всякого драматического произведения; но так как оно должно быть приятно, то непременно должно действовать на чувства. Стоик на сцене будет не иное что, как говорун и декламатор; не потому чтобы стоицизм был сам по себе нехорош, но потому, что на сцене, где я должен входить во все чувства действующих, холодное умствова¬ние оставит и меня самого холодным! Впрочем, характер стоиков или рассудительных людей, если не может быть главным в драме, которой главная цель есть трогать, то он может быть второклассным, употреблен для контраста и все, однако ж, основан на каком-нибудь чувстве, а не единственно на рассудке: таковы Бурр, Альварец, которых добродетель, не обуреваемая страстями, представлена, однако ж, чувствительною, а не холодною и, следовательно, непривлекательною. В этом драматиче¬ский писатель должен согласоваться с сердцем человека, которое при¬влекается только тем, что его трогает, которое и рассудок любит только тогда, когда он соединен с чувством. В комедии рассудительный человек будет интереснее, потому что главная цель комедии — забавлять, Рас¬судок имеет больше сношения с тем, что смешно и забавно. Смешное замечается умом, действует на один ум, сердце остается спокойным, и впечатление, производимое холодным рассудком, конечно, не столь противоположно впечатлениям, производимым странностью, нежели чувством, возбуждаемым картиною страстей и несчастия; вот почему рассудок, то есть изображение рассудка, приличнее комедии, нежели трагедии. Но и в комедии рассудительное лицо не должно быть холод¬ным, а иметь ту степень интереса, которая только возможна в комедии: всегда рассудок должен действовать и на чувство, чтобы удачнее дей-ствовать. Таков в Грессетовом «Mechant» характер Ариста.

§ 238. Театр не может переменить чувств и нравов, которым он только следует и которые только украшает. Никакая пиеса театральная не должна быть противна нравам, обычаям своего времени. Всякий автор, который хочет изображать чуждые нравы, должен применять свою пиесу к нашим. Следует из сих первых замечаний, что общее действие театра есть усиливание национального характера, увеличение натуральных склонно¬стей и воспламенение страстей; итак, можно сказать, что он хорош для добрых и вреден для злых.

КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕЧАНИЯ НА СТИХОТВОРЦЕВ^

Гимны

Древние: Гораций, Гомер, Каллимах, Орфей, Клеант

Св.(ященные) гимны греков и римлян не могли быть так возвы¬шенны, как гимны еврейских поэтов, и даже так, как гимны новейших народов: их понятия о Божестве были меньше высоки, нежели при¬ятны и привлекательны. Их мифология веселила, трогала воображе¬ние, а не возвышала его. Божества их были ощутительны для чувств.

Натура их была одушевлена существами сверхъестественными, но к нам близкими, которых подобие они во всем и на всяком шагу встре¬чали. Их натура была живее, но боги их были ниже, и если они их изображали когда-нибудь возвышенными чертами, то все сии черты были почерпнуты в человеческой натуре. Следовательно, боги их были не иное что, как человечество возвышенное. Бог еврейских поэтов и наш есть Бог, сотворивший все единым мановением, бесконечный, всемогущий и невидимое существо, соединенное со всем Творением своею любовью и отделенное от всех своею сущностью. Понятие воз¬вышенное, уничтожающее все понятия о Божестве и греков, и рим¬лян, но меньше разнообразное, больше говорящее сердцу, но меньше оживляющее воображение, ибо для сердца нужны чувства, которыми сие понятие изобилует, а для воображения предметы, которых оно не может в себе заключать, ибо есть понятие метафизическое, отвлечен¬ное. Хотя Бог евреев имеет некоторый образ, но сей образ так неясен, так неощутим, что он не имеет никакого отличительного характера и тем больше поражает, что воображение, не имея определенной перед собой фигуры, может творить и созидать свободно: когда Каллимах описывает Аполлона, я вижу пред собою прелестного, возвышенного юношу, красоту божественную, но красоту, образованную по натуре человеческой: моя идея об Аполлоне явственна. Но какую ясную идею могут иметь о Боге Давыдовом; я не вижу лица его, не вижу его стана, но ощущаю его действие, его присутствие, которое тем возвышеннее, тем святее, чем таинственнее. Сия таинственность отличает богопочте-ние евреев и христиан от греческого и римского, которое слишком, так сказать, ощутительно, представляет предметы слишком нам знакомые, которые могут быть приятнее по своей разнообразности, но не могут столько наполнить души, которая всегда сильнее возбуждается всем таинственным, не могут так возвышать ее: мы найдем в их гимнах вели¬колепные картины, но великих, изумляющих чувств, конечно, надобно искать у еврейских поэтов; так как и чувства любви к Богу и благо¬дарности у них сильнее. Причина неоспорима: Бог евреев и христиан один, следовательно, нет пределов его могущества: сия неограничен¬ность заключает в себе все идеи возвышенности, о которых ни греки, ни римляне не могли иметь понятия. Бог евреев и христиан, будучи всемогущим и неограниченным, будет необходимым и всеблагим: вот идея благодарности и всех возможных черт любви к единому источ¬нику вечного блага. Могли ли и греки, и римляне иметь сии чувства. Следовательно, главные черты их священных гимнов суть великолепие картин, разнообразие, приятность, живость, а главные черты еврей¬ских и наших священных гимнов — высокость, огонь, сладость и воз¬вышенность чувств благодарности и любви. Греки и римляне больше старались изображать наружные прелести своих богов; евреи изобра¬жали одни качества очевидные существа невидимого и великого. Греки и римляне, физически ощущая своих богов, занимались больше ими самими; а евреи, ощущая одно могущество и милосердие невидимого, изображали одно только чувство удивления и любви; одни, развлечен¬ные самим предметом, меньше ощущали и, следовательно, не так живо изображали его действия; другие, не видя предмета, но чувствуя его действие, должны были чувствовать сильнее и сильнее изображать свои чувства, которые возвышали и самый их источник, хотя он был не столь ощутителен. Они были сильнее устремлены на свои чувства, больше в них углублялись. В греческих и римских гимнах энтузиазм должен быть жив и силен, но он должен более проистекать от воображения, порожденного предметами высокими и сообразными с обыкновен¬ного натурою. В гимнах евреев энтузиазм должен быть возвышеннее и вместе нежнее и пламеннее, ибо воображение теряется в необъятном целом своего предмета, а сердце в его необъятной благости: необъят¬ность, неограниченность во всем, первое качество Бога, были неиз-вестны ни грекам, ни римлянам, то есть сия идея не заключалась в их мифологии. Бог греков и римлян несколькими только степенями выше человека, иногда с ним наряду; Божество евреев не входит ни в какое сравнение с человечеством. Прочтя который-нибудь из гимнов Давыдовых, остаешься с чувством возвышенного в душе благоговения, смешанного с любовью и благодарностью; напротив, гимны гр.(еков) и р.(имлян), приведя в движение фантазию, оставляют душу с некото¬рыми приятными картинами, смешанными с некоторою высокостью, и всегда разнообразными; но так как всякий гимн должен возвысить душу к Творцу, заставить ее войти в самое себя, наполниться обожа¬нием и в него, так сказать, погрузиться, то евр.(ейские) гимны, без вся¬кого сравнения, производят сие действие сильнее гр.(еческих) и римс. (ких). Греки и р.(имляне) изображают самих богов, их лица и принад¬лежности, а евреи изобр.(ажают) свое отношение к Божеству, его вели¬колепие и чувства благодарности.

Еврейские гимны

Разбор некоторых псалмов

Псалом 17 есть излияние восторга благодарности. «Прославлю и воз¬люблю всемогущего, он спас меня от погибели, он внял и моему гласу. Нет Бога, ему равного!» — есть содержание и главная мысль псалма.

1бг

Певец, спасенный от погибели, наполнен живым чувством благо¬дарности, которое стремится из души! Излив его перед лицом своего защитника, он спокойнее, он может обратить взгляд на прошедшее, он изображает бедствия, на главу его склонившиеся, черты его сильны и быстры. Потом переходит к изображению творческого могущества и сильных врагов; сия картина богата и величественна. В заключении псалма певец, усмиривший восторг свой его излиянием, становится спокойнее; он изображает попеременно то надежду свою на защиту Творца, то снова свою благодарность, повторяет в других выражениях творенное им выше. В ходе сего псалма и вообще в ходе всех других не заметно никакого искусства. Поэт выражает свои чувства во всей нату¬ральной простоте их, без всякого предварительного расположения, точно в таком порядке, в каком они рождаются в душе его: чувствовать и петь есть для него одно и то же: от сего-то сии беспрестанные повто¬рения одинаких мыслей, выраженных разными, а иногда и одинакими словами. Поэт имеет перед глазами один предмет, и сей предмет есть Бог! Все чувства, производимые сим предметом, смешаны в его душе и льются из нее в беспорядке. Они определяются только обстоятель¬ствами. Поэт не думает их приводить в порядок; он только уступает необходимости излить их. Следовательно, в них не должно искать искусственного сцепления постепенности, а одной истины, живости, возвышенности, выразительности, нежности, которые тем сильнее, чем непринужденнее и натуральнее. Гимны его суть не иное что, как беседы между сердцем его и Божеством, которым оно пылает: какого же тут искать искусства! Самый сей беспорядок, сие беспрестанное воз¬вращение тех идей, сии переходы от нежнейшей любви к восторгам удивления, от ободрения надежды к молитвам и тоске раскаяния, не соединенными необходимо с натуральными движениями сердца, кото-рое полно и хочет передать свои чувства тому, кто их производит, и которое, следовательно, спешит обнаружиться, излиться и не думает о приготовлении, о уборе, о порядке. Таковы гимны евреев. Они, конечно, могут служить образцами поэзии в первородной и не укра¬шенной простоте ее; поэзии, которая только что родилась в сердце и еще не подведена под правила и не имеет положительных законов: гимны евреев суть чувства со всею их живостью, беспорядком; чувства, в которых не может быть другого порядка, кроме порядка натуры, не явного, но ощутительного. В псалмах все чувства и картины разбро¬саны, но они имеют между собою аналогию. Сей беспорядок не есть пиндарический беспорядок. И здесь легко можно увидеть разницу между натурою и искусством. Пиндар должен был сочинять свои оды на одни и те же заданные предметы, и чувства его были принужденные, притворные; он должен был воспламеняться и один и тот же предмет разнообразить посторонними украшениями: следовательно, беспоря¬док и все его отступления суть не иное что, как усилие ума, который, видя бедность предмета, со всех сторон скопляет украшения для того, чтобы представить его привлекательность: он вмешивает в свою тему посторонние темы, стараясь единственно о том, чтобы сии разнообраз¬ные предметы имели между собою искусственную связь и составляли искусственное целое. Напротив, натуральное живое чувство, изливае¬мое без всякого принуждения и приготовления, кажется беспорядоч-ным, потому что ему чуждо всякое искусство, но в самом деле все части его имеют одна с другою явную связь, которая потому не заметна, что заключается в их натуре, а не в их расположении. Например, приступ первой пифической оды не имеет никакого натурального сношения с последствием сей же оды: