может сохранить особенность своей физиономии; конечно, он будет иметь с другими некоторое несходство, но в то же время не отделится от них резкою (следовательно, неприятною) с ними противоположностью. Оригинальность, разумеется натуральная, не подделанная, имеет в себе нечто любезное. Например, задумчивая молчаливость, если она, впрочем, соединена с приятным умом и не происходит ни от неловкости, ни от угрюмого характера, понравится именно потому, что она служит легкою противоположностью веселому и слишком ветреному многоречию людей светских.

Отчего же, спросите вы, большая часть писателей не имеет никакого успеха в свете, неловки в обращении и вообще менее уважаемы, нежели их книги? От трех причин, из которых две — общие писателю со всеми: от страстной привязанности к своему искусству, от самолюбия, от огра¬ниченности состояния.

Всякая страсть, наполняя человеческую душу предметом един¬ственно ей любезным, отделяет ее от всего внешнего и сему предмету чуждого. Например, взгляните на страстно влюбленного: каков он в обществе? Молчалив, рассеян, на лице его задумчивое уныние; свет¬ская принужденность для него мучительна, мысли его там, где его сердце; начните с ним говорить: он будет вам отвечать несвязно или без смысла; он скучен, тяжел и странен. Таков честолюбивый, предан¬ный тайным своим замыслам; таков и писатель, исключительно при¬лепленный к своим идеям. Он неохотно является в общество и, нахо¬дясь в нем, всегда бывает от него в отсутствии: в шумную толпу людей переносит он уединение своего кабинета. Он неспособен применяться к другим и часто оскорбляет их своим рассеянием или грубым пре-небрежением обыкновенных, ему одному неизвестных приличий; не может говорить приятно потому, что неспособен внимательно слушать: в то время, когда вы с ним говорите, он, может быть, занят разреше¬нием философического вопроса или описывает в воображении спокой¬ный вечер, тоску осиротевшей любви, очарованный замок Альцины3. Воображая, что предметы, ему любезные, для всех одинаково привле¬кательны, он утомляет ими ваше внимание и перестает вас слушать, когда начинаете говорить ему о том, что важно для вас самих. Имеет ли такой человек нужду в обществе, которое, можно сказать, для него не существует? Он обитает в особенном, ему одному знакомом или им самим сотворенном мире; существа идеальные — всегдашние его собе¬седники; он ограничен в самых естественных своих потребностях: все то, что ему нужно, находится в нем самом, в его идеях, в мечтах его вос¬пламененного воображения.

Другою причиною неуспехов писателя в свете полагаю чрезмер¬ность самолюбия, свойственного ему со всеми другими людьми, но вообще в писателях более ослепленного, приметного и смешного. Например, взгляните на людей светских: один, обманувши несколько слабых или ветреных женщин, уверяет себя, что уже ни одна из них не может быть для него непобедима; он странен своим излишним ува-жением к самому себе, своею самолюбивою надежностью на красоту свою и любезность; другой, сказавши несколько острых слов, замечен¬ных в одном обществе и повторенных его друзьями в другом и тре¬тьем, обманывая себя самолюбием, не открывает рта без того, чтобы не сказать остроты; ищет за каждое им произнесенное слово лестного одобрения в глазах своих слушателей и, вместо того чтобы нравиться, бывает осмеян. Таков и писатель: сделавшись славным по некоторым превосходным сочинениям, он входит в общество торжествующим, он требует от других удивления, как дани, ему принадлежащей; он гово¬рит решительно, воображая, что мнение его должно иметь перевес, что его ожидают, что оно не может не быть принято с уважением; гордясь авторскими успехами, он смешивает их с успехами светскими и, вместо того чтобы применяться к другим, воображает, напротив, что другие должны применяться к нему. Вы смотрите на него пристально — он думает, что вы ищете на его лице того великого ума, который сияет в его творениях. Вы молчаливы при нем — это от робости, чтобы не сказать в присутствии великого человека чего-нибудь глупого. Вы раз¬говорчивы — какое сомнение? Вы хотите отличиться при нем крас-норечием, познаниями, остроумием. Два человека, ему незнакомые, шепчут, сидя в углу; один из них без всякого намерения на него взгля¬нул — довольно: они о нем говорят, они удивляются и прозе его и стихам, они в восторге от чрезвычайного таланта его. Такой человек должен, натурально, казаться педантом, смешным, тяжелым, нелов¬ким; он вооружает против себя самолюбие, подвергается гонениям зависти и, отделяя себя от толпы для того, чтобы ему удивлялись, становится, напротив, предметом колких насмешек и наблюдений коварных. Прибавим: самолюбие автора гораздо заметнее и смешнее самолюбия прелестников, остряков и им подобных, тонкого, искусного и более скрытного. Они всегда в свете, следовательно, и самые стран¬ности их менее разительны; их суетная гордость прикрыта маскою простоты; они только изредка себе изменяют. Напротив, писатель, будучи весьма часто один и, следственно, сохранив более собственного в своем характере и обращении, отличнее от других и в смешном и в странном. Светский человек, научившись замечать, по многократному замечанию за другими, смешную сторону собственного своего самолю¬бия, умеет ее и украшать цветами приятного — писатель в этом случае простодушнее: будучи невнимателен к другим и слеп к самому себе, он не старается и не умеет скрывать самолюбия своего, следственно, обнаруживает его во всей его странности.

Третья причина случайная: ограниченность состояния. Она может мешать писателю наравне с другими пользоваться выгодами и удовлет¬ворять требованиям светской жизни. Лишенный способов играть оди-накую роль с людьми, одаренными избытком, и будучи не в состоянии доставлять им те удовольствия, которые сам от них получает, писатель, которому вместе с дарованием досталась в удел и бедность, принужден являться в общество изредка, и то не иначе как зритель, не имеющий никакой тесной связи с действующими на сцене его лицами. Сия необ¬ходимость быть простым зрителем препятствует ему приобресть искус¬ство обхождения, познакомиться с приличиями, узнать все нужные обряды светской жизни. Он не имеет ничего общего с людьми, состав¬ляющими большой свет, отчужден от них своим состоянием, своими обстоятельствами, для них неизвестными; являясь на глаза их редко, он всегда кажется им новым лицом, следовательно, всегда обращает на себя их внимание, но внимание, производимое не достоинствами личными, а только новостью предмета, простое, может быть, оскорби¬тельное любопытство. Чувствуя свое одиночество и свое неравенство в способах наслаждаться светскою жизнью даже с такими людьми, кото-рые во всем другом его ниже, но поддержаны в свете или богатством, или знатным родом, чувствуя свое невежество в науке жить, известной всегда тому, кто имеет и может только иметь сношение с большим светом, он делается робок, недоверчив к самому себе, следовательно, и неловок и странен; неприятность играемой в обществе роли приле¬пляет его час от часу более к уединению, час от часу более отчуждает от света и, следовательно, делает его час от часу неспособнее иметь в нем какой-нибудь успех.

Но писатель, который от ограниченности своего состояния не имеет способов наслаждаться приятностями большого света, ужели должен почитать потерю свою весьма важною? Нет, конечно. Светская жизнь имеет много привлекательного, но только для тех, которым даны сред¬ства пользоваться всеми ее преимуществами без исключения. Человек, желающий, несмотря на препятствия, бедностью ему положенные, оспаривать у сих счастливцев удовольствия, на которые, так сказать, сама фортуна дала им полное право, получит в награду одно оскор¬бительное чувство собственного бессилия. Писатель с дарованием истинным щедро вознагражден природою за все обиды пристрастной фортуны. Имея в виду одни благородные занятия мыслящего, бога¬того чувством и любовью ко всему прекрасному человека, он будет в тишине души довольствоваться скромным своим уделом, своею дея¬тельностью в малом круге; он будет довольствоваться распростране¬нием своего ума и ограничением своего сердца4. Утрату разнообразия в удовольствиях заменит он продолжительностью их и полнотою. Для него человеческое общество разделено будет на два круга: один — обширный, в который он входит изредка с твердою решимостью быть просто зрителем спокойным, холодным, без всяких честолюбивых тре¬бований и надежд, без всякого соперничества с людьми, желающими в нем торжествовать, равнодушный к собственным своим неуспехам, желающий единственно приобретения некоторых новых понятий, некоторой образованности, необходимой его таланту; он будет не замечен, это верно; зато не будет и странен, ибо в свете находят стран¬ными одни усилия самолюбивых, бесполезно желающих отличить себя пред другими каким-нибудь превосходством; тихая скромность будет его украшением. Вся деятельность его в сем круге ограничится единственно тем влиянием, которое он может иметь на него посред¬ством своего таланта. Другой круг — тесный — есть тот, в котором он счастлив, любим и любит, где он имеет успех без всякого усилия, не прибегая к утонченному и коварному искусству; там его уединение, где он наслаждается жизнью в труде безмятежном и полезном, где он беседует с самим собою, где он высокими чувствами и мыслями совер¬шенствует душу свою, где он вверяет бумаге сокровище собственных мыслей и чувств для пользы современников, быть может, и для пользы потомков; там его друзья, соединенные с ним одинакою деятельностью, сходством жребия, склонностей, дарований; их строгая разборчивость его образует, их благодетельное соревнование животворит в нем твор¬ческий пламень, в их искренней похвале его воздаяние и слава; там, наконец, его семейство. Для писателя, более нежели для кого-нибудь, необходимы семейственные связи; привязанный к одному месту сво¬ими упражнениями, он должен около себя находить те удовольствия, которые природа сделала необходимыми для души человеческой; в уединенном жилище своем после продолжительного умственного труда он должен слышать трогательный голос своих любезных; он дол¬жен в кругу их отдыхать, в кругу их находить новые силы для новой работы; не имея вдали ничего достойного искания, он должен вблизи, около себя, соединить все драгоценнейшее для его сердца; вселенная, со всеми ее радостями, должна быть заключена в той мирной обители, где он мыслит и где он любит.

О НРАВСТВЕННОЙ ПОЛЬЗЕ ПОЭЗИИ

(письмо к филалету)

Я должен признаться, Филалет, что мнение твое о поэзии не кажется мне справедливым; извиняю твою ошибку: некогда сам мудрый Сократ думал одинаково с тобою о сем предмете. Вы оба ограничиваете поэзию непосредственным усовершенствованием добродетели, непосредствен¬ным возбуждением благородных и высоких мыслей; заблуждение, Филалет; но к сему заблуждению ты прибавляешь еще другое: думаешь, что поставляемое тобою за предмет поэзии должно быть принято и за правило в ее теории. Позволь же мне объяснить, почему и в том и в другом случае мнение мое с твоим несогласно.

Ты знаешь, что стихотворское дарование заключается в превос¬ходстве и более нежели обыкновенной силе низших или, если хочешь, эстетических качеств души человеческой. Способность представлять живо отсутственные предметы, давать им посредством воображения бытие, совокуплять несходные, часто далекие одна от другой идеи, сильнее других трогаться всем тем, что может быть согласно с естествен-ными склонностями человеческого сердца,