потеплело, господствовали в мире. Пятидесятифутовые плезиозавры
пенили моря, птерозавры порхали в воздухе, трепыхаясь, как
сломанные зонтики. Безмозглые гиганты сотрясали сушу. – По
условному сигналу все мальчики в классе начали гудеть. Рты были
сжаты; глаза невинно бегали по сторонам; но весь класс наполнял
наглый ликующий гул. Колдуэллу оставалось только плыть по
течению. – Туша бронтозавра весила тридцать тонн, а мозг – всего две
унции. У анатозавра было две тысячи зубов, у трицератопса – рогатый
костяной шлем длиной в семь футов. Королевского тиранозавра, у
которого были крошечные передние лапы и зубы, как шестидюймовые
клинки, выбрали президентом. Он ел все – падаль, живых тварей,
истлевшие кости…
Прозвенел первый звонок. Дежурные бросились вон из класса,
один из них наступил на анемон в проходе, и цветок жалобно пискнул.
Двое мальчишек столкнулись в дверях и принялись колоть друг друга
карандашами. Зубы у них скрипели; из носов текло. Зиммерман
ухитрился расстегнуть на Ирис Осгуд блузку и лифчик, ее пышные
груди круглились над партой двумя недвижными лакомыми
спаренными лунами.
– Осталось две минуты! – крикнул Колдуэлл. Его голос
становился все визгливей, как будто в голове у него вертелся шкив. –
Сидеть на местах! Вымерших млекопитающих и ледниковый период
мы рассмотрим на следующем уроке. Короче говоря, час назад, вслед
за цветковыми растениями и травами, наши верные друзья
млекопитающие овладели Землей, и минуту назад, минуту назад…
Дейфендорф выволок Бекки Дэвис в проход, и она, хихикая,
вырывалась из его длинных волосатых рук.
– …минуту назад, – повторил Колдуэлл в третий раз, и тут в лицо
ему полетела пригоршня шариковых подшипников. Он заморгал,
прикрылся правой рукой и поблагодарил бога, что шарики не попали в
глаза. Запасных глаз не вставишь. Живот сводило болью, которая
мгновенно отдавалась в ноге.
– …из глупой обезьяны, у которой в силу особых условий жизни
появилось бинокулярное зрение, противопоставленные большие
пальцы на руках и высокоразвитый мозг, из глупой обезьяны, останки
которой потом нашли на Яве…
Скомканная юбка девушки была задрана. Бекки изогнулась,
прижатая лицом к парте, а Дейфендорф неистово бил копытами в
узком проходе. По лицу его блуждала шалая, вкрадчивая улыбочка:
видно, он взял свое. В классе запахло конюшней. Колдуэлл
рассвирепел. Он схватил со стола блестящую стрелу, сорвался с места
под раздражающее хлопанье закрываемых учебников и раз, два –
хлестнул, хлестнул этого вонючего скота по голой спине. Это ты мне
решетку сломал. Два белых рубца вздулись у Дейфендорфа на плечах.
Колдуэлл помертвел, глядя, как эти белые полосы медленно заалели.
Будут шрамы. Парочка распалась, как сломанный цветок. Дейфендорф
поднял на учителя маленькие карие глаза, полные слез; девушка с
нарочитым равнодушием поправляла волосы. Колдуэлл видел, как
Зиммерман что-то лихорадочно чиркает на своем листке.
Учитель, подавленный, вернулся к доске. Господи, он не хотел
ударить мальчишку так сильно. Он положил стальной прут в желобок
для мела. Снова повернулся к классу, зажмурил глаза, и боль сразу
распустила свои влажные крылья в багровой тьме. Он открыл рот;
всем своим существом он ненавидел то, что ему предстояло сказать:
– Минуту назад, с отточенным кремнем, с тлеющим трутом, с
предвидением смерти появилось новое животное с трагической
судьбой, животное… Зазвенел звонок, по коридорам огромного здания
прокатился грохот; дурнота захлестнула Колдуэлла, но он совладал с
собой, потому что поклялся кончить:
– …имя которому человек.
2
Мои родители о чем-то разговаривали. Теперь я часто
просыпаюсь в тишине, рядом с тобой, и весь дрожу от страха, потому
что меня душат кошмары, оставляя во мне горькую накипь неверия
(вчера мне приснилось, будто Гитлера, седого полоумного старика с
высунутым языком, поймали в Аргентине). Но в то время меня всегда
будили голоса родителей, звучавшие, даже когда в доме был мир,
возбужденно и приподнято. Мне снилось дерево, и эти голоса снова
превратили меня из стройного ствола в мальчика, лежащего в постели.
Тогда, в сорок седьмом году, мне было пятнадцать лет. В то утро
разговор у них шел о чем-то необычном; я не мог понять, о чем
именно, но испытывал такое чувство, как будто во сне я проглотил чтото живое, и теперь оно шевельнулось во мне тревожным комком
страха.
– Ничего, Хэсси, ты не огорчайся, – говорил отец. Его голос
звучал робко, и он, наверное, повернулся к маме спиной. – Мне и то
повезло, что я столько прожил.
– Джордж, если ты просто пугаешь меня, это не остроумно, –
сказала мама. Она так часто выражала мои мысли, что, бывало, когда я
о чем-нибудь думал, ее голос звучал у меня в ушах; и сейчас, став
старше, я иной раз говорю, а чаще восклицаю, что-нибудь ее голосом.
Кажется, теперь я понял, о чем у них речь – отец думает, что он
болен.
– Хэсси, – сказал он, – ты не бойся. Не надо бояться. Я не боюсь.
Он твердил это, и голос его падал.
– Нет, ты боишься, – сказала она. – Теперь я знаю, почему ты
ночью то и дело вставал с постели.
Ее голос тоже упал.
– Я чувствую эту дрянь, – сказал он. – Она как ядовитый комок.
Не могу его вытолкнуть.
Такая подробность, должно быть, показалась ей не
правдоподобной.
– Этого нельзя чувствовать, – сказала она неожиданно тихо, как
маленькая девочка, получившая нагоняй.
А он повысил голос:
– Будто ядовитая змея свернулась у меня в кишках. Бр-р-р!
Лежа в постели, я представил себе, как отец издает этот звук –
голова трясется, так что щеки дрожат, губы вибрируют, сливаясь в
дрожащее пятно. До того живо представил, что даже улыбнулся. Они
словно почувствовали, что я не сплю, и заговорили о другом; голоса
стали ровнее. Бледный, трогательный, крошечный, как снежинка,
клочок их совместной жизни, который на миг приоткрылся мне, все
еще чувствовавшему себя наполовину деревом, снова исчез под
привычной оболочкой нелепых пререканий. Я повернул голову и,
стряхнув сон, посмотрел в окно. Морозные узоры стлались низом по
закраинам верхних стекол. Утреннее солнце расцветило красноватыми
бликами стерню большого поля за немощеной дорогой. Дорога была
розовая. Обнаженные деревья с солнечной стороны отсвечивали
белым; ветви их отливали удивительным красноватым тоном. Все
кругом сковал мороз; сдвоенные нити телефонных проводов словно
вмерзли в льдистую синеву неба. Был январь. Понедельник. Я начал
понимать. В начале каждой недели отцу приходилось собираться с
духом перед возвращением в школу. А за рождественские каникулы он
совсем развинтился и теперь яростно закручивал гайки. «Большой
перегон» – так он называл время от рождества до пасхи. К тому же на
прошлой неделе, первой неделе нового года, произошел случай,
который его напугал. Он ударил ученика в присутствии Зиммермана;
больше он нам ничего не рассказал.
– Не разыгрывай трагедию, Джордж, – сказала мама. – Объясни
толком, что с тобой?
– Я знаю, где оно сидит. – Казалось, он не просто говорит с
мамой, а играет на сцене, как будто передним невидимая публика. – А
все из-за этих проклятых детей. Мерзавцы меня ненавидят, их
ненависть, как паук, засела у меня в кишках.
– Это не ненависть, Джордж, – сказала она. – Это любовь.
– Ненависть, Хэсси. Я ее каждый день на себе испытываю.
– Нет, любовь, – настаивала она. – Они хотят любить друг друга,
ты им мешаешь. Тебя нельзя ненавидеть. Ты идеальный человек.
– Они меня ненавидят всеми печенками. Рады в гроб вогнать, и
вгоняют. Р-раз – и готово. Моя песенка спета. Кому нужна старая
развалина?
– Джордж, если ты это всерьез, – сказала мама, – тогда надо
скорей посоветоваться с доком Апплтоном.
Когда отцу удавалось добиться сочувствия, он начинал
упрямиться и капризничать.
– Не пойду я к этому проходимцу. Он, чего доброго, мне правду
скажет.
Мама, должно быть, отвернулась, и в разговор вмешался дед.
– Бог правду лю-у-бит, – сказал он. – А ложью только дьявол
тешится.
Его голос по сравнению с голосами родителей был
внушительным, но слабым, словно великан вещал откуда-то издалека.
– Нет, Папаша, не только дьявол, – сказал отец. – Я тоже. Я только
и делаю, что лгу. За это мне деньги платят.
На кухне по голым доскам кухонного пола застучали шаги. Это
мама прошла внизу к лестнице, наискось от того угла дома, где стояла
моя кровать.
– Питер! – крикнула она. – Ты встаешь?
Я закрыл глаза и погрузился в уютную теплынь. Согретые одеяла,
как мягкие цепи, приковывали меня к кровати; рот наполнял
сладостный, густой нектар, от которого снова клонило в сон. Лимонножелтые обои с маленькими темными кружочками, похожими на злые
кошачьи морды, красным негативом отпечатались у меня в
зажмуренных глазах. И снова вернулся тот же сон. Мы с Пенни стояли
под деревом. Ворот ее блузки был расстегнут, расстегнуты
перламутровые пуговки, как тогда, еще до рождественских каникул,
когда мы сидели в темном «бьюике» возле школы и у наших ног
жужжала электрическая печка. Но теперь мы в лесу, меж стройных
деревьев, среди бела дня. В воздухе, недвижно, как колибри, висит
сойка с яркими цветными перышками, только крылья сложены и не
шевелятся, а глаз, похожий на черную бусину, настороженно блестит.
А когда она полетела, то показалась мне птичьим чучелом, которое
кто-то потянул за веревочку; но, конечно, она была живая.
– Питер, пора встава-а-ать!
Она касалась рукой моего колена, а я гладил ее руку. Гладил долго,
и терпение мое иссякало. Шелковый рукав закинулся, обнажив кожу с
голубыми прожилками. Казалось, весь наш класс собрался там, в лесу,
и все глядели на нас, но лиц различить было нельзя. Она наклонилась
вперед, моя Пенни, моя маленькая, глупая, испуганная Пенни. Любовь
нахлынула на меня, сладкая, густая. Чудесный мед скопился в паху. Ее
зеленые, искристые глаза стали совсем круглыми от страха; дрожащая
нижняя губа, оттопырившись, влажно поблескивала; я чувствовал то
же, что месяц назад в темном автомобиле. Моя рука очутилась на ее
теплых, плотно сжатых коленях; казалось, она не сразу это
почувствовала, потому что только через минуту тихо сказала: «Не
надо», а когда я убрал руку, посмотрела на меня так же, как тогда. Но в
тот раз мы были в темноте, а теперь нас заливал свет. Ясно были
видны все поры у нее на носу. Она была странно неподвижна; с ней
творилось что-то неладное.
– Хэсси, скажи мальчику, что уже семнадцать минут восьмого. А
мне еще нужно проверить кучу контрольных работ, я должен быть в
школе не позже восьми. Иначе Зиммерман с меня голову снимет.
Да, вот оно: во сне это даже не казалось странным. Она
превратилась в дерево. Я прижался лицом к стволу, зная, что это она.
Последнее, что я увидел во сне, была кора дерева – корявая, с черными
трещинами, и в них крошечные зеленые точки лишайника. Она.
Господи, это она, помоги мне. Верни мне ее.
– Питер! Ты что, издеваешься над отцом?
– Да я же встаю, понимаешь – встаю!
– Так вставай. Живо. Я не шучу, молодой человек. Ну!
Я потянулся, и мое тело коснулось холодных краев кровати.
Сладкий сок, наполнявший тело, отхлынул. Самое трогательное в этом
сне было то, что она знала о происходящем, чувствовала, как ее
пальцы превращаются в листья, и хотела сказать мне (глаза у нее были
такие круглые), но не сказала, пощадила меня, превратилась в дерево
без единого слова. Едва ли я сознавал, что Пенни способна на это, и
только во сне мне открылась самоотверженность ее любви: хотя она
так юна, хотя мы так недавно коснулись друг друга, хотя я ничего ей не
дал, все
