отец сидел дома, не зная, куда деваться, он с тоски перепахивал всю
кучу. Читал он поразительно быстро и уверял, что никогда ничего не
понимает и не помнит.
– Жаль было тебя будить, Питер, – сказал он мне. – Мальчику в
твоем возрасте важнее всего выспаться.
Мне его не было видно: он сидел в столовой. Через первую дверь
я мельком заметил, что в камине горят три вишневых поленца, хотя
новый котел в подвале хорошо топился. На кухне, в узком простенке
между двумя дверьми, висел мой рисунок, изображавший задний двор
нашего дома в Олинджере. Мамино плечо заслоняло его. Здесь, на
ферме, она стала носить толстый мужской свитер, хотя в молодости, да
и потом, в Олинджере, когда была стройнее и моложе, такой, какой я
впервые ее узнал и запомнил, она, как говорили у нас в округе,
«модничала». Она поставила возле моей тарелки стакан апельсинового
сока, и звяканье стекла прозвучало молчаливым упреком. Она стояла в
узком промежутке между столом и стеной, не давая мне пройти. Я
топнул ногой. Она посторонилась. Я прошел мимо нее и мимо второй
двери, через которую увидел деда, привалившегося к спинке дивана
подле кипы журналов, – он склонил голову на грудь, будто спал или
молился. Его морщинистые руки с чуткими пальцами были красиво
сложены на животе поверх мягкого серого свитера. Я прошел мимо
высокого камина, где двое часов показывали 7:30 и 7:23. Те, которые
ушли вперед, были электрические, из красной пластмассы, отец купил
их со скидкой. А другие были темные, резного дерева, они заводились
ключом и достались нам в наследство от прадеда, который умер
задолго до моего рождения. Старинные часы стояли на камине;
электрические висели ниже на гвозде. Пройдя мимо белой глыбы
нового холодильника, я вышел во двор. За первой дверью была вторая,
которую закрывали в непогоду, а между ними – широкий каменный
порог. Притворяя за собой первую дверь, я услышал, как отец сказал:
– Ей-богу, Папаша, в детстве мне ни разу не удалось выспаться.
Оттого я теперь и мучаюсь.
У цементного крылечка стоял насос. Хотя электричество у нас
было, воду в дом еще не провели. Земля вокруг насоса, летом никогда
не просыхавшая, теперь замерзла; под наледью, покрывавшей траву,
была пустота, и лед с треском ломался у меня под ногами. Иней,
словно застывший туман, кругами выбелил высокую траву по склону
холма, на котором был разбит сад. Я зашел за куст у самого дома.
Мама часто сетовала на вонь – деревня была для нее воплощением
чистоты, но я не принимал это всерьез. По моему разумению, вся
земля состояла из гнили и отбросов.
У меня возникло нелепое видение – будто моя струйка замерзла
на лету и повисла. В действительности она обрызгала прелые листья
под спутанными нижними юбками оголенного куста, и от них шел пар.
Леди вылезла из своей конуры, разбрасывая солому, просунула черный
нос сквозь проволочную загородку и глядела на меня.
– Доброе утро, – вежливо поздоровался я с ней. Она высоко
подпрыгнула, когда я подошел к загородке, и я, просунув руку сквозь
холодную проволоку, погладил ее, а она вся извивалась и норовила
подпрыгнуть снова. Ее шкура была пушистая от мороза, кое-где к ней
пристали клочья соломы. Шея взъерошилась, а голова была гладкая,
как воск. Под шкурой прощупывались теплые, упругие мышцы и
кости. Она так рьяно вертела мордой, ловя каждое мое прикосновение,
что я боялся, как бы не попасть ей пальцами в глаза, они казались
такими беззащитными – две темные студенистые капли.
– Ну, как дела? – спросил я. – Хорошо ли спала? Видела во сне
кроликов? Слышишь – кроликов!
Было так приятно, когда, заслышав мой голос, она стала
вертеться, юлить, вилять хвостом и визжать.
Пока я сидел на корточках, холод заполз под рубашку и пробежал
по спине. Когда я встал, проволочные квадраты в тех местах, где я
прикасался к ним, были черные, мое тепло растопило морозную
патину. Леди взвилась вверх, как отпущенная пружина. Опустившись
на землю, она угодила лапой в свою миску, и я думал, что вода
прольется. Но в миске был лед. На миг, пока я не сообразил, в чем
дело, мне показалось, будто я вижу чудо.
Недвижный, безветренный воздух теперь обжигал меня, и я
заторопился. Моя зубная щетка смерзлась и словно приросла к
алюминиевой полочке, которая была привинчена к столбу у крыльца. Я
оторвал щетку. Потом четыре раза качнул насос, но воды не было. На
пятый раз вода, поднявшись из глуби скованной морозом земли и
клубясь паром, потекла по бороздкам бурого ледника, выросшего в
желобе. Ржавая струя смыла со щетки твердую одежку, но все равно,
когда я сунул ее в рот, она была как безвкусный прямоугольный
леденец на палочке. Коренные зубы заныли под пломбами. Паста,
оставшаяся в щетине, растаяла, и во рту разлился мятный привкус.
Леди смотрела на эту сцену с бурным восторгом, извиваясь и дрожа
всем телом, и, когда я сплевывал, она лаяла, как будто аплодировала,
выпуская клубы пара. Я положил щетку на место, поклонился и с
удовольствием услышал, что аплодисменты не смолкли, когда я
скрылся за двойным занавесом наших дверей.
На часах теперь было 7:35 и 7:28. По кухне, меж стенами
медового цвета, гуляли волны тепла, и от этого я двигался лениво, хотя
часы подгоняли меня.
– Что это собака лает? – спросила мама.
– Замерзла до смерти, вот и лает, – сказал я. – На дворе холодина.
Почему вы ее в дом не пускаете?
– Нет ничего вреднее для собаки, Питер, – сказал отец из-за
стены. Привыкнет быть в тепле, а потом схватит воспаление легких и
сдохнет, как та, что была у нас до нее. Нельзя отрывать животное от
природы. Послушай, Хэсси, который час?
– На каких часах?
– На моих.
– Чуть побольше половины восьмого. А на других еще и
половины нет.
– Нам пора, сынок. Надо ехать.
Мама сказала мне:
– Ешь, Питер. – И ему:
– Эти часы, которые ты купил по дешевке, Джордж, все время
спешат. А по дедушкиным часам у вас еще пять минут в запасе.
– Неважно, что по дешевке. В магазине, Хэсси, такие часы стоят
тринадцать долларов. Фирма «Дженерал электрик». Когда на них без
двадцати, значит, я опоздал. Живо пей кофе, мальчик. Время не ждет.
– Хоть у тебя и паук в животе, но ты удивительно бодр, – заметила
она. И повернулась ко мне:
– Питер, ты слышал, что сказал папа?
Я любовался узкой лиловой тенью под орешником на своем
рисунке, изображавшем наш старый двор. Этот орешник я любил: во
времена моего детства там на суку висели качели, а на рисунке сук
вышел едва заметным и почти черным. Глядя на тонкую черную
полоску, я снова пережил мазок кисти и то мгновение своей жизни,
которое мне поразительным образом удалось остановить. Вероятно,
именно эта возможность остановить, удержать улетающие мгновения
и привлекла меня еще пятилетним малышом к живописи. Ведь как раз
в этом возрасте мы впервые осознаем, что все живое, пока оно живо,
неизбежно меняется, движется, отдаляется, ускользает и, как
солнечные блики на мощенной кирпичом дорожке возле зеленой
беседки в ветреный июньский день, трепеща, непрестанно
преображается.
– Питер!
По маминому голосу ясно было, что терпение ее лопнуло.
Я в два глотка выпил апельсиновый сок и сказал, чтобы
разжалобить ее:
– Бедная собака и напиться не может, лижет лед в миске.
Дедушка пошевелился за перегородкой и сказал:
– Помню, как говорил Джейк Бим, тот, что был начальником
станции Берта Фэрнес, теперь-то там пассажирские поезда не
останавливаются. Время и Олтонская железная дорога, говаривал он
важным таким голосом, никого не ждут.
– Скажите, Папаша, – спросил отец, – вам никогда не приходило в
голову: а кто-нибудь ждет время?
Дед ничего не ответил на этот нелепый вопрос, а мама, неся
кастрюльку с кипятком мне для кофе, поспешила к нему на выручку.
– Джордж, – сказала она, – чем донимать всех своими глупостями,
шел бы ты лучше машину заводить.
– А? – сказал он. – Неужели я обидел Папашу? Папаша, я не хотел
вас обидеть. Я просто сказал, что думал. Всю жизнь слышу – время не
ждет, и не могу понять смысла. С какой стати оно должно кого-то
ждать? Спросите любого, ни один дьявол вам не объяснит толком. Но
и по совести никто не признается. Не скажет честно, что не знает.
– Да ведь это значит… – начала мама и замолчала, растерянная,
видимо почувствовав то же, что и я: неугомонное любопытство отца
лишило присловье его простого смысла. – Это значит, что нельзя
достичь невозможного.
– Нет, погоди, – сказал отец, все так же возбужденно, по своему
обыкновению цепляясь за каждое слово. – Я сын священника, меня
учили верить, и я по сю пору верю, что бог создал человека как венец
творения. А если так, что это еще за время такое, почему оно превыше
нас?
Мама вернулась на кухню и, наклонившись, налила кипятку мне в
чашку. Я хихикнул с заговорщическим видом: мы часто втихомолку
посмеивались над отцом. Но она на меня не смотрела и, держа
кастрюлю пестрой рукавичкой, аккуратно налила кипяток в чашку, не
пролив ни капли. Коричневый порошок растворимого кофе Максуэлла
всплыл крошечным островком на поверхность кипятка, а потом
растаял, и вода потемнела. Мама помешала в чашке ложечкой,
взвихрив спиралью коричневатую пену.
– Ешь кукурузные хлопья, Питер.
– Не буду, – сказал я. – Неохота. И живот болит.
Я мстил ей за то, что она не захотела вместе со мной посмеяться
над отцом. Мне стало досадно, что мой отец, этот нелепый и
печальный человек, которого я давно считал лишним в наших с ней
отношениях, в то утро завладел ее мыслями.
А он тем временем говорил:
– Ей-богу, Папаша, я не хотел вас обидеть. Просто эти дурацкие
выражения меня до того раздражают, что я, как услышу их, взвиваюсь
до потолка. Звучит черт знает до чего самоуверенно, просто злость
берет. Пусть бы те крестьяне, или какие там еще дураки, которые в
старину это выдумали, попробовали мне объяснить, хотел бы я их
послушать.
– Джордж, да ведь ты же сам первый это вспомнил, – сказала
мама.
Он оборвал разговор:
– Слушай, а который час?
Молоко было слишком холодное, а кофе – слишком горячий. С
первого же глотка я обжегся; после этого холодное крошево из
кукурузных хлопьев показалось мне тошнотворным. И живот у меня в
самом деле разболелся, как будто в подтверждение моей лжи; от бега
минут его сводило судорогой.
– Я готов! – крикнул я. – Готов, готов!
Теперь я, как отец, тоже играл перед невидимой публикой, только
его зрители были далеко, так что ему приходилось повышать голос до
крика, а мои рядом, у самой рампы. Мальчик, забавно держась за
живот, проходит через сцену слева. Я пошел в столовую взять куртку и
книги. Моя верная жесткая куртка висела за дверью. Отец сидел в
качалке, спиной к камину, где гудел и плясал огонь. Он был в старом,
потертом клетчатом пальто с разноцветными пуговицами, которое он
притащил с благотворительной распродажи, хотя оно было ему мало и
едва доходило до колен. На голове у него была безобразная синяя
вязаная шапочка, которую он нашел в школе, в ящике «для утиля.
Когда он натягивал ее по самые уши, то смахивал на простака с
журнальной карикатуры. Эту шапчонку он начал носить
