представляет, ибо людям никогда не может нравиться то, что возбуждает одно отвращение: они не любят смешивать никакого тягостного чувства с своим удовольствием. Тра¬гедия возвышает и трогает, комедия смешит. Действие последней, однако ж, не так благодетельно, как действие первой; заставляя сме¬яться, она приучает душу к некоторому коварству, к некоторой колко¬сти, всегда соединенных с насмешкою, с уменьем открывать в людях смешное. Странность не есть порок, а несогласие с общественными обыкновениями; и комедия, нападая на странности, научает не иметь их, следовательно, исправляет одну наружность, образует людей для общественной жизни, дает им одинакий, общий образ. Странности могут быть соединены с самыми добродетелями: опасно то, чтобы, находя в добродетели странности, не почли самой добродетели стран-ностию. Все может быть осмеяно; самый порок, будучи смешным, дела¬ется не столь отвратительным; с ним больше знакомишься; кто смеется, тот все прощает! Умей только шутить, покажешься невинным! Сколь часто самые мерзкие поступки, будучи представлены смешными, если не нравятся, то по крайней мере представляются не столь мерзкими. В комедии такое злоупотребление очень возможно, и вообще ее дей¬ствие не столь возвышенно и благородно, как действие трагедии, ибо оно основано на коварном удовольствии смеяться над странностями и глупостями людскими. Впрочем, если комедия осмеивает одни только странности, если в ней порок представлен в настоящем своем виде и не прикрашен тем удовольствием, которое нам доставляет, заставляя нас смеяться, то она может почесться самою приятною и самою полезною забавою, ибо она веселит (а веселость не последнее дело в жизни) и образует человека для общественной жизни. Это не безделка.

Трагедия возбуждает в нем те чувства, которые он должен иметь как человек, благородное, чувствительное творение; комедия дает ему тот образ, ту наружность, которая ему необходима как члену образован¬ного общества, и между тем открывает ему некоторые черты его соб¬ственного характера.

Возвратимся к своему предмету: зрелища имеют цель нравиться. Театр изображает человека: трагедия — его страсти, комедия — его странности; одна веселит, возбуждая сожаление и ужас, трогая и напол¬няя сердце живейшими чувствами сострадания, удивления, любови; другая веселит, заставляя смеяться над тем, что странно и смешно в человеке, которого изображает с величайшею точностию и верностию: какое же вернейшее средство нравиться изображением человека? Изображать его как можно сходнее, но только с выбором, то есть не допускать в своих изображениях ничего отвратительного, низкого, воз¬буждающего неприятные чувства. Если театр может действовать на нравственность, то, конечно, не изображением порока, а возбуждением чувств добродетели; на сцене мы не видим порока во всей его отвра-тительности, но увидим добродетель во всей ее красоте; причина оче¬видна: мы в театре для того, чтобы наслаждаться, а не для того, чтобы иметь неприятные впечатления. Чтобы изображение человека нрави¬лось, надлежит его сделать сходным; оно будет сходно, когда мы будем в нем узнавать самих себя, следовательно, когда найдем в изображенном человеке наши страсти, слабости, добродетели, странности — словом,

1б2

все, что нам самим прилично. Сие-то сходство с нами делает и мораль театральную действительнее, ибо, находя возвышенность в тех людях, которые нам подобны, мы почитаем ее не химерическою и нам самим возможною. Мы ищем на театре человека со всею его возвышенностию, со всеми его слабостями и странностями: идеальный человек не может нам нравиться, ибо мы не узнаем в нем человека. Изображать страсти сходно и разительно то же ли, что льстить страстям; я называю льстишь страстям их оправдывать, давать им свободу! Неужли для этого должно их представлять такими, каковы они в самом деле? Не думаю! Чтобы страсть могла понравиться, надобно ее представить благодетельною, украсить ее, отделить от нее все то, что в ней гибельно и ужасно — одним словом, представить не такою, какова она бывает в своей необу¬зданности! То ли видим на театре! В трагедии всякая виновная страсть является вместе с преступлением. Мы сожалеем о преступнике потому, что, с одной стороны, видим его страсть, необоримую, всемогущую, с другой стороны, его слабость; но сие сожаление не есть оправдание страсти; напротив, ужасные ее следствия делают самое ее ужасною в гла¬зах наших; преступника же без страсти, а только по одному развратному побуждению мы никогда не потерпели бы на сцене: он был бы слишком отвратителен! Сила страсти делает возможным преступление, и тогда только мы его допускаем, но мы не извиняем его страстию, а только находим согласным с слабостию человека. Значит ли изображение таким образом страсти благоприятствовать ей? Конечно, нет! Напротив, видя, что она самых добродетельных доводит до ужасных преступле¬ний, мы сильнее чувствуем ее опасность! Можно только сделать вопрос: страсть, соединенная с добродетелью, возвышенными чувствами, не слишком ли сильно на нас действует? Тот ужас, который мы ощущаем при виде гибельных ее следствий, довольно ли силен, чтобы изгладить в нас сладкие чувства, произведенные в нас самою страстию, которая несколько времени самих нас наполняла? Не слишком ли воспламеняет такое изображение страсти, не слишком ли готовит сердце быть страст¬ным? Кто ужаснется гибельных следствий любви и не захочет любить страстно, видя Оросмана? Смотря на Вандома, Радомиста, на Гермиону, на Федру, больше ли думаешь о их преступлении, нежели о их стра¬сти? Как бы то ни было, если трагедия не обуздывает страстей и, может быть, еще их укореняет, то по крайней мере вместе с ними укореняет и любовь к добродетели, дает им самое благодетельное направление, что всего важнее, ибо страстей ничто не исцеляет, следовательно, должно только стараться их очищать и делать благотворными, основывать их на добродетели; а трагедия, без всякого сомнения, воспламеняет душу, вместе и возвышает ее, и делает благороднее, следовательно, неспо¬собнее к пороку, который всегда опаснее страсти, ибо постояннее и неизменнее в своих действиях, которые всегда гибельны. Театральные зрелища не льстят страстям, то есть их не поощряют, но, представляя в соединении с высокостью и добродетелью, украшают их несколько сим соединением. Еще сомнительно, вредит ли мне тот, кто, воспламеняя мое сердце, усиливает в нем любовь к добродетели и ко всему высокому и благородному. Одно служит перевесом к другому. Это непременно найдется во всякой хорошей трагедии, и нет ни одной, в которой пре¬ступление было бы привлекательно. В комедии также добродетель всегда в своем виде, то есть не унижена, а благородна и прелестна; но в ней иногда смешное скрывает и делает забавным порочное, сле-довательно, уничтожает его отвратительность. Например, «Legataire universel»*; или осмеивается то, что само по себе не только невинно, но даже и похвально: смешное может приучать нас к порочному или по крайней мере сделать к нему равнодушными и унизить в наших гла¬зах доброе; тон светской насмешливости (persiflage) то же производит, оттого-то в большом свете заметно такое ко всему равнодушие. Но это действие может почесться злоупотреблением комедии, которая должна насмешкою уничтожать человеческие слабости и открывать перед нами собственное наше сердце; если она не наполняет зрителя такими живыми возвышенными чувствами, то, конечно, его образует и знако¬мит с самим собою; одним словом, трагедия и комедия благодетельны в своих действиях, только могут быть употребляемы во зло; что ж не может! Надобно смотреть на то, что есть, а не на то, что возможно.

Что значит согласоваться с склонностями народа? Трагедия изобра¬жает человека всех времен и народов, следовательно, во всех его измене¬ниях, сохраняя одну только неизменяемость страстей, которые всегда во всяком веке, во всяком народе одинаковы, ибо человеческая натура, как и Руссо говорит сам, всегда одинакова в своем основании, и одни только виды ее различны; как же согласоваться с склонностями народа? И что такое склонности народа? Не то ли, что составляет его частное отличие от других народов: его характер, его забавы, его обычаи, его привычки? Согласоваться с ними не значит ли то же, что представлять ему то, что не противно ни его характеру, ни его привычкам, ни его обычаям? Конечно! Ибо все, им противное, будет отвергнуто, следовательно, не произведет никакого действия! А если они дурны? Не старайся с ними согласоваться, то есть не усиливай их, но также не думай их уничтожать, а лучше дай им хорошее направление; щади их; употребляй легкие, а не сильные сред¬ства; владей ими, а не старайся вооружить их против себя! Одним словом,

* «Единственный наследник» (фр.) — комедия Ж.-Р. Реньяра.

представляй народу то, что ему приятно, но только старайся, чтобы при¬ятное было вместе и полезно: одно приятное может быть вредно, одно полезное может быть непривлекательно, следовательно, бесплодно! И нужно ли переменять обычаи; нужно только их очищать, то есть не прибавляя ничего вредного, умножать все в них хорошее, действовать отрицательным образом! Как же театр соглашается с склонностями народа? Он представляет ему приятное, то есть согласное с его располо-жением, с натурою человеческою и с тем направлением, которое дали ей обстоятельства, ее изменяющие. Это не значит еще вредить. Можно усиливать благодетельные склонности, не усиливая вредных. Один этот перевес сам по себе много значит! Согласоваться с склонностями народа есть то же, что предлагать пищу голодному; эта пища может быть при¬ятною, не будучи вредною! Если народ имеет склонности, то это еще не значит, чтобы они были дурные. Руссо говорит, что^м на сцене без дела.

Надобно объясниться! Театр есть забава, следовательно, приятное занятие, которое не иначе может быть приятно, как только тогда, когда будет живо, сильно; сцена есть представление вымышленных действий; я вижу людей, передо мною действующих, я хочу ими заниматься, сле¬довательно, требую, чтобы они меня занимали собою; и так необходимо надобно, чтобы они мною овладели, а это иначе быть не может, как только тогда, когда они тронут мое сердце, когда мои чувства очаро¬ваны. Рассудок сам по себе холоден, он только может убеждать, и то не иначе, как потрясая сердце, следовательно, могущество его слишком ограничено на сцене; но несмотря на то, все должно быть на нем осно¬вано; я могу только то чувствовать и тем наслаждаться, что оправдывает мой рассудок. Чувство не оставляет места размышлению в театре; но рассудок необходимо должен если не явным, то по крайней мере скры¬тым образом согласоваться с чувством. То лицо, которое будет только рассудительно, конечно, не тронет. На театре нужны такие действия, которые были бы привлекательны; это еще не значит, чтобы они были дурны; напротив, только то и может быть привлекательно, что согласно с здравым смыслом. Рассудок действует на сцене, но только тайно: он есть невидимый, но ощутительный участник действия; и те впечатле¬ния, чувства, которые после оправдываются холодным приговором рас¬судка, конечно, не могут назваться вредными. Итак, рассудок должен быть только основанием