чья нижняя часть туловища – это
две змеи, которые переплелись в схватке, а руки, простертые от
восхода до заката, швыряли целые горы, орошенные его же кровью, и
вырезали жилы у самого Зевса, принявшего обличье медведя, – разве
матерь Гея, которая так легко исторгла из своего темного чрева всех
этих чудищ, не пребывала теперь в странном покое? Белой, белой была
она, цвет самой смерти, сумма спектра, всюду, куда ни обращал
кентавр свой взор. И он подумал, не из-за того ли, что оскопили Небо,
столь чудовищно бесплодной стала Гея, хотя она громко взывала о
спасительном соединении?
У дороги, по которой он шел, растительность была унылой и
однообразной. Луговая трава, росчерк Деметры, сумах, ядовитый для
кожи, кизил, кора которого слабит, тута, болотный дуб и дикая вишня,
какой всего больше в живых изгородях. Голые ветки. В это время года
они были лишены своей красы и рисовались на снежном покрове
четкими письменами. Он пытался прочесть их, но не мог. И неоткуда
было ждать помощи. Он просил совета у каждого из двенадцати, и
никто не указал ему выхода. Неужели ему вечно бродить под пустым
взглядом богов? Боль терзала его тело, воя, как запертая свора собак.
Выпустите их. Боже, выпусти их на волю. И словно услышав эту
молитву, в его мозг, как гнилое, омерзительное дыхание Гекаты, в
ярости хлынула толпа безобразных и неистовых чудищ – отбросы
творения, отрыжка безгубого зева Хаоса, свирепого прародителя всего
сущего. Б-р-р! Его мудрость беспомощно отступала перед этим
натиском ужаса, и он молил теперь только о блаженстве неведения,
забытья. В своей прозорливости он давно уже взял себе за правило
просить богов только о том, чего они не могут не дать. И врата
сузились: боги милостиво позволили ему кое-что забыть.
Его беспокоило то, что он оставил позади. Его дитя в лихорадке.
Сердце его исполнилось жалости к длинноволосой Окирое,
единственному его отпрыску. Бедняжке нужно постричься. Ей многое
нужно. Бедность. Он мог передать своему ребенку лишь то, что сам
получил в наследство, – кучу долгов и Библию. Бедность – вот
истинно последнее дитя Геи. Оскопленное Небо метнулось прочь,
обезумев от боли, и оставило своего сына средь жгучей белой
пустыни, чьи руки простерты от восхода до заката.
Но даже в зимнем своем окоченении голые ветви таят маленькие,
неприметные почки. Спаситель был рожден в лютую стужу. Листья
опадают, но остается смолистый корень, легкий след, который, как
посылку, откроют в будущем. И поэтому в черных ветвях у него над
головой мерцали красноватые искры. Тусклый взгляд кентавра, как
лакмус, отмечал все это; медленно текла его мысль. Просветы,
мелькавшие в живой изгороди, были похожи на двери, и он вспомнил,
как шел с отцом по каким-то приходским делам в Пассейике и улица
на каждом шагу таила опасность; была суббота, и рабочие с серных
копей пьянствовали. За двойными дверьми салуна плескался ядовитый
смех, в котором словно сосредоточилась вся жестокость и все
кощунство на свете, и он недоумевал, как такой шум может
существовать в мире, созданном богом его отца. В те времена он уже
привык скрывать свои чувства, но, видимо, его беспокойство все же
было заметно, потому что он помнил, как отец в своем белом
воротнике повернулся, прислушался к смеху из салуна и сказал сыну с
улыбкой:
– Всякая радость от бога.
Он, конечно, шутил, но мальчик воспринял его слова всерьез.
Всякая радость от бога. Где бы ни радовалась живая душа – в грязи, в
смятении, в бедности, – всюду являлся бог и предъявлял свои права; в
бары, бордели, школы и заплеванные переулки, какими бы темными,
мерзкими и далекими они ни были, – в Китае, в Африке или в
Бразилии, всюду, где люди хоть на миг испытывали радость,
прокрадывался бог и приумножал свои вечные владения. А все
остальное, все, что не было радостью, исчезло, низвергнутое,
ненужное, несуществующее. Он вспомнил, как его жена радовалась
ферме, Папаша Крамер – газете, а сын – будущему, и он сам был рад,
благодарен за то, что сможет еще некоторое время поддерживать в них
эту радость. Рентгеновский снимок чист. Белая ширь дней
расстилалась впереди. Время отдало ему во власть небесный простор,
по которому он плыл, как истинный внук Океана; он понял, что, отдав
свою жизнь другим, он стал совершенно свободен. Гора Ида и гора
Дикта с двух сторон, из голубой дали, мчались к нему, как набегающие
валы, и в его стройном теле вновь сочетались между собой Небо и
Земля. Только доброта бессмертна. И она пребудет вовек.
Он дошел до поворота дороги. В сотне шагов впереди он увидел
«бьюик», словно черную пасть, которая должна его поглотить. Бывший
катафалк. Черное пятно на фоне сугробов – еще неизвестно, удастся ли
его вытащить. Слева над покатым лбом поля торчала силосная башня
Эмиша в островерхой шляпе из рифленого железа; заброшенная
ветряная мельница стояла неподвижно; воронье Кружило над
погребенным жнивьем.
Бездушный пейзаж.
Незримый простор, который на миг переполнил кентавра, исчез,
пронзив его болью; он посмотрел на автомобиль, и сердце его сжалось.
Боль прошла по животу, там, где человеческое соединялось с конским.
В местах перехода чудища особенно уязвимы.
Чернота.
Да, они не жалели шеллака на эти довоенные «бьюики». Когда
Хирон подошел ближе, зияющая впадина на месте разбитой решетки
удивленно ощерилась. И он понял, что это устье тоннеля, через
который он должен проползти; ученики, вверенные его попечению,
предстали перед его воспаленным внутренним взором как вертящиеся
ножи мясорубки, отливающие всеми цветами радуги. Слишком долго
ему везло. В последние дни он прощался со всем, привел в порядок
журналы, готовясь в новый путь. Но этого не будет. Атропа щелкнула
ножницами, подумала, улыбнулась и позволила прясть нить его жизни
дальше.
Хирон подавил отрыжку и попытался сосредоточиться. Впереди,
как крутая гора, высилась безнадежная усталость. От мысли, что снова
придется изворачиваться перед Зиммерманом, миссис Герцог и всей
этой огромной, деспотичной олинджерской бандой, ему становилось
тошно; как могло семя его отца, таившее в себе беспредельные
возможности, дать отпрыск, загнанный на клочок бессильной,
неблагодарной, враждебной земли, вынужденный жить среди
непроницаемых лиц, в четырех замкнутых стенах двести четвертого
класса?
Подойдя к машине ближе, так что в крыле появилось его
вытянутое и искаженное отражение, он понял. Это колесница, которую
прислал за ним Зиммерман. Уроки. Он должен совладать с собой и
подготовиться к урокам.
Почему мы чтим Зевса? Потому что другого бога нет.
Назовите пять рек в царстве мертвых. Стикс, Ахеронт, Флегетон,
Коцит и Лета.
Кто были дочери Нерея? Автоноя, Агава, Актея, Амфитрита,
Галатея, Галена, Галимеда, Галия, Гиппоноя, Гиппотоя, Главка,
Главконома, Динамена, Дорида, Дото, Кимо, Кимодока, Кимотоя,
Лаомедия, Лиагора, Лисианасса, Мелита, Мениппа, Немерта, Несея,
Несо, Панопея, Паситея, Плото, Полиноя, Понтопория, Проноя, Проти,
Протомедия, Псамата, Сао, Спио, Фемисто, Феруса, Фетида, Фоя,
Эвагора, Эварна, Эвдора, Эвкранта, Эвлимена, Эвника, Эвпомпа, Эона,
Эрата.
Кто такой герой? Герой – это царь, принесенный в жертву Гере.
Хирон подошел к краю плато; его копыто скребнуло известняк.
Круглый белый камешек со стуком скатился в пропасть. Кентавр
возвел глаза к голубому своду в понял, что ему и в самом деле
предстоит сделать великий шаг. Да, поистине великий шаг, к которому
он не подготовился за всю свою полную скитаний жизнь. Нелегкий
шаг, нелегкий путь, потребуется целая вечность, чтобы пройти его до
конца, как вечно падает наковальня. Его истерзанные внутренности
расслабли; раненая нога нестерпимо болела; голова стала невесомой.
Белизна известняка пронзала глаза. На краю обрыва легкий ветерок
овеял его лицо. Его воля, безупречный алмаз, под давлением
абсолютного страха исторгла из себя последнее слово. Сейчас.
«Страдая от неисцелимой раны в лодыжке, он удаляется в пещеру
и там хочет умереть, но не может, потому что он бессмертен. Тогда он
предлагает Зевсу вместо Прометея себя, и, хотя его ожидало
бессмертие, оканчивает так свою жизнь» <Аполлодор, II, 85 (греч.)>.
Хирон принял смерть.
ЭПИЛОГ
Зевс любил своего старого друга и вознес его на Небо, где он
сияет среди, звезд, обращенный в созвездие Стрельца. Здесь, в
Зодиаке, то восходя, то исчезая за горизонтом, он участвует в
свершении наших судеб, хотя в последнее время мало кто из живых
смертных благоговейно обращает глаза к Небу и уж совсем немногие
учатся у звезд.