— словом, мечтательность, дар воображать, остроумие, тонкая чувствительность — вот истинные качества стихотворца! Красоты, которые производит гений, одаренный сими необыкновенными силами, не могут иметь влияния на читателя, если в душе его не будут пробуждены ими те же самые силы. В мире духовном замечается такое же точно соотношение между различными силами, как и в мире физическом; приведите в движение одну — все другие, с нею сходные и к ней близкие, пробудятся, придут в сотря¬сение, начнут действовать, и так как в натуре ничто не прекращается вдруг, не оставляя по себе следствий, более или менее ощутительных, то и сие движение никогда не бывает совершенно бесплодным для движимых сил; деятельность как в физическом, так и в моральном мире способствует к усовершенствованию действующей силы: действуя теперь, становится она способнее действовать после. Ты уверен, Фила¬лет, что наша фантазия с каждою новою картиною поэта приобретает что-нибудь новое; что ум наш, руководствуемый его остротою, обогаща¬ется новым, тонким замечанием, новою необыкновенною связью мыс¬лей; что наше сердце, увлеченное его чувствами, трогается; но этого недовольно: все наше воображение становится живее, все наше остроу¬мие деятельнее, все наше сердце чувствительнее и нежнее. Силы сии, будучи неоднократно в нас пробуждаемы, приобретают через то более готовности, напряжения, совершенства для будущей деятельности.
Вот что, любезный Филалет, называю истинным, высоким предме¬том поэзии. Счастье человека заключено в совершенстве его натуры, а натура его не иное что, как сумма тех сил, которыми одарил его Верховный Создатель, и тот, кто возвышает в нем ту или другую силу, какая бы она, впрочем, ни была, тот, без сомнения, действует для его блага, ускоряет его стремление к совершенству. Мыслить, что удоволь¬ствие, получаемое от чтения стихов, может быть одним простым удо¬вольствием, не имеющим никакого влияния на будущее, есть, по моему мнению, грубая ошибка. Нет, оно имеет влияние, и влияние полезное. Правда (замечу мимоходом), в одной душе можно гораздо более испор¬тить, нежели в другой усовершенствовать или исправить. Из всего сказанного выше, Филалет, можешь извлечь истинное правило, как надлежит употреблять талант стихотворческий: стихотворцу не нужно иметь в виду непосредственного образования добродетелей, непосред¬ственного пробуждения высоких и благородных чувств; нравственное чувство не есть единственное качество души, которое он может и дол¬жен усовершенствовать: оно принадлежит к целой системе разнообраз¬ных сил человеческого духа, совокупно могущих быть приводимыми в действие или возвышаемыми; но действие одной силы не произво¬дит необходимо действия всех вместе; и так, как в теле одно чувство, будучи благороднее и выше других, доставляет душе обильнейшие и более разнообразные идеи, как в теле одно чувство может быть обра¬зовано со вредом прочих, обращено на предметы ему противные или приучено к деятельности ложной и ему не свойственной, так и в душе некоторые силы, высшие, благороднейшие, драгоценнейшие, могут быть усовершенствованы со вредом других, занимаемы недостойными их предметами, приучены к деятельности, им не свойственной или для них пагубной. Но, Филалет, скажи мне, должно ли притуплять чувство слуха, чтобы удовлетворить чувству вкуса; давать пищу обонянию и вредить зрению или приучать чувство осязания ко впечатлениям, про¬тивным человеческой натуре? С другой стороны, в отношении к душе, надлежит ли низшие силы возбуждать к противоборствию с высшими или давать им направление, не соответствующее цели Создателя? Так и поэт: он должен усиливать воображение не со вредом рассудку; давать остроумию пищу, но только не на счет добродетелей общественных, или живописать любовь, не делая привлекательными ни чувственно¬сти, ни сладострастия.
Надеюсь, мой друг, что правило сие покажется тебе вообще неотри-цаемым; оно твое, но только распространенное и несколько исправлен¬ное. Впрочем, мы можем остаться несогласными в его применении к случаям частным, и в этом-то применении, Филалет, наиболее ошибся
Сократ, или, правильнее, Платон, изъяснитель его мыслей1. Конечно, относительно к мифологии греков не мог он смотреть на поэзию с той точки зрения, с которой мы смотрим на нее теперь, ибо то, что ныне принимается за вымысел стихотворческий, то было в Сократово время народною верою, следовательно, могло иметь действие, совсем не отве¬чающее тому, какое имеет в наше время. Но, Филалет, и в отношении к действию моральному Платон, кажется мне, хочет остерегать нас от таких опасностей, которые существуют в одном его воображении; мне кажется, что он весьма часто неморальность предмета смешивает с неморальностью изображения… Но лучше определить правило, нежели рассуждать об его употреблении. Правило сие уже найдено; спраши¬ваю: к чему принадлежит оно более — к теории стихотворства или к науке моральной?
Нравственность, известно нам, занимается не одною или некото¬рыми, но вообще всеми силами нашей натуры. Каждую из них рас¬сматривает она в отношении к усовершенствованию целого существа нашего и все силы сии старается привести в ту гармонию, от кото¬рой необходимо зависит человеческое счастье; теория стихотворства, напротив, заключена в пределах гораздо теснейших. Поэзия действует на одни эстетические силы нашей души, следственно, и ее теория должна иметь отношение к одним только эстетическим силам. Предмет поэзии — чувственное совершенство, следовательно, и предметом ее теории должно быть сие же самое чувственное совершенство, изобра¬жаемое посредством языка, единственного орудия стихотворца. Если ж наука сия займется не одним изящным, но будет обнимать в то же время и совершенства, не подлежащие чувству, или, если позволено говорить языком артиста, не составляющие образа, феномена, то удалится она от своего назначения и выступит за собственные свои пределы.
На стихотворно-прекрасное должно смотреть с той же точки зрения, как и на стихотворпо-истинное. Рассудок, проницающий в сущность вещей и разбирающий следствия, употребляет в суждениях своих не тот масштаб, который употребляет чувство. Что нужды стихотворцу, действующему на одно воображение, если рассудок, по строгом раз¬боре понятий, найдет вещи совсем не такими, какими представляются они воображению? Что нужды ему до противоречий логических, если они не ощутительны для чувства, если не иначе могут быть замечены, как с сильным и долговременным напряжением мыслящей силы? Золотой век, в который переселяют нас стихотворцы, есть, без сомне¬ния, вымысел, несбыточная басня. Человек при столь однообразном и ограниченном образе жизни, какую ведут аркадские пастухи, в таком стесненном круге действия, чувства и общежития, конечно, не мог бы приобрести такой утонченной образованности, какую находят в нем стихотворцы; но какая нужда стихотворцам до истины? Они хотят веселить наше воображение приятными мечтами, нас забавлять, при¬влекать и трогать! И если стихотворец умел прикрыть противоречие искусством, дал вымыслу наружность справедливого, нигде не отступил от главного предположения, на котором основал он свой вымысел, то он в совершенстве исполнил предписанное законами его искусство; и если во многом погрешил он противу здравой логики, то, без сомнения, не сделал ни одной ошибки как стихотворец.
Филалет, всё сказанное мною о стихотворно-гштштшом может есте¬ственно применено быть к стихотворно-прекрасному. Чего требует от поэта его искусство? Чтобы он не оскорблял непосредственно чувства морального, чтобы он не противоречил морально-изящному, которое почитается одним из главных источников красоты стихотворческой, но существенною моральною красотою занимается он столь же мало, как и существенною логическою истиною. Пускай рассудок вооружается противу чувства и страсти, производимых в нас стихотворцем; пускай отвергает он как ложный или мечтательный тот образ мнения, кото¬рый мы нечувствительно принимаем вместе с поэтом; пускай нахо¬дит недостойными или чудовищными те характеры, которые, будучи украшены цветами поэзии, кажутся нам привлекательными и превос¬ходными, — все это не принадлежит к стихотворному искусству: оно имеет в виду одно изящное, действует исключительно на одно чув¬ство, остается довольным, если недостаток морально-прекрасного не обратится в совершенное моральное безобразие. Стихотворец испол¬нил свою должность как стихотворец; он прав пред судилищем кри¬тики; кто хочет его обвинить, тому остается вести его пред судилище морали.
Итак, любезный Филалет, правило, что стихотворец должен иметь единственною целью своею усовершенствование или образование добродетелей моральных, не может принадлежать к теории стихо¬творного искусства: оно было бы в ней совершенно отчужденным от других правил, без всякой естественной с ними связи; оно могло бы заключаться не в самой книге, а разве только в ее предисловии или дополнении; оно так же мало входит в сию теорию, как, например, в трактате об искусстве военном важное правило, что всякое государ¬ство должно воевать не иначе, как для поддержания своих прав и для охранения своих народов. Войну, как справедливую, так и несправед¬ливую, ведут одинаким образом, и в той и в другой одинакие военные движения. Спроси Фоларда2, он скажет тебе, что Кесарь превосходит Помпея как полководец; но ты знаешь, что Кесарь сражался для пора-бощения своего отечества и что Помпей защищал его свободу. Стихи, противные и не противные морали, сочиняемы по одинаким прави¬лам. Спроси критика, он скажет тебе, что Вольтерова «Орлеанская дева» как произведение искусства превосходнее «Религии», поэмы Расинова сына3.
Но, Филалет, уменьшает ли все это истину важного для писателей правила: имейте в предмете образование моральных добродетелей? Не думаю! То, что не входит в теорию военного искусства, может быть еще правилом для воина; не принадлежащее к теории стихотворства может быть, несмотря на то, законом для самого стихотворца.
В науках теоретических, в которых вещи представляются нам такими точно, каковы они в самом деле, отделяются обыкновенно от других понятий такие, которых не можно привести в существенность, не подвергая себя заблуждению; в науках практических, в которых показывают нам то, что мы должны делать, также встречаются сии отдельные понятия, которые столь же мало надлежит приводить в суще¬ственность. Искусство стихотворное дает понятие стихотворцу о том, что должен он делать как артист; но стихотворец именно потому, что он стихотворец, ужели не имеет никаких других обязанностей, пере¬стает ли быть человеком, почитателем Бога, членом общества, сыном отечества? А будучи ими, ужели не имеет других важнейших обязанно¬стей, всегда неразлучных с обязанностями поэта? Может ли он сказать самому себе: уничтожу все прочие свои отношения и буду единственно стихотворцем? А если не может он уничтожить сих отношений, то может ли пренебречь и должности, необходимо соединенные с ними? И какой читатель захочет предположить в нем сей произвольный раз¬рыв с самим собою? Но всякий читатель, будучи критиком стихотворца, есть в то же время и судия человека; и горе поэту, если одобрение судии не будет для него столь же важно, как и одобрение критика!
О БАСНЕ И БАСНЯХ КРЫЛОВА
Что в наше время называется баснею? Стихотворный рассказ проис¬шествия, в котором действующими лицами обыкновенно бывают или животные, или твари неодушевленные. Цель сего рассказа — впечатле¬ние в уме какой-нибудь нравственной истины, заимствуемой из обще¬жития и, следовательно, более или менее полезной.
Отвлеченная истина, предлагаемая простым и вообще для редких приятным языком философа-моралиста, действуя на одни способно¬сти умственные, оставляет в
