нем красоту. В Давыде больше чувства и высокости, в Иове больше силы и смелости в выражениях. Иов живописнее в своих картинах; Давыд простее.
Давыд говорит: «Бездна вод покрывала землю как риза; воды стояли на горах. Ты рек, и воды утекли от гласов твоего грома; они сокры¬лись, пораженные страхом. Восстали горы, простерлись равнины, воды покатились в протоках, тобою проведенных. Ты назначил им пределы, которых они не преступят; уже не дерзнут они опять наводнить землю. Ручьи потекут в долинах. Воды пройдут между горами».
Сочинитель Иова: «Кто отразил оплотом море, когда оно шумело, исторгаясь, как из утробы матерней, когда Я покрывал его тучею; когда обвивал его мраком, как младенца пленами; когда стеснил его в пределах, запер оградою и вратами, когда сказал ему: здесь конец твой, отселе не дерзнешь двинуться вперед, и здесь да разрушится гордыня валов твоих».
Сии два примера показывают разницу в тоне обоих стихотворцев. Давыд в таком же количестве стихов, как и сочинитель Иова, пред¬ставил целую, полную картину: я вижу прежний беспорядок земли, покрытой водами; слово Творчее гремит, воды сокрылись; природа обнаружилась во всей своей прелести, вижу горы, долины, на долинах светлые ручьи, между горами величественные реки: поэт умел сохра¬нить противуположность приятного с величественным. Соч.(инитель) Иова остановился на одной идее, на могуществе Творца, повелевавшего водными безднами. «Я усмирил море», — заставляет он говорить Бога, и сию идею изображает разным образом, разными сильными выраже¬ниями. Отразил оплотом; из утробы матерней; как младенца пеленами; запер оградою и вратами — вот выражения, которых нет в Давыде, кото¬рые разительны и тем разительнее, что несколько низки и, несмотря на то, производят великое действие. Так же и обороты Иова разноо¬бразнее, например, и здесь заставляет он вдруг Творца обратиться к морю: Здесь конец твой и пр. В силе выражений он превосходит Давыда и в разнообразии оборотов. Но Давыд имеет свое достоинство: тихую величественность, порядок незаметный, но ощутимый, чувство и пр.
СТАТЬИ ПЕРИОДА «ВЕСТНИКА ЕВРОПЫ»
(1808—1811)
ПИСЬМО ИЗ УЕЗДА К ИЗДАТЕЛЮ
Поздравляю тебя, любезный друг, с новою должностью журнали¬ста! Наши провинциалы обрадовались, когда услышали от меня, что ты готовишься быть издателем «Вестника Европы»; все предсказывают тебе успех; один угрюмый, молчаливый Стародум1 качает головою и говорит: молодой человек, молодой человек! Подумал ли, за какое дело берешься! Шутка ли выдавать журнал!
Ты знаешь Стародума — чудак, которого мнение редко согласно с общим, который молчит, когда другие кричат, и хмурится, когда дру¬гие смеются; он никогда не спорит, никогда не вмешивается в общий разговор, но слушает и замечает, — говорит мало и отрывисто, когда материя для него непривлекательна, — красноречиво и с жаром, когда находит в ней приятность.
Вчера Стародум и некоторые из общих наших приятелей провели у меня вечер, ужинали, пили за твое здоровье, за столом рассуждали о «Вестнике» и журналах, шумели, спорили; Стародум по обыкнове¬нию своему сидел спокойно, на все вопросы отвечал: да, нет, кажется, может быть! Наконец спорщики унялись, разговор сделался порядоч¬нее и тише; тут оживился безмолвный гений моего Стародума: он начал говорить — сильно и с живостью; литература — его любимая материя. Мало-помалу все замолчали, слушали; я не проронил ни одного слова и записал для тебя, что слышал.
«Друзья мои, — говорил Стародум, — желаю искренно приятелю нашему успехов; не хочу их предсказывать, опасаясь прослыть худым пророком, но буду радоваться им от доброго сердца; люблю словес¬ность, и русскую особенно: в этом случае не стыжусь пристрастия. Вся¬кая хорошая русская книга есть для меня сокровище. Я подписывался и буду подписываться на все русские журналы. Некоторые читаю, другие просматриваю, а на другие только смотрю, поставляя излишним искать в них хорошего содержания. До сих пор «Вестник Европы» — скажу искренно — был моим любимым русским журналом; что будет вперед, не знаю; помоги Бог нашему общему приятелю!
Русские — говорю только о тех, которые не знают иностранных языков и, следственно, должны ограничить себя одною отечественною литературою, — любят читать; но если судить по выбору чтения и тем книгам, которые предпочтительно пред другими печатаются в типо¬графиях, читают единственно для рассеяния; подумаешь, что книгою обороняются от нападений скуки. Раскройте «Московские Ведомости»!2 О чем гремят книгопродавцы в витийственных своих прокламациях? О романах ужасных, забавных, чувствительных, сатирических, мораль¬ных, и прочее, и прочее. Что покупают охотнее посетители Никольской улицы в Москве?3 Романы. В чем состоит достоинство этих прославляе¬мых романов?4 Всегда почти в одном великолепном названии, которым обманывают любопытство.
Какая от них польза? Решительно никакой: занятие без внима¬ния, пустая пища для ума, несколько минут, проведенных в забвении самого себя, без скуки и деятельности, совершенно потерянных для будущего, — то ли называете, государи мои, чтением? Нет, такая при¬вычка занимать рассудок пустыми безделками более мешает, нежели способствует образованию, — и удивительно ли, что романы в такой у нас моде? Покуда чтение будет казаться одним посторонним делом, которое позволено пренебрегать; пока не будем уверены, что оно при¬надлежит к одним из важнейших и самых привлекательных обязан¬ностей образованного человека, по тех пор не можем ожидать от него никакой существенной пользы, и романы — самые нелепые — будут стоять на первой полке в библиотеке русского читателя. Пускай воспи¬тание переменит понятия о чтении! Пускай оно скажет просвещенному юноше: обращение с книгою приготовляет к обращению с людьми — и то и другое равно необходимы! В обществе мертвых друзей ста¬новишься достойнее живых — то и другое требует строгого выбора! Каждый день несколько часов посвяти уединенной беседе с книгою и самим собою; читать не есть забываться, не есть избавлять себя от тяж¬кого бремени, но в тишине и на свободе пользоваться благороднейшею частью существа своего — мыслью. В сии торжественные минуты уеди¬нения и умственной деятельности ты возвышаешься духом, рассудок твой озаряется, сердце приобретает свободу, благородство и смелость; самые горести в нем утихают. Читать с такою целью — действовать в уединении с самим собою для того, чтобы научить себя действовать в обществе с другими, — есть совершенствоваться, стремиться к тому высокому предмету, который назначен для тебя Творцом, час от часу более привязываться ко всему доброму и прекрасному… О друзья мои!
Как далеко от такой благородной деятельности духа сие ничтожное, унизительное рассеяние, которое обыкновенно мы называем чтением книг!
Дело идет о журналах! В России — при такой сильной охоте читать и таком пестром выборе чтения — хороший журнал мог бы иметь самые благодетельные действия. Обязанность журналиста — под маскою занимательного и приятного скрывать полезное и настави¬тельное. Средства бесчисленны: к его услугам богатства литературы чужестранной и собственной, искусства и науки; бери что угодно и где угодно; единственное условие — разборчивость. Имея в виду пользу, но угождая общему вкусу читателей, хотя не подчиняясь ему с рабскою робостью, предлагает он им хорошие мысли, чужие и свои, облечен¬ные разными видами, иногда рассуждая как моралист или метафи¬зик о предметах важных для человека; иногда рассказывая повесть, в которой идеальное нравилось бы сходством своим с существенностью, которая доставляла бы любопытному удовольствие сравнивать истину с вымыслом, самого себя с романическим лицом и, может быть, объ¬яснять многое, в собственном сердце его казавшееся тайною; иногда занимая воображение созданиями поэзии, прелестью стихотворной гармонии одушевляя мысли и чувства. Политика5 в такой земле, где общее мнение покорно деятельной власти правительства, не может иметь особенной привлекательности для умов беззаботных и миро¬любивых: она питает одно любопытство; и в таком только отношении журналист описывает новейшие и самые важные случаи мира; листы его, так сказать, соединяют читателя со всеми отдаленными и близ¬кими краями земли: с одной стороны, открывают перед глазами его сцену кровопролития, с другой — сцену благоденствия и мира; знако¬мят его с великими характерами, которых влияние, благотворное или гибельное, слишком заметно в системе разнообразных происшествий; дают понятия о новых открытиях человеческого ума, действующих на благо общества, к известным способам пользоваться жизнью прибав¬ляющих новые или более совершенствующих старые. Критика — но, государи мои, какую пользу может приносить в России критика? Что прикажете критиковать? Посредственные переводы посредственных романов? Критика и роскошь — дочери богатства, а мы еще не Крезы в литературе!6 Заметно ли у нас сие деятельное, повсеместное усилие умов, желающих производить или приобретать, которое требовало бы верного направления, которое надлежало бы подчинить законам раз¬борчивой критики? Уроки морали ничто без опытов, и критика самая тонкая ничто без образцов! А много ли имеем образцов великих? Нет, государи мои, сначала дадим свободу раскрыться нашим гениям; потом уже, указывая на красоты их и недостатки, можем сказать читателю и автору: восхищайся, подражай, будь осторожен! В этих трех словах заключена вся сущность критики. Одним словом, в русском журнале критика не может занимать почетного места, и я не советую молодому приятелю нашему вооружаться бичом Аристарка7, хотя не запрещаю иногда обращать внимание читателя на некоторые новые, замечатель¬ные и потому самому редкие явления словесности; довольно дела и без критики: пускай знакомит русского читателя с предметами, достойными его ума; питает живое, раздраженное, нетерпеливое любопытство его новым, привлекательным и небесполезным. Конечно, приятно было бы в русском журнале находить одно русское, собственное, не занятое; но можно ли этого требовать? Самый обширный ум должен ограни¬чить себя некоторым только числом предметов, а первое достоинство журнала — разнообразие; как же хотеть, чтобы журналист умел гово¬рить обо всем и с одинаковою приятностью? Довольно, если он будет говорить о чем умеет и так, как должно; словом, позволим ему, когда не имеет своего, занимать нас чужим, позволим собирать, не давая отчета, ученую подать со всех времен и народов, не будем вмешиваться в выбор; единственное требование наше: удовольствия! удовольствия! занятия благородного и не пустого! Таковы обязанности журналиста — исполнит ли их наш молодой приятель, не знаю; согласен надеяться хорошего, а не худого; Бог милостив! Желал бы для чести журнала его и собственно для себя находить в его листах произведения наших лучших писателей, которых стихи и проза так часто утешали меня в моей пустыне, трогали, веселили, успокаивали мою душу: например, и я и всякий истинно русский были бы, конечно, рады, когда бы какому-нибудь доброму человеку пришла счастливая мысль подслушать, запи¬сать и напечатать в «Вестнике» некоторые монологи Силы Андреевича Богатырева8, которого теперь надобно искать не на Красном крыльце, а, верно, в каком-нибудь уединении, где в недре семейства, довольный самим собою, наслаждается он ясным вечером жизни, работает в саду, рассказывает детям о прежних своих подвигах, учит их добру и при¬вязанности к земле русской и часто, может быть,
