это меня угораздило, видно, я совсем рехнулся.
Мама с собакой вошли в столовую вслед за нами. Леди, которая
жаждала поделиться с кем-то доброй вестью о нашем возвращении,
вспрыгнула на диван и с маху ткнулась носом в ухо деду.
– Прочь, пр-р-очь! – крикнул он и встал, подхватив Библию.
– Звонил док Апплтон, – сказала мама отцу.
– Да ну? Разве телефон работает?
– Сегодня, когда починили электричество, пришел телефонный
монтер. Я позвонила Гаммелам, и Вера сказала, что вы уже уехали. В
первый раз она говорила со мной так любезно.
– Что же сказал Апплтон? – спросил отец, пристально
разглядывая мой глобус.
– Сказал, что рентген ничего не обнаружил.
– А? В самом деле? Как думаешь, Хэсси, он меня не обманывает?
– Ты же знаешь, он никогда никого не обманывает. Снимок
совершенно чистый. Он говорит, это все нервы. Находит, что у тебя
легкая форма… я позабыла чего, но у меня записано. – Мама подошла к
телефону и прочла по бумажке, лежавшей на телефонной книге:
– …хронического колита. Мы с ним очень мило поговорили, но,
судя по голосу, док стареет.
Я вдруг почувствовал себя бессильным, опустошенным; не
снимая куртки, я сел на диван и откинулся на подушки. Я буквально
валился с ног. Собака положила голову мне на колени и совала
холодный как лед нос под мою руку. Шкура ее была пушистой с
мороза, Фигуры родителей казались огромными и трагическими.
Отец повернулся – его большое лицо было напряжено, он все еще
не решался развязать последний узелок, связывавший надежду.
– Он так и сказал?
– Но он считает, что тебе нужно отдохнуть. Говорит, что работа в
школе – для тебя слишком большое напряжение, и, на его взгляд, тебе
лучше бы заняться чем-нибудь другим.
– А? Черт возьми, да ведь это единственное, на что я гожусь,
Хэсси. Единственный мой талант. Не могу я уйти из школы.
– Мы оба так и знали, что ты это скажешь.
– Как по-твоему, Хэсси, он что-нибудь смыслит в рентгеновских
снимках? Знает ли этот старый обманщик, о чем говорит?
Я закрыл глаза и поблагодарил бога. Холодная сухая рука легла
мне на лоб. Мамин голос сказал:
– Джордж! Что ты сделал с мальчиком? Он весь горит.
Из-за деревянной перегородки донесся приглушенный голос деда:
– Приятного сна.
Отец прошел по шатким доскам пола на кухню и крикнул наверх,
вслед деду:
– Не сердитесь из-за газеты, Папаша! Завтра привезу. Верьте
слову, до тех пор ничто не изменится. Русские по-прежнему в Москве,
а Трумэн по-прежнему на троне.
Мама спросила:
– Давно это с тобой?
– Не знаю, – ответил я. – С утра чувствую слабость и весь какойто сам не свой.
– Поешь супу?
– Немножко, самую малость. Как хорошо, что у папы все в
порядке, правда? Что у него не рак.
– Да, – сказала она. – Теперь ему придется что-нибудь другое
придумать, чтоб его жалели.
На ее удлиненном лице, которое всегда так меня успокаивало,
мелькнула горечь и тут же исчезла.
Я сделал попытку вернуться в тот маленький тайный мирок, мой
и мамин, где мы всегда ласково подшучивали над отцом, и поддакнул
ей:
– На это он мастер. Может быть, это и есть его талант.
Отец вернулся в комнату и объявил:
– Черт возьми, ну и характер у старика! Он не на шутку
рассердился из-за того, что я не привез газету. Знаешь, Хэсси, он
просто железный. Я на его месте уже лет двадцать лежал бы на
кладбище.
Хотя меня клонило в сон и голова слишком кружилась, чтобы
соображать, я все же заметил, что он увеличил срок своей жизни
против обычного.
Родители накормили меня, уложили в постель и накрыли своим
одеялом, чтобы я поскорее согрелся. Зубы у меня начали стучать, и я
даже не пытался унять странную дрожь, от которой по всему телу
роились холодные мурашки, а мама осыпала меня горячими, но
беспомощными заботами. Отец стоял, растирая руки.
– Бедный мальчик слишком самолюбив, – сказал он стонущим
голосом.
– Солнышко мое, – это, кажется, сказала мама.
Их голоса отдалились, затихли, и я уснул. Мне снились не они, не
Пенни, не Дейфендорф, не Майнор Крец, не мистер Филиппс, в моем
сне медленно кружился мир тех времен, когда никого из них еще не
было, и только в отдалении мелькало удивленное и испуганное лицо
бабушки, как в те минуты, когда она кричала мне, чтобы я слез с
дерева, это лицо вместе со мной плыло в изменчивом, зыбком потоке
неузнаваемого. И все время я слышал свой громкий недовольный
голос, а когда проснулся, мне нестерпимо хотелось облегчиться.
Голоса родителей внизу казались раздвоившимися продолжением
моего собственного голоса. В окно лился лимонно-желтый утренний
свет. Я вспомнил, как ночью, в забытьи, среди кошмаров, почувствовал
вдруг на своем лице прикосновение руки и услышал голос отца из угла
комнаты:
– Бедный сынишка, если б я мог отдать ему свое железное
здоровье.
А теперь этот голос, высокий и напряженный, словно хлестал
мать:
– Говорю тебе, Хэсси, я решил твердо. С волками жить, по-волчьи
выть вот мой девиз. Эти негодяи не дают мне пощады, и я им не дам.
– Не очень-то это педагогично так рассуждать. Оттого у тебя все
внутри и переворачивается.
– Иначе невозможно, Хэсси. Всякий другой путь равносилен
самоубийству. Если я удержусь в школе еще десять лет, то получу
пенсию за двадцатилетний стаж, и вопрос будет решен. Конечно, если
Зиммерман с этой дрянью Герцог не выгонят меня в шею.
– Только потому, что ты видел, как она выходила из кабинета?
Джордж, зачем так преувеличивать – хочешь нас всех с ума свести?
Какая тебе радость, если мы сойдем с ума?
– Я не преувеличиваю, Хэсси. Она знает, что я знаю, и Зиммерман
знает, что я знаю, что она знает.
– Как это, должно быть, ужасно – знать столько сразу.
Молчание.
– Да, – сказал отец. – Это ад.
Снова молчание.
– По-моему, доктор прав, – сказала мама. – Тебе надо уйти из
школы.
– Ты рассуждаешь по-женски, Хэсси. А док Апплтон мелет вздор,
должен же он что-то сказать. На что еще я гожусь? Меня больше
никуда не возьмут.
– Если ты не найдешь другой работы, будем вместе вести
хозяйство. – Ее голос стал робким и девически тонким; горло у меня
сжалось от боли за нее. – У нас хорошая ферма, – сказала она. – Мы
могли бы жить, как мои родители, ведь они были счастливы здесь.
Правда, папа?
Дед не ответил. И тогда мама, чтобы заполнить молчание, начала
нервно шутить.
– Подумай, Джордж, физический труд. Близость к природе. Да ты
сразу человеком себя почувствуешь.
Теперь голос отца стал серьезным.
– Хэсси, я хочу быть с тобой откровенным, ведь ты мне жена. Я
терпеть не могу природы. Она напоминает мне о смерти. Для меня
природа – это только мусор, хаос и вонь, как от скунса, бр-р!
– Природа, – произнес дед торжественно, как всегда, и
решительно откашлялся, – она, как мать, ласк-кает и нак-казывает той
же рукой.
Напряжение невидимой пленкой обволокло весь дом, и я знал, что
мама заплакала. Я плакал вместе с ней ее слезами и все же был рад ее
неудаче мне было страшно подумать, что отец может стать фермером.
Это и меня приковало бы к земле.
У кровати стоял ночной горшок, и я смиренно преклонил перед
ним колени. Это видели только желтые медальки с обоев. Моя красная
рубашка, как свежесодранная кожа, скомканная, валялась на полу у
стены. Встав с постели, я почувствовал себя совсем больным. Ноги
дрожали, голова болела, в горле словно застряло стекло. Но у меня уже
текло из носу, и я с грехом пополам прокашлялся. Я снова лег и стал
предвкушать знакомое течение болезни: кашель смягчится,
заложенный нос очистится, температура начнет падать – верных три
дня в постели. Когда я начинал выздоравливать, будущее казалось мне
особенно близким, я с волнением думал о том, как стану художником,
предавался самым радужным мечтам. Лежа в кровати, я повелевал
огромными призраками красок, и мир как будто существовал только
для того, чтобы мои мечты могли сбыться.
Отец услышал, как я вставал, и поднялся ко мне. Он был в своем
кургузом пальто и идиотской вязаной шапчонке. Он уже собрался, и в
тот день я его не задерживал, Лицо у него было веселое.
– Ну как, сынок? Елки-палки, и досталось же тебе за эти три дня,
а все я виноват.
– Ты тут ни при чем. Я рад, что все обошлось.
– А? Это ты про рентген? Да, видно, я в рубашке родился. Надо
уповать на бога, он не оставит.
– Ты уверен, что сегодня будут занятия?
– Да, по радио объявили, что все уже готовы. Зверюги готовы
учиться.
– Послушай, папа.
– Да?
– Если ты хочешь уйти из школы, или взять отпуск на год, или
еще что, ты из-за меня не отказывайся.
– Не беспокойся об этом. Не беспокойся о своем старике, у тебя и
без того забот хватает. Я всю жизнь поступал только как
стопроцентный эгоист.
Я отвернулся и стал смотреть в окно. Вскоре за окном появился
отец прямая фигура, темневшая на фоне снега. И хотя идти было
трудно, он не горбился; все такой же прямой, прошел он через наш
двор, мимо почтового ящика и дальше, вверх по холму, пока не
скрылся за деревьями сада. Деревья с солнечной стороны отсвечивали
белым. Сдвоенные телефонные провода наискось пересекали ясное
синее небо. Голая каменная стена была словно тронута коричневой
краской; следы отца прочертили снег – белое на белом. Я понимал, что
вижу – глухой уголок Пенсильвании в 1947 году, – и в то же время не
понимал, меня слегка лихорадило, и я бездумно покоился в
прямоугольнике многоцветного сияния. Я страстно хотел запечатлеть
это на полотне, все как есть, в непостижимом величии; и мне пришло в
голову, что к природе надо подходить безоружным, отбросив
перспективу, наложиться на нее, как широкое прозрачное полотно, в
надежде, что если полностью ей подчиниться, получится отпечаток
прекрасной и необходимой правды.
А потом – словно я, пропустив через себя это изначальное
волнение, на совесть поработал – я почувствовал усталость и
задремал, и когда мама принесла мне апельсиновый сок и пшеничные
хлопья, я ел в полусне.
9
Один шел он через белую ширь. Копыта его цокали, а одно
скрежетало (кость о кость) по нагретому солнцем известняку плато.
Какой же он, этот свод – бронзовый или железный? Говорят,
наковальня падала бы с неба на землю девять дней и ночей; и с земли
она тоже падала бы девять дней и ночей, а на десятый день достигла
бы Тартара. В первое время, когда Уран каждую ночь сочетался с Геей,
это расстояние, наверно, было меньше. А теперь оно, пожалуй,
увеличилось, пожалуй, – эта мысль еще больше разбередила его боль –
наковальня вечно падала бы с неба, не достигая земли. В самом деле,
разве матерь Гея, которая некогда явила из своих сырых недр
Сторуких, властителя металлов Одноглазого, бурный и бездонный
Океан, Кея и Крия, Гипериона, Иапета, Тейю и Рею, Фемиду и
Мнемозину, Фебу в златом венце и прекрасную Тефшо, мать Филиры;
Гея, которая, когда ее оросили капли крови от увечья ее супруга,
родила мстительных Эриний и более кротких Мелиад, нимф стройного
ясеня, воспитавших Зевса; Гея, которая породила Пегаса из капель
крови Горгоны и, сочетавшись с Тартаром, произвела на свет своего
младшего сына, ужасного Тифона,