псих и презренный,
жалкий, вонючий, седой, хромоногий, чумазый рогоносец…
– Но ведь он твой муж! – возразил Хирон, надеясь умилостивить
небо. Его положение было не из легких. Он знал, что снисходительный
Зевс никогда не причинит зла его юной тетке. Но в гневе он мог
поразить громом неповинного слушателя, чье положение на Олимпе
шатко и двусмысленно. Хирон знал, что Зевс завидует его близости к
людям, потому что сам он является смертным, лишь чтобы совершить
насилие, да и то в птичьих перьях или звериной шкуре. И
действительно ходил слух, что Зевс считает кентавров опасным
племенем, из-за которого боги могут стать никому не нужными. Но
небо хоть и потемнело, все же безмолвствовало. Хирон,
преисполненный благодарности, решился продолжать и сказал Венере:
– Ты не ценишь мужа. Гефест знает свое дело, и он добрый. Ведь
каждая наковальня, каждый гончарный круг – его алтарь, а он всегда
скромен. После злополучного падения на Лемнос сердце его
очистилось от всякой гордыни, и хотя плечи его сутулы, душа у него
благородная.
Она вздохнула.
– Знаю. Но как могу я любить этого слюнтяя? По мне, уж лучше
грубая душа. Ты думаешь, – сказала она недоверчиво и слегка
снисходительно, как ученица, которую не часто удается
заинтересовать, – меня тянет к грубым мужчинам, потому что во мне
говорит комплекс вины из-за отцовского увечья? Думаешь, я чувствую
себя виноватой и сама ищу наказания?
Хирон улыбнулся: он не был поклонником этих новомодных
теорий. Тучи над ними рассеялись. Чувствуя себя в безопасности, он
осмелился на дерзость и заметил:
– Есть одно божество, о котором ты умолчала.
Он намекал на Арея, самого злобного из всех.
Она тряхнула головой, и ее рыжие волосы взметнулись.
– Я знаю, что ты хочешь сказать. Что я не лучше других. Как же
ты назовешь меня, благородный Хирон? Подсознательной
нимфоманкой? Или попросту шлюхой?
– Нет, нет, ты меня не поняла. Я говорил не про тебя.
Но она, не слушая его, воскликнула:
– Ведь это несправедливо! – Она порывисто стянула на себе
полотенце. – Почему мы должны отказываться от единственного
наслаждения, которое судьба забыла у нас отнять? У смертных есть
счастье борьбы, радость сострадания, удовлетворение мужества, но
боги совершенны.
Хирон кивнул: старый царедворец знал, как часто эти
аристократы на все лады превозносят тех, кого только что хулили.
Понимала ли она, что, пустив в ход свой маленький арсенал насмешек
над богами, она была близка к ужасной истине? Но приходилось
смиряться; он всегда будет ниже их.
Она поправилась:
– Мы совершенны лишь в своем бессмертии. Меня безжалостно
лишили отца. Зевс обращается со мной, как с любимой кошкой.
Родственные чувства он бережет для Артемиды и Афины, своих
дочерей. К ним он благоволит; им не приходится снова и снова
выдерживать наскоки гиганта, эту жалкую замену страсти. Что такое
Приап, как не воплощение Его силы без отцовской любви? Приап –
самый безобразный из моих детей, достойный своего зачатия. Дионис
обошелся со мной так, будто я – очередной юноша.
Она снова коснулась груди кентавра, как будто хотела убедиться,
что он не превратился в камень.
– Ты знал своего отца. Как я завидую тебе! Если б я могла видеть
лицо Урана, слышать его голос; не будь я жалким последышем,
ничтожной тенью его оскверненного трупа, я была бы чиста, как
Гестия, моя тетка, единственная на Олимпе, кто действительно меня
любит. Да и ее теперь низвели с Олимпа, превратили в жалкое
домашнее божество.
Беспокойная мысль юной богини метнулась по новому руслу:
– Ты знаешь людей. Скажи, почему они оскорбляют меня? Почему
мое имя вызывает смех, почему меня рисуют на стенах в уборных? Кто
служит им лучше меня? Кто из богов дает им разом такое же
могущество и безмятежность? В чем моя вина?
– Все это, госпожа моя, ты выдумала сама.
Поток ее искренности иссяк, она принялась холодно дразнить его.
– Ты так благоразумен. Так мудр. Добрый Хирон. Наш ученый,
наш агитатор. Ты такой чуткий. А думал ты когда-нибудь, племянник,
о том, чье у тебя сердце – человека или коня?
Уязвленный, он сказал:
– Говорят, выше пояса я целиком человек.
– Прости меня. Ты добр, и я воздам тебе по-божески. – Она
наклонилась и сорвала анемон. – Бедняга Адонис, – сказала она,
лениво трогая пальцем звездчатый лепесток. – Какая бледная была у
него кровь, не ярче нашей сукровицы.
От воспоминаний, как от ветра, заволновались ее волосы –
пушистая, уже почти высохшая корона. Она отвернулась, словно
стесняясь, поднесла цветок к губам, и чуть влажные еще пряди ее
волос заструились красивыми зигзагами по телу, белому и гладкому,
как легендарный покров Олимпа – снег. Ягодицы у нее были розовые и
слегка шероховатые; ноги сзади словно осыпаны золотистой пыльцой.
Она поцеловала цветок, бросила его и повернула к кентавру
преображенное лицо – трепетное, раскрасневшееся, затуманенное и
робкое.
– Хирон, – повелела она, – возьми меня.
Его большое сердце заколотилось о ребра; он взмахнул дрожащей
рукой.
– Но, госпожа моя, ниже пояса я конь.
Она беспечно шагнула вперед, попирая фиалки. Полотенце упало.
– Боишься? – прошептала она. – Как ты делаешь это с Харикло?
Он сказал, с трудом шевеля пересохшими губами:
– Но ведь это кровосмешение.
– Так бывает всегда; все мы возникли из Хаоса.
– Но сейчас день.
– Тем лучше; значит, боги спят. Разве любовь так отвратительна,
что должна таиться в темноте? Или ты презираешь меня за
распутство? Но ведь ты ученый, ты должен знать, что после каждого
омовения я вновь обретаю девственность.
Не сила, а слабость – так в отчаянье хватают на руки горящего в
лихорадке ребенка – толкнула его к трепещущей женщине; тело ее,
слабое и податливое, готово было слиться воедино с его телом. Он
чувствовал под руками пушистый изгиб ее спины. Брюхо его дрогнуло
от нетерпения, из ноздрей вырвалось ржание. Ее руки сжимали его
шею, а ноги, свободно повиснув в воздухе, касались его коленей.
– Конь, – прошептала она. – Оседлав, меня. Вспаши меня.
От ее тела шел резкий, дурманящий запах цветов, пестрых,
растерзанных и, как в землю, втоптанных в его собственный конский
запах. Зажмурившись, он поплыл над теплой призрачной равниной,
меж красноватых деревьев.
Но он был скован. Он помнил про
