быть здесь: он дневал и ночевал в своем кабинете. Кентавр
прислушался, не загромыхает ли наверху, и в тот же миг все
переменилось. Руки, обнимавшие его шею, разжались. Не
оглядываясь, Венера исчезла в кустах. Сотни зеленых лепестков
сомкнулись позади нее. У любви своя мораль, она не прощает робости.
И тогда, как вот теперь, Колдуэлл стоял один здесь, на цементном полу,
в смущении, и теперь, как тогда, он стал подниматься по лестнице с
глухим, мучительным чувством, что он неисповедимым образом
прогневил бога, неусыпно следившего за ним.
Он поднимался по лестнице на второй этаж, в свой класс. Ноги
плохо повиновались ему, одолевая крутые ступени; собственная
неловкость была мучительна. При каждой волне боли он подолгу
смотрел прямо перед собой и видел кусок стены, где кто-то шариковой
ручкой начертил зигзаг, блестящий столбик перил, с которого была
сорвана плоская шляпка, черную, затвердевшую горку пыли и песка в
уголке площадки, окно, покрытое мутной пленкой и забранное ржавой
решеткой, и снова мертвую желтую стену. Дверь класса была закрыта.
Он ожидал неистовых криков, но за дверью царила зловещая тишина.
По спине у него пробежали мурашки. Неужели Зиммерман услышал
шум и сам пришел в класс?
Страх оказался не напрасным. Колдуэлл открыл дверь и увидел
перед собой, в каких-нибудь двух шагах, кривое лицо Зиммермана,
которое, казалось, висело в воздухе, как гигантская эмблема власти, и
от страха учитель не видел ничего, кроме этого лица. Зловеще
колыхнувшись, оно, казалось, стало еще огромней. Разящая молния,
вылетев из середины директорского лба над стеклами очков, за
которыми глаза казались чудовищно большими, пронизала воздух и
поразила оцепеневшую жертву. Тишина, в которой они смотрели друг
на друга, была оглушительней грома.
Зиммерман повернулся к классу; перед ним были ровные ряды
присмиревших, испуганных учеников.
– Мистер Колдуэлл соблаговолил вернуться к нам.
Класс подобострастно захихикал.
– Мне кажется, такая верность долгу заслуживает небольшой
овации.
И он подал пример: сложив ладони лодочкой, изящно ударил
одной о другую. Руки и ноги у Зиммермана были нелепо короткие для
массивного туловища и головы. На нем был спортивный пиджак с
плечами, подбитыми ватой, широкий, в крупную клетку, который еще
больше подчеркивал эту несоразмерность. Взглянув на иронически
аплодирующих учеников, Колдуэлл поймал несколько ухмылок.
Осрамленный учитель облизал спекшиеся губы.
– Благодарю вас, дети, – сказал Зиммерман. – Достаточно.
Негромкие аплодисменты сразу смолкли. Директор снова
повернулся к Колдуэллу; его асимметричное лицо было похоже на
грозовую тучу, гордо плывшую высоко в небе. Колдуэлл издал
нечленораздельный звук, который должен был выразить его
восхищение и преданность.
– Мы поговорим потом, Джордж. Дети ждут не дождутся, когда
же вы наконец начнете урок.
Но Колдуэлл, жаждавший объясниться, получить отпущение,
наклонился и приподнял штанину – его неожиданный и неприличный
жест вызвал у класса бурный восторг. И в душе Колдуэлл сам хотел
этого.
Зиммерман это понял. Он понял все. Хотя Колдуэлл сразу же
опустил штанину и вытянул руки по швам, Зиммерман продолжал
смотреть вниз, на его лодыжку, словно она была бесконечно далеко, но
взор его проникал сквозь бесконечность.
– У вас, кажется, носки не совсем одинаковые, – сказал он. – Вы
об этом?
Ученики снова покатились со смеху. Зиммерман выждал ровно
столько, сколько нужно было, чтобы голос его покрыл последние
смешки.
– Но, Джордж, Джордж, нельзя же, чтобы ваша похвальная забота
о своей внешности вступала в противоречие с другим неотъемлемым
качеством учителя – точностью.
Колдуэлл всегда был одет так плохо, ходил в таком донельзя
поношенном костюме, что и эта фраза вызвала смех; но многие
ученики не оценили тонкий юмор Зиммермана.
Директор брезгливо ткнул пальцем в сторону учителя.
– А это что у вас там, громоотвод? Весьма предусмотрительно в
безоблачный зимний день.
Колдуэлл нащупал холодную гладкую стрелу, торчавшую у него
из кармана. Он вынул стрелу и протянул ее Зиммерману, мучительно
подыскивая слова, чтобы все объяснить; тогда Зиммерман бросится к
нему на шею и поцелует его за героически перенесенные муки, слезы
сострадания увлажнят это властное, надутое лицо.
– Вот, – сказал Колдуэлл. – Я не знаю, кто из мальчишек…
Зиммерман не соизволил коснуться стрелы; протестующе
выставив вперед ладони, словно блестящий стержень таил в себе
опасность, он быстро попятился, ловко перебирая короткими ногами,
до сих пор сохранившими спортивную упругость. Зиммерман
прославился еще в школьные годы: он был чемпионом по легкой
атлетике. Крепкие мускулы, гибкие руки и ноги приносили ему победу
во всех состязаниях, где требовались быстрота и сила, – в метании
диска, в беге на короткие и длинные дистанции.
– Джордж, я же вам сказал – потом, – повторил он. – Прошу вас,
начинайте урок. А я, поскольку моя утренняя программа все равно
нарушена, сяду за последнюю парту, ведь так или иначе, раз в месяц я
должен побывать у вас на уроке. Дети, пожалуйста, не обращайте на
меня внимания.
Колдуэлл всегда страшился этих ежемесячных директорских
посещений. Короткие машинописные отзывы, которые за ними
следовали, состоявшие из путаной смеси едких замечаний и
педагогических штампов, надолго выводили его из равновесия – если
отзыв бывал хорошим, он чувствовал себя именинником, если же
плохим (как случалось почти всегда, он ощущал двусмысленность
некоторых слов, и это всякий раз было как ложка дегтя) целыми
неделями ходил сам не свой. И вот Зиммерман остался в классе
именно теперь, когда он так истерзан болью, несправедливо унижен и
совсем не подготовлен к уроку.
Мягким кошачьим шагом директор прошел вдоль доски. Делая
вид, будто хочет стать как можно незаметнее, он сгорбил широкую
клетчатую спину. Он сел за последнюю парту, позади прыщавого и
лопоухого Марка Янгермана. Но едва усевшись, заметил, что через
проход, в третьем ряду на последней парте, сидит Ирис Остуд, полная
красавица, медлительная и тяжеловесная, как телка. Зиммерман,
пододвинувшись, шепотом и жестами попросил у нее листок из
тетради. Пухлая девушка поспешно вырвала листок, и директор, беря
его, без стеснения заглянул за вырез ее свободной шелковой блузки.
Колдуэлл смотрел на это с благоговейным изумлением. Он видел,
как цветные пятна заколебались над партами; присутствие
Зиммермана наэлектризовало класс. Надо начинать. Но Колдуэлл
забыл, кто он, зачем он здесь, чему должен учить. Он подошел к
учительскому столу, положил стрелу и, увидев вырезку из журнала,
вспомнил: «ХРОНОЛОГИЯ ТВОРЕНИЯ, СОСТАВЛЕННАЯ
КЛИВЛЕНДСКИМ УЧЕНЫМ». Огромное лицо Зиммермана маячило
в конце класса.
– На доске, у меня за спиной, – начал Колдуэлл, – написана цифра
пять с девятью нулями. Пять – чего?
Робкий тоненький голосок нарушил тишину:
– Триллионов.
Это, конечно, Джудит Ленджел. И, как всегда, пальцем в небо. Ее
отец, этот выскочка, торговец недвижимостью, думает, его дочка
непременно должна быть «королевой весны», первой ученицей и
любимицей класса только потому, что он, старик Ленджел, получая
пять процентов комиссионных, сколотил капиталец. Бедняжка Джуди,
ее просто бог умом обидел.
– Миллиардов, – сказал Колдуэлл. – Пять миллиардов лет. Таков,
как считает современная наука, возраст Вселенной. Возможно, он даже
больше, но почти наверняка не меньше. А теперь, кто скажет мне, что
такое миллиард?
– Тысяча тысяч? – проговорила Джуди дрожащим голосом. Бедная
дурочка, почему никто ее не выручит? Почему не ответит кто-нибудь
посообразительней, хотя бы Кеджерайэ? Кеджерайз сидел, вытянув
ноги через проход, и, бессмысленно уставившись в свою тетрадку,
чему-то улыбался. Колдуэлл поискал взглядом Питера, но вспомнил,
что сынишка не в этом классе. Он будет на седьмом уроке. Зиммерман
что-то записал и подмигнул девчонке Осгуд, которая по дурости не
понимала, к чему он клонит. Ох и глупа! Как пробка.
– Тысячу раз тысяча тысяч, – объяснил Колдуэлл. – Тысяча
миллионов. Вот что такое миллиард. На земле сейчас живет больше
двух миллиардов человек, а появились люди около миллиона лет
назад, когда глупая обезьяна слезла с дерева на землю и огляделась
вокруг, не понимая, зачем ее сюда занесло.
Класс засмеялся, а Дейфендорф – один из тех мальчишек, что
приезжали в школу с фермы на автобусе, – принялся чесать у себя в
голове и под мышками и лопотать по-обезьяньи.
Колдуэлл сделал вид, будто не заметил этого, потому что мальчик
был лучшим пловцом в его команде.
– А еще нам приходится иметь дело с миллиардами, когда речь
идет о нашем национальном доходе, – сказал Колдуэлл. – В настоящее
время мы должны самим себе около двухсот шестидесяти миллиардов
долларов. Примерно триста пятьдесят миллиардов нам стоила война с
Гитлером. И еще на миллиарды считают звезды. Около ста миллиардов
звезд насчитывается в нашей галактике, которая называется – как?
– Солнечная система? – подсказала Джуди.
– Млечный Путь, – поправил ее Колдуэлл. – В солнечной системе
только одна звезда – какая же?
Он пристально смотрел на задние парты, но краем глаза увидел,
что Джуди сейчас снова вылезет.
– Венера?
Мальчики засмеялись: Венера, венерологический, венерические
болезни. Кто-то хлопнул в ладоши.
– Венера – самая яркая из планет, – объяснил ей Колдуэлл. – Ее
иногда называют звездой, потому что она так ярко светит. Но,
разумеется, единственная настоящая звезда, близкая к нам, это…
– Солнце, – сказал кто-то, но Колдуэлл не видел кто, потому что
он вперил глаза в тупое, напряженное лицо Джуди Ленджел, мысленно
внушая ей, что она не должна поддаваться отцу. Не лезь вон из кожи,
девочка, выходи-ка лучше замуж. Я как-нибудь сам уж, а тебе лучше
замуж. (Неплохой вышел бы стишок на Валентинов день. Иногда
Колдуэлла осеняло вдохновение.)
– Правильно, – сказал он. – Солнце. А теперь я напишу вот такое
число.
Он написал на доске: 6.000.000.000.000.000.000.000.
– Как это прочесть? – И сам ответил:
– Шесть, – а потом, отчеркивая по три нуля:
– тысяч, миллионов, миллиардов, триллионов, квадрильонов,
квинтильонов, секстильонов. Шесть секстильонов. Что оно выражает?
Безмолвные лица смотрели на него недоуменно и насмешливо. И снова
он ответил сам:
– Массу Земли в тоннах. А Солнце, – добавил он, – разумеется,
весит гораздо больше. – Он написал 333.000 и сказал, обращаясь не то
к классу, не то к доске:
– Три, три, три, ноль, ноль, ноль. Помножим, и получится… – Кркр, – мел раскрошился, когда он писал итог. – Один, девять, девять,
восемь и двадцать четыре колечка.
Он отступил назад и посмотрел на доску; от напряжения его
тошнило.
1 998 000 000 000 000 000 000 000 000
Пули смотрели на него, каждый как рана, из которой так и
сочилось слово «яд».
– Такова масса Солнца, – сказал Колдуэлл. – Но не все ли нам
равно?
Вокруг загрохотал смех. Господи, куда он попал?
– Есть звезды больше Солнца, – сказал он, еле ворочая языком, – а
есть и меньше. Самая близкая к нам звезда после Солнца, альфа
Кентавра, находится на расстоянии четырех световых лет. Свет
проходит один, восемь, шесть, ноль, ноль, ноль миль в секунду. – Он
написал это число. Места на доске почти не осталось. – Это равно
шести миллиардам миль в год. Пальцами он стер 5 в числе,
обозначавшем возраст Вселенной, и написал 6. Альфа Кентавра от нас
в двадцати четырех триллионах миль. – Тяжесть в его животе
растеклась урчанием, и он подавил отрыжку. – Некогда люди думали,
что по Млечному Пути души умерших попадают на небо, но весь
Млечный Путь это лишь обман зрения, достичь его невозможно. Как
туман, он все время будет редеть вокруг вас. Это звездный туман, мы
видим его таким, потому что смотрим через огромную галактику.
Галактика – это вращающийся диск шириной в сто тысяч световых лет.
Я не знаю, кто метнул этот диск. Его центр находится в районе
созвездия Стрельца, а стрелец – это тот, кто стреляет из лука, на
прошлом уроке у меня тут был один такой милый
