действовать, потому что они никогда не учились! Что прикажете им делать, ибо они живут и не могут быть переменены вашими уроками; из ста, читавших моральные книги, может быть, только один исправляется! Излишняя строгость морали делает ее неисполняемою: видя невозмож¬ность или чрезмерную трудность исполнения, человек приучается почи¬тать ее химерическою, книжною; говорю, человек вообще: некоторым особенным людям не нужно искать морали в книгах; книжная мораль должна быть для всех людей! Натуральными, простыми удовольствиями можно назвать всякое удовольствие, невинное, служащее наградою за исполнение должности.
§ 234. Я не люблю видеть людей, имеющих нужду устремлять сердце свое на сцену, как будто бы оно самим собою не могло быть довольно. Они думают быть вместе в театре, напротив, там-то они и отдаляются друг от друга; там забывают всех друзей, родных, там плачут о мертвых и смеются над живыми.
§ 235. NB. Человек любит сильные движения и оттого спешит плакать в театре; желать быть тронутым не значит быть недовольным собою. Обыкновенно тогда ищешь удовольствия извне, когда внутренне ничем исключительно, сильно не занят; беспрестанно быть занятым, таким образом, не натурально, но совершенно быть без занятия скучно. Я разделил бы занятия на деятельные и на страдательные. Первые тре-буют от нас напряжения, мы действуем сами; вторые не требуют напря¬жения, что-нибудь на нас действует; мы только ощущаем действие, а сами спокойны.
Следовательно, после занятия деятельного, чтобы не чувствовать скуки, мы должны искать занятия страдательного: мы не можем не быть заняты, но только не можем всегда одинаким образом быть заняты. Вот что побуждает искать нас удовольствий, но таких удовольствий, кото¬рые бы наполняли душу; это не значит, чтобы душа сама по себе была пуста, а только то, что она ни на минуту пуста быть не может и требует перемены предметов, ее наполняющих. Один утомил ее, другой облег¬чает, ибо один требовал от нее напряжения, а другой не требует ника¬кого и не меньше того на нее действует. К тому же сценические впечат¬ления потому еще так приятны, что они необыкновенны и основаны на самых возвышенных чувствах человеческого сердца: на любви к добро¬детели, ибо все трогающее на театре должно непременно быть соглас¬ным с чувством добра и изящного, вложенным натурою в человека.
Конечно, есть люди, которые в забавах ищут рассеяния, которые, будучи недовольны собою, стараются позабыть себя; для таких людей самая забава сделалась трудом, и трудом тем более тяжким, что он не может быть услаждаем никаким удовольствием отдыха. Таких людей много. Что с ними делать? Дадим по крайней мере им такие удоволь¬ствия, которые никому не вредны.
В театре люди думают быть вместе? Нет, не думают. Я иду в театр не с тем, чтобы видеть моего приятеля, но с тем, чтобы видеть Ата-лию, Заиру, Меропу. В театре забывают друзей, знакомых, родных? Конечно, на время, ибо нельзя вдруг заниматься двумя предметами; и сколько случаев в жизни, в которых об них не помнишь. Всякая без¬делица, на которую обращаешь внимание на ту минуту, его наполняет исключительно и ото всего отвлекает, даже от самого важного: цветок, который хочешь пересадить в горшок, канал, который хочешь прове¬сти, птица, которую слушаешь, — все это также выгоняет на минуту из памяти самые любезнейшие предметы. Но заставляет ли это забыть об них совершенно? Конечно, нет! И можно ли всегда непременно об них помнить! Чтобы это было возможно и натурально, надобно человеку не иметь ни к чему внимания, не видать никаких новых предметов — одним словом, проводить половину времени с любезными предметами, а другую половину посвятить воспоминаниям об них, ничем не пре¬рываемому: это позволено одним любовникам, и то не всем, а только одним эпическим!
В театре плачут о химерических несчастиях и смеются над стран¬ностями; плачут о мертвых и смеются над живыми — это правда! Если бы эти несчастия были не химерические, то бы мы не ограничили себя одними слезами или по крайней мере не захотели бы их видеть, потому что тогда не нашли бы удовольствия в слезах своих. Но что может быть возвышеннее, благороднее, как основывать свои живейшие удовольствия на тех чувствах, которые составляют главное отличие человеческой натуры: на сожалении, которое соединяет его с другими человеками, на великодушии, на возвышенности, на негодовании, про¬исходящем от преступления. Если бы трагические несчастия были истинны, то захотели ли бы мы наслаждаться их зрелищем и могло ли сие наслаждение не быть варварским, жестоким, следовательно, про¬тивным человеческому сердцу? Кто назовет виновным смех, производи¬мый странностями и глупостями, которые мы всегда видим в обществе, но над которыми явно смеемся только в театре! Не есть ли, некоторым образом, театр отмщение за ту принужденность, которая наложена на нас обыкновениями света? Театральная жалость и театральный смех не имеют в себе, собственно, ничего предосудительного! Если я могу только плакать, видя отчаяние Оросмана, то из этого не следует, чтобы я отделался одними слезами в таком случае, когда представился бы гла¬зам моим настоящий несчастливец. Напротив, мне кажется, что душа, способная сильно входить во все чувства театральных героев, не может быть жестокою и испорченною или непременно должна сделаться бла¬городнее и возвышеннее.
Театр должно больше почитать удовольствием сильным и невред¬ным, нежели полезным и образовательным; он меньше есть училище нравственности, нежели место удовольствия, самого благородного и невинного, что очень много.
Он не вредит никому, но может возвышать благородную душу. Злой не делается в театре хуже, ибо зрелище добродетели и возвышенно¬сти не может быть училищем порока, но, конечно, добрый становится добрее, ибо находит на сцене то, что существует в собственной душе его, но существует скрыто и раскрывается, по крайней мере иногда, теа¬тром! Не вредить никому, быть полезным для многих и приятным для всех есть девиз Мельпомены и Талии.
Нельзя сравнивать действия театральной пиесы с действием пропо¬веди. В первой забываешь поэта, в последней слышишь проповедника и словами его убеждаешься. Первая может действовать и тогда, когда поэт сам будет дурного морального характера, но действие последней соединено тесно с моральным характером оратора, ибо он первый должен верить и следовать тому, в чем нас уверить и чему заставить следовать желает, ибо мы нравоучения не отделяем от нравоучителя в ту минуту, когда он сам преподает его. Сверх того, всегда то действие сильнее, которое основано более на чувстве, нежели на убеждении рас¬судка, и из проповедников те называются лучшими, которые больше стараются трогать, нежели убеждать или риторствовать. Например, Массильон. Вот почему всегда действие драматической пиесы может быть сильнее и обширнее действия проповеди. Сравнение их могло бы занять множество страниц.
§ 236. Зрелища сделаны для народа; по их действию на народ можно определить их настоящее достоинство. Зрелища могут быть бесчис¬ленны, различны, ибо сами народы различествуют нравами, харак¬терами, темпераментами. Человек всегда одинаков, но предрассудки, обычаи, законы, вера, климат так изменяют его, что не надобно между ними искать того, что вообще прилично и полезно людям, но только то, что им прилично и полезно в таких обстоятельствах, в такое время и в такой земле. Что же касается до рода спектаклей, то он определяется не их пользою, а их приятностию. Если можно соединить пользу с при-ятностию, тем лучше; но главная цель есть нравиться, и это одно всегда препятствует сим заведениям иметь те возможные выгоды, которые они иметь способны. Чтобы нравиться, надобно согласоваться с склон¬ностями народа и им благоприятствовать, а вместо того надлежало бы их обуздывать. Сцена есть картина страстей. Чтобы нравиться, надобно льстить страстям, то есть представлять в хорошем виде все обыкно¬венные людям страсти: ум на сцене совершенно без дела: стоик был бы скучен в трагедии и смешон в комедии.
§ 237. NB. Какой предмет зрелища? Наставлять или увеселять? Я думаю, больше последнее или и то и другое, ибо одно только полез¬ное или, лучше сказать, невредное и согласное с добродетелью увеселе¬ние может быть общим! То, что множеству людей, соединенных в одно место, нравится, не может быть дурным, то есть противным человече¬ской натуре: в обществе людей нет двух человек совершенно одинаких, всякий имеет свой образ мыслей и чувств, ему одному свойственный; между тем, несмотря на сию разность частную, они вообще согласны и сходны между собою в наслаждении одним и тем же предметом; сле¬довательно, этот предмет сам по себе хорош; должно только, чтобы из хорошего предмета было всегда и употребление хорошее. Что ж такое зрелище: общая забава? Предмет (один или множество), которым занимается общество людей, соединившихся вместе нарочно для сего предмета и находящих удовольствие в самом занятии. Следовательно, главная цель всякого зрелища есть нравиться, что не иначе быть может, как только тогда, когда оно будет согласно с чувством добра, вложен¬ным в человеческое сердце натурою, ибо все ему противное не может быть приятно обществу людей, о котором нельзя заключать по тому, что прилично одному какому-нибудь идеалу, но вообще всему челове¬честву прилично. Если это так, то всякое зрелище само по себе полезно, ибо оно, согласуясь с натуральною человеческою добротою, увеселяет, следовательно, удовольствием привязывает к добру! Только в этом смысле зрелища могут назваться наставлением. От них не должно ожи¬дать такого действия, какого бы по справедливости можно надеяться от всякого хорошего морального трактата: зрелище действует на одни чувства, оно ни в чем не убеждает (я говорю о театральных зрелищах). Мы не выходим из театра с уверением в какой-нибудь новой истине, с какою-нибудь новою, ясною идеею, но с темным чувством добра, в котором не можем дать себе отчета, но которое оживлено, пробуждено, согрето полученными нами впечатлениями; это стоит умственных доказательств! Вот выгода, вот мораль театральная! Итак, все зрелища должны быть вообще приятны и привлекательны, а наставительны всегда будут, потому что пробуждают в нас чувство добра и его усили¬вают, следовательно, делают нас способнее быть добрыми. В трагедии всегда добродетель торжествует! Этого довольно? Что разумею под словами мораль торжествует? То, что она представлена в самом при¬влекательном виде и что всегда зритель берет ее сторону! Если порок иногда является победителем, то не меньше того возбуждает он в серд¬цах зрителей живейшую ненависть, и обыкновенно такая трагедия, в которой порок представлен счастливым, а добродетель гибнет, меньше других нравится: доказательство, что сердцу человеческому противно все то, что оскорбляет его натуральную доброту. Комедия, имея пред¬метом осмеивать странности и глупости, подвержена большим злоупо¬треблениям: злодей, не имеющий в себе ничего смешного, укоренелый в злобе, отвратителен на сцене; комедия представляет одно смешное и странное; трагедия — патетическое и возвышенное; холодного, низ¬кого порока ни та, ни другая не
