душе человеческой один только легкий и слишком скоро исчезающий след. Та же самая истина, представленная в действии и, следовательно, пробуждающая в нас и чувство и вообра¬жение, принимает в глазах наших образ вещественный, впечатлевается в рассудке сильнее и должна сохраниться в нем долее. Какое сравнение между сухим понятием, облеченным в простую одежду слов, и тем же самым понятием, одушевленным, украшенным приятностью вымысла, имеющим отличительную, заметную для воображения нашего форму? Таков главный предмет баснописца.
Действующими лицами в басне бывают обыкновенно или живот¬ные, лишенные рассудка, или творения неодушевленные. Полагаю тому четыре главные причины. Первая: особенность характера, которою каждое животное отличено одно от другого. Басня есть мораль в дей¬ствии; в ней общие понятия нравственности, извлекаемые из общежи¬тия, применяются, как сказано выше, к случаю частному и посредством сего применения делаются ощутительнее. Тот мир, который находим в басне, есть некоторым образом чистое зеркало, в котором отражается мир человеческий. Животные представляют в ней человека, но человека в некоторых только отношениях, с некоторыми свойствами, и каждое животное, имея при себе свой неотъемлемый постоянный характер, есть, так сказать, готовое и для каждого ясное изображение как чело¬века, так и характера, ему принадлежащего. Вы заставляете действовать волка — я вижу кровожадного хищника; выводите на сцену лисицу — я вижу льстеца или обманщика, — и вы избавлены от труда прибегать к излишнему объяснению. Второе: перенося воображение читателя в новый мечтательный мир, вы доставляете ему удовольствие сравнивать вымышленное с существующим (которому первое служит подобием), а удовольствие сравнения делает и самую мораль привлекательною. Третье: басня есть нравственный урок, который с помощью скотов и вещей неодушевленных даете вы человеку; представляя ему в пример существа, отличные от него натурою и совершенно для него чуждые, вы щадите его самолюбие, вы заставляете его судить беспристрастно, и он нечувствительно произносит строгий приговор над самим собою. Четвертое: прелесть чудесного. На ту сцену, на которой привыкли мы видеть действующим человека, выводите вы могуществом поэзии такие творения, которые в существенности удалены от нее природою, — чудесность, столь же для нас приятная, как и в эпической поэме дей¬ствие сверхъестественных сил, духов, сильфов, гномов и им подобных. Разительность чудесного сообщается некоторым образом и той морали, которая сокрыта под ним стихотворцем, а читатель, чтобы достигнуть до этой морали, согласен и самую чудесность принимать за естествен¬ное.
Напрасно приписывают изобретение басни рабству*1, а честь сего изобретения отдают в особенности какому-то азиатскому народу. Не знаю, почему рабам приличнее употреблять иносказания, нежели свободным. Если невольник, опасаясь раздражить тирана, принужден скрывать истину под маскою вымысла, то человек свободный в угожде¬ние самолюбию — другого рода тирану, и, может быть, еще более взы¬скательному — не менее обязан украшать предлагаемое им наставление формою приятною. В обоих случаях положение моралиста одинаково. Что же касается до изобретения, то басня, кажется нам, принадлежит не одному народу в особенности, а всем вообще, равно как и все другие роды поэзии. Вероятно, что прежде она была собственностью не сти¬хотворца, а оратора и философа. И оратор и философ, рассуждая о пред¬метах политики и нравственности, употребляли для большей ясности сравнения и примеры, заимствованные из общежития или природы. От простого примера, в котором представляемо было одно только сход¬ство идеи предлагаемой с предметом заимствованным, легко могли перейти к басне, в которой предлагаемая истина выводима из действия вымышленного, но имеющего отношение к действию настоящему и, так сказать, заступающему его место (ибо для произведения сильнейшего впечатления действие вымышленное должно быть принимаемо в басне (условно) за сбыточное, возможное и как будто в самом деле случив¬шееся). Пример объясняет мысль, но он сливается с ее предложением и, так сказать, в нем исчезает. Басня есть нечто отдельное и целое, она заключает в себе действие для нас привлекательное — от сей отдель¬ности и целости и самая мораль получает характер отличительный; а будучи выводима из действия привлекательного, сама становится для нас привлекательнее.
В истории басни можно заметить три главные эпохи: первая, когда она была не иное что, как простой риторический способ, пример, срав¬нение; вторая, когда получила бытие отдельное и сделалась одним из действительнейших способов предложения моральной истины для
II est vraisemblable que les fables, dans le gout de celles qu’on attribue a Esope et qui sont plus ancinnes que lui furent inventees en Asie par les premiers peuples subjugues; des hommes libres n’auraient pas eu toujours besoin de deguiser la verite: on ne peut parler a un tyran qu’en paraboles, encore ce detour meme est-il dangereux. Voltaire. Questions sur VEncyclopedie. Art. Fable. — Примеч. Жуковского.
Перевод: Правдоподобно, что басни в духе тех, что приписываются Эзопу и ко-торые более древни, чем он, были изобретены в Азии первыми порабощенными народами: свободные люди, пожалуй, не имели надобности маскировать правду, с тираном же можно говорить только притчами, да и эта уловка является опасной. Вольтер. Вопросы по Энциклопедии. Ст. Басня (фр.).
оратора или философа нравственного — таковы басни, известные нам под именем Эзоповых, Федровы и в наше время Лессинговы; третья, когда из области красноречия перешла она в область поэзии, то есть получила ту форму, которой обязана в настоящее время Лафонтену и его подражателям, а в древности Горацию*. Древние философы (древ¬них баснописцев надлежит скорее причислить к простым моралистам, нежели к поэтам) не сочиняли басен; они рассказывали их при случае, применяя их к обстоятельствам или к той истине, которую доказать были намерены; они хотели не нравиться своим рассказом, а просто наставлять, и для того, употребляя басню как способ убеждения, менее заботились о форме ее, нежели о согласии своего вымысла с мораль¬ною истиною, из него извлекаемою, или тем случаем, заимствованным из общежития, которому он служил подобием. Следственно, отличи¬тельный характер басен древних должна быть краткость. Моралист, имея в предмете запечатлеть в уме читателя или слушателя известное правило практической морали, должен необходимо избегать всякой излишности в рассказе, следовательно, всякое украшение почитать излишностью. Язык его должен быть самый простой и краткий — сле¬довательно, проза (Федр писал в стихах; но его стихи отличны от про¬стой прозы одним только размером); наконец, заставляя действовать скотов и тварей неодушевленных, он должен употреблять их как одни аллегорические образы тех характеров, которые намерен изобразить, сле¬довательно, в одном только отношении к сим характерам, а не давать каждому характера собственного, ему принадлежащего, неотноси¬тельного, что отвлекло бы внимание от главного предмета, то есть от морали, и обратило бы его на принадлежность, то есть на аллегори¬ческие лица, которые входят в состав басни. Лучшим образцом таких басен могут быть, по мнению моему, Лессинговы2. — Но, сделавшись собственностию стихотворца, басня переменила и форму: что прежде было простою принадлежностью — я говорю о действии, — то сдела¬лось главным и столь же важным для стихотворца, как и самая мораль. Поэзию называют подражанием природе; цель ее — нравиться вообра¬жению, образуя рассудок и сердце, следовательно, и баснописец-поэт необходимо должен, подражая той природе, которую берет за образец, нравиться воображению своим подражанием. Итак, в басне стихотвор¬ной я должен под личиною вымысла находить существенный мир со всеми его оттенками; животные, герои басни, представляют людей; сле¬довательно, они должны для воображения моего сохранить не только собственный, данный природою им образ, но вместе и относительный,
* Сатира VI, книга II. —Примеч. В. А. Жуковского.
данный им стихотворцем, так чтобы я видел пред собою в одном и том же лице и животное и тот человеческий характер, которому оно служит изображением, со всеми их отличительными чертами. Баснописец-поэт составляет один фантастический мир из двух существенных: в одном из сих последних заимствует он характеры, свойства моральные и самое действие, в другом — одни только лица. Чего же я от него требую? Чтобы он пленял мое воображение верным изображением лиц; чтобы он своим рассказом принудил меня принимать в них живое участие; чтобы овладел и вниманием моим и чувством, заставляя их действовать согласно с моральными свойствами, им данными; чтобы волшебством поэзии увлек меня вместе с собою в тот мысленный мир, который соз¬дан его воображением, и сделал на время, так сказать, согражданином его обитателей; и чтобы, наконец, удовлетворил рассудку моему какою-нибудь моральною истиною, которая не иное что, как цель, к которой привел он меня стезею цветущею. Таковы басни стихотворцев новей¬ших, и в особенности Лафонтеновы.
Из всего сказанного выше следует, что басня (несмотря на Лессин-гово, несколько натянутое, разделение3) может быть, естественно, или прозаическая, в которой вымысел без всяких украшений, ограниченный одним простым рассказом, служит только прозрачным покровом нрав¬ственной истины; или стихотворная, в которой вымысел украшен всеми богатствами поэзии, в которой главный предмет стихотворца: запечат¬левая в уме нравственную истину, нравиться воображению и трогать чувство.
Что же, спрашиваем, составляет совершенство басни? В прозаиче¬ской — краткость, ясный слог, соответственность вымышленного происшествия той морали, которая должна быть из него извлекаема. Но стихотворная? Она требует гораздо более, и мы, чтоб получить неко¬торое понятие о совершенстве ее, взглянем на того стихотворца, кото¬рый, первый показав образец стихотворной басни, остался навсегда образцом неподражаемым, — я говорю о Лафонтене. Определив харак¬тер сего единственного стихотворца, мы в то же время определим и истинный характер совершенной басни.
Нельзя, мне кажется, достигнуть до надлежащего превосходства в сем роде стихотворения, не имев того характера, который находим в Лафонтене, получившем от современников наименование добродушного. Баснописец есть сын природы предпочтительно пред всеми другими стихотворцами. Самый обыкновенный ум способен украсить нравоуче¬ние вымыслом, вывесть на сцену скотов и дать язык вещам неодушев¬ленным, но будет ли в произведениях его та прелесть, которую находим в баснях и вообще во всех сочинениях Лафонтена? Чтоб принимать живое участие в тех маловажных предметах, которые должны овла¬деть вниманием баснописца и сделать их занимательными для самого хладнокровного читателя, надлежит иметь сию неискусственную чув¬ствительность невинного сердца, которая привязывает его ко всем соз¬даниям природы без изъятия; сию полноту души, с которою бываем мы счастливы при совершенном недостатке преимуществ, доставляемых и обществом и фортуною, с которою мы веселы в уединении и заняты, не имея никакого дела: сие расположение к добру, с которым все пред¬ставляется нам и в обществе и в природе прекрасным, потому что все бывает тогда украшено в глазах наших собственным нашим чувством; сию беззаботность, которая оставляет нам полную свободу заниматься с удовольствием такими вещами, которые для других как будто не суще¬ствуют или кажутся презренными; сие простодушие4, которое уверяет нас, что все имеют одинакое с нами чувство и все способны принимать одинакое с нами участие в тех предметах, которые
