для нас одни при¬влекательны; тогда вся природа наполнена для нас существами зна¬комыми и любезными нашему сердцу; все творения составляют наше семейство — мы трогаемся судьбою увядающего цветка, разделяем заботливость ласточки, свивающей для малюток своих гнездо, наслаж-даемся, внимая пению пустынного соловья, и сожалеем о нем, будучи искренно уверены, что и он имеет свои потери; чувства сии живы, потому что душа, наполненная ими, будучи истинно непорочна, предается им с младенческою беззаботностью, не развлекаема никаким посторонним беспокойством, никакою возмутительною страстью. Таков характер Лафонтена. Можно ли ж удивляться, что басни его имеют для всех неизъяснимую прелесть? Лафонтен рассказывает нам о тех существах, которые к нему близки, и первый совершенно уверен в истине своего рассказа. Подумаешь, что натура наименовала его историком того мира, в который он переселился воображением; он рассказывает с чувством о своей родине; он хочет и вас заставить полюбить ту сторону, которая ему так мила и знакома; он говорит с вами не для того, чтоб быть вашим наставником, но для того, что ему весело говорить; не ищите в баснях его морали — ее нет!5 — но вы найдете в них его душу, которая вся изливается перед вами в прелестных чувствах, в простых, для всякого ясных мыслях, без умысла, без искусства; вы слышите милого младенца, исполненного высокой мудрости; научаясь любить его, становитесь сами и лучше и довольнее собственным бытием и нечувствительно находите все вокруг себя прекрасным. Читая Лафонтена, замечаем в душе своей то чувство, которое обыкновенно производит в ней при-сутствие скромного, милого, совершенно добродушного мудреца: она спокойна, счастлива, довольна и природою и собою. С таким единствен¬ным характером Лафонтен соединял и дарования поэта в высочайшей степени. Что называю дарованием поэта? Воображение, представляю¬щее предметы живо и с самой привлекательной стороны, способность изображать сии предметы для других приличными им красками, и так, чтобы они представлялись им с такою же ясностью, с какою и нам самим представляются; способность (в особенности необходимая баснописцу) рассказывать просто, приятно, без принуждения, но рассказывать язы¬ком стихотворным, то есть украшая без всякой натяжки простой рас¬сказ выражениями высокими, поэтическими вымыслами, картинами и разнообразя его смелыми оборотами. Таков Лафонтен в своих баснях. Никто не умеет столь непринужденно переходить от простого пред¬мета к высокому, от обыкновенного рассказа к стихотворному, никто не имеет такого разнообразия оборотов, такой живописности выражений, такого искусства сливать с простым описанием остроумные мысли или нежные чувства. Найдите в басне «Ястреба и Голуби» (libre VII, fable VIII*) описание сражения: читая его, можете вообразить, что дело идет о римлянах и германцах: так много в нем поэзии; но тон стихотворца нимало не покажется вам неприличным его предмету. Отчего это? Оттого, что он воображением присутствует при том происшествии, которое описывает, и первый совершенно уверен в его важности; не мыслит вас обманывать, но сам обманут. В этой же басне заметите вы удивительное искусство Лафонтена: занимаясь одним предметом, изо¬бражать мимоходом предметы посторонние и приятные; он говорит о ястребах:
Certain sujet fit naitre la dispute
Chez les oiseaux — non ceux que le printemps
Мёпе a sa cour et qui sous la feuillee.
Par leur exemple et leurs sons eclatants
Font que Venus est en nous reveillee** и проч.
Вашему воображению представляются первые минуты весны: вы видите молодые деревья, под которыми поют птицы, и со всем тем ваше внимание не отвлечено от главного предмета, ибо эта прелестная картина естественно сливается с описанием главным. Далее, говоря о голубях, Лафонтен одною чертою изображает и их наружность, и их характер:
* Книга VII, басня VIII (фр.) Какой-то повод породил спор // У птиц, но не у тех, которых весна // Приводит в свой дворец и которые под листвой // Своим примером и своим звонким пением // Пробуждают в нас Венеру (фр.).
…Nation
Au col changeant, an coeur tendre et fidele*.
В первом полустишии — картина; в последнем — трогательное нежное чувство; стихотворец, изображая предметы, сообщает нам и то приятное расположение души, с каким он сам на них смотрит. Таково неподражаемое искусство Лафонтена.
Из всего, что сказано выше, легко можно вывести общие правила для баснописца. Оставляя этот труд нашим читателям, мы обратим глаза на Басни Крылова, которые подали нам повод к сим рассуждениям**. Чтобы определить характер нашего стихотворца, надлежит рассматри¬вать басни его не с той точки зрения, с какой обыкновенно смотрим на басни Лафонтена. Лафонтен, который не выдумал ни одной собствен¬ной басни, почитается, невзирая на то, поэтом оригинальным. Причина ясна: Лафонтен, заимствуя у других вымыслы, ни у кого не заимствовал ни той прелести слога, ни тех чувств, ни тех мыслей, ни тех истинно стихотворных картин, ни того характера простоты, которым украсил и, так сказать, обратил в свою собственность заимствованное. Рассказ принадлежит Лафонтену, а в стихотворной басне рассказ есть главное. Крылов, напротив, занял у Лафонтена (в большей части басен своих) и вымысел и рассказ, следственно, может иметь право на имя автора ори¬гинального по одному только искусству присваивать себе чужие мысли, чужие чувства и чужой гений6. Не опасаясь никакого возражения, мы позволяем себе утверждать решительно, что подражатель-стихотворец может быть автором оригинальным, хотя бы он не написал и ничего соб¬ственного. Переводчик в прозе есть раб; переводчик в стихах — сопер¬ник. Вы видите двух актеров, которые занимают искусство декламации у третьего; один подражает с рабскою точностью и взорам и телодви¬жениям образца своего; другой, напротив, стараясь сравниться с ним в превосходстве представления одинакой роли, употребляет способы собственные, ему одному приличные. Поэт оригинальный воспламеня¬ется идеалом, который находит)? себя в воображении; поэт-подражатель в такой же степени воспламеняется образцом своим, который заступает для него тогда место идеала собственного; следственно, переводчик, уступая образцу своему пальму изобретательности, должен необходимо иметь почти одинакое с ним воображение, одинакое искусство слога, одинакую силу в уме и чувствах. Скажу более: подражатель, не будучи
* …Порода// С переменчивым цветом шеи, с нежным и верным сердцем (фр.). Здесь говорится о первом издании Крылова, в одной книжке. 1808 года. — Примеч. В. А. Жуковского.
изобретателем в целом, должен им быть непременно по частям; прекрас¬ное редко переходит из одного языка в другой, не утратив нисколько своего совершенства; что же обязан делать переводчик? Находить у себя в воображении такие красоты, которые бы могли служить заменою, следовательно, производить собственное, равно и превосходное: не зна¬чит ли это быть творцом? И не потребно ли для того иметь дарование писателя оригинального? Заметим, что для переводчика басни ориги-нальность такого рода гораздо нужнее, нежели для переводчика оды, эпопеи и других возвышенных стихотворений. Все языки имеют между собою некоторое сходство в высоком и совершенно отличны один от другого в простом или, лучше сказать, в простонародном. Оды и прочие возвышенные стихотворения могут быть переведены довольно близко, не потеряв своей оригинальности; напротив, басня (в которую, надобно заметить, входят и красоты, принадлежащие всем другим родам сти-хотворства) будет совершенно испорчена переводом близким. Что ж должен делать баснописец-подражатель? Творить в подражании своем красоты, отвечающие тем, которые он находит в подлиннике. А если он не имеет ни чувства, ни воображения того стихотворца, которому подражает, что будет его перевод? Смешная карикатура прекрасного подлинника.
Мы позволяем себе утверждать, что Крылов может быть причис¬лен к переводчикам искусным, и потому точно заслуживает имя сти¬хотворца оригинального. Слог басен его вообще легок, чист и всегда приятен. Он рассказывает свободно и нередко с тем милым простоду¬шием, которое так пленительно в Лафонтене. Он имеет гибкий слог, который всегда применяет к своему предмету: то возвышается в опи¬сании величественном, то трогает нас простым изображением нежного чувства, то забавляет смешным выражением или оборотом. Он иску¬сен в живописи — имея дар воображать весьма живо предметы свои, он умеет и переселять их в воображение читателя: каждое действующее в басне его лицо имеет характер и образ, ему одному приличные; чита¬тель точно присутствует мысленно при том действии, которое описы¬вает стихотворец.
Лучшими баснями из XXIII, имеющих каждая свое достоинство, почитаем следующие: «Два Голубя», «Невеста»7, «Стрекоза и Муравей», «Пустынник и Медведь», «Лягушки, просящие царя».
«Два Голубя», басня, переведенная из Лафонтена, кажется нам почти столько же совершенною, как и басня Дмитриева8 того же имени: в обеих рассказ равно приятен; в последней более поэзии, краткости и силы в слоге; зато в первой, если не ошибаемся, чувства выражены с большим простодушием.
Два Голубя как два родные брата жили: Друг без друга они не ели и не пили; Где видишь одного, другой уж верно там; И радость и печаль, все было пополам. Не видели они, как время пролетало: Бывало грустно им, а скучно не бывало.
В этих шести стихах, которые все принадлежат подражателю, рас¬пространен один прекрасный стих Лафонтена:
Deux pigeons s’aimaient cTamour tendre* —
но они, верно, не покажутся никому излишними. Можно ли приятнее представить счастливое согласие двух друзей? Вот то, что называется заменить красоты подлинника собственными. Вы, конечно, заметили последний, простой и нежный стих:
Бывало грустно им, а скучно не бывало.
Ну, кажется, куда б хотеть Или от милой, иль от друга? — Нет, вздумал странствовать один из них: лететь.
И этих стихов нет в подлиннике, но они милы тем простодушием, с каким выражается в них нежное чувство.
Хотите ли картин? Вот изображение бури в одном живописном стихе:
Вдруг в встречу дождь и гром; Под ним, как океан, синеет степь кругом.
Вот изображение опасности голубка-путешественника, которого преследует ястреб:
Уж когти хищные над ним распущены;
Уж холодом в него с широких крыльев пышет.
В Лафонтене этих стихов нет; но подражатель, кажется, хотел заме¬нить ими другие два, несколько ослабленные им в переводе:
* Два голубя любили друг друга нежною любовью (фр.).
…Quand des nues Fond a son tour un aigle aux ailes etendues*.
Сожалеем также, что он выпустил прекрасный стих, который пере¬веден так удачно у Дмитриева:
Le pigeon profita du conflit des voleurs —** Итак, благодаря стечению воров.
Стих тем более важный, что в нем стихотворец мимоходом, одною чертою, напоминает нам о том, что делается в свете, где иногда раздор злодеев бывает спасением невинности. Это искусство намекать принад¬лежит в особенности Лафонтену. Заключение басни прекрасно в обоих переводах, с тою только разницею, что Крылов заменил стихи подлин¬ника собственными, а Дмитриев перевел очень близко Лафонтена и с ним сравнился. Выпишем и те и другие:
Кляня охоту видеть свет, Поплелся кое-как домой без новых бед…
Счастлив еще: его там дружба ожидает!
К отраде он своей, Услугу, лекаря и помощь видит в ней; С ней скоро и беды и горе забывает. О вы, которые объехать свет вокруг Желанием горите, Вы
