эту басенку прочтите И в дальний путь такой пускайтеся не вдруг: Что б ни сулило вам воображенье ваше — Не верьте, той земли не сыщете вы краше, Где ваша милая и где живет ваш друг.
Крылов
О вы, которых бог любви соединил, Хотите ль странствовать? Забудьте гордый Нил
И дале ближнего ручья не разлучайтесь. Чем любоваться вам? Друг другом восхищайтесь;
Пускай один в другом находит каждый час Прекрасный, новый мир, всегда разнообразный.
…Как с облаков Нагрянул в свой черед орел, распластав крылья (фр.). ** Голубь воспользовался раздором воров (фр.).
Бывает ли в любви хоть миг для сердца праздный? Любовь, поверьте мне, все заменит для вас. Я сам любил — тогда за луг уединенный, Присутствием моей любезной озаренный, Я не хотел бы взять ни мраморных палат, Ни царства в небесах… Придете ль вы назад, Минуты радостей, минуты восхищений? Иль буду я одним воспоминаньем жить? Ужель прошла пора столь милых обольщений, И полно мне любить?
Дмитриев
Последние стихи лучше первых, но должно ли их и сравнивать? Крылов, не желая переводить снова, а может быть, и не надеясь пере¬вести лучше то, что переведено как нельзя лучше, заменил красоту подлинника собственною. Заключение басни его (если не сравнивать его ни с Лафонтеновым, ни с переводом Дмитриева) прекрасно само по себе. Например, после подробного описания несчастий голубка-путешественника, не тронет ли вас этот один прекрасный и нежный стих?
Счастлив еще: его там дружба ожидает.
Автор поставил одно имя дружбы в противоположность живой картине страдания, и вы спокойны насчет печального странника. Поэт дал полную волю вашему воображению представить вам все те отрады, которые найдет голубок его, возвратившись к своему другу. Здесь вся¬кая подробность была бы излишнею и только ослабила бы главное дей¬ствие. Посредственный писатель, вероятно, воспользовался бы этим случаем, чтобы наскучить читателю обыкновенными выражениями чувства, но истинное дарование воздержнее: оно обнаруживается и в том, что поэт описывает, и в том, о чем он умалчивает, полагаясь на чувство читателя. Последние три стиха прелестны своею простотою и нежностью.
Выпишем еще несколько примеров. Вот прекрасное изображение моровой язвы:
Лютейший бич небес, природы ужас, мор
Свирепствует в лесах: уныли звери;
В ад распахнулись настежь двери;
Смерть рыщет по полям, по рвам, по высям гор;
Везде разметаны ее свирепства жертвы;
На час по тысяче валится их;
А те, которые в живых, Такой же части ждя, чуть ходят полумертвы. Те ж звери, да не те в беде великой той: Не давит волк овец и смирен, как святой;
Лиса постится в подземелье;
И пища им на ум нейдет;
С голубкой голубь врозь живет;
Любви в помине больше нет;
А без любви какое уж веселье!9
Крылов занял у Лафонтена искусство смешивать с простым и лег¬ким рассказом картины истинно стихотворные:
Смерть рыщет по полям, по рвам, по высям гор; Везде разметаны ее свирепства жертвы.
Два стиха, которые не испортили бы никакого описания моровой язвы и в эпической поэме.
Не давит волк овец и смирен, как святой; Дав курам роздых и покой, Лиса постится в подземелье.
Здесь рассказ стихотворный забавен и легок, но он не составляет неприятной противоположности с поэтическою картиною язвы. А в следующих трех стихах с простым описанием сливается нежное чувство:
С голубкой голубь врозь живет; Любви в помине больше нет; А без любви какое уж веселье!
Это перевод, и самый лучший, прекрасных Лафонтеновых стихов:
Les tourterelles se fuyaient:
Plus cTamour, partant plus de joie!*
Какая разница с переводом Княжнина, который, однако, недурен:
И горлицы друг друга убегают,
Нет более любви в лесах и нет утех!10
* Горлицы убегают друг от друга: // Нет больше любви, а значит, и радости (фр.).
Вот еще несколько примеров; мы оставляем заметить в них красоты самим читателям.
Пример разговора. Стрекоза пришла с просьбою к Муравью:
«Не оставь меня, кум милой;
И до вешних только дней
Прокорми и обогрей».
«Кумушка, мне странного!
Да работала ль ты в лето?» —
Говорит ей Муравей.
В мягких муравах у нас
Песни, резвость всякой час, —
Так что голову вскружило!» — и проч.
Лягушки просили у Юпитера царя — и Юпитер
Дал им царя — летит к ним с шумом царь с небес; И плотно так он треснулся на царство, Что ходенем пошло трясинно государство.
Со всех лягушки ног
В испуге пометались,
Кто как успел, куда кто мог, И шепотом царю по кельям дивовались. И подлинно, что царь на диво был им дан:
Не суетлив, не вертопрашен,
Степенен, молчалив и важен;
Дородством, ростом великан;
Ну, посмотреть, так это чудо!
Одно в царе лишь было худо: Царь этот был осиновый чурбан. Сначала, чтя его особу превысоку, Не смеет подступить из подданных никто; Чуть смеют на него глядеть они — и то Украдкой, издали, сквозь аир и осоку.
Но так как в свете чуда нет,
К которому не пригляделся б свет, То и они — сперва от страха отдохнули, Потом к царю подползть с преданностью дерзнули;
Сперва перед царем ничком; А там, кто посмелей, дай сесть к нему бочком, Дай попытаться сесть с ним рядом;
А там, которые еще поудалей,
К царю садятся уж и задом. Царь терпит все по милости своей. Немного погодя, посмотришь, кто захочет,
Тот на него и вскочит11.
Можно забыть, что читаешь стихи: так этот рассказ легок, прост и свободен. Между тем какая поэзия! Я разумею здесь под словом поэзия искусство представлять предметы так живо, что они кажутся присут¬ственными.
Что ходенем пошло трясинно государство… —
живопись в самых звуках! Два длинных слова ходенем и трясинно пре¬красно изображают потрясение болота.
Со всех лягушки ног В испуге пометались, Кто как успел, куда кто мог.
В последнем стихе, напротив, красота состоит в искусном соеди¬нении односложных слов, которые своею гармониею представляют скачки и прыганье. Вся эта тирада есть образец легкого, приятного и живописного рассказа. Смеем даже утверждать, что здесь подражание превосходит подлинник; а это весьма много, ибо Лафонтенова басня прекрасна; в стихах последнего, кажется, менее живописи, и самый рассказ его не столь забавен. Еще один или два примера — и кончим.
Жил некто человек, безродный, одинакой,
Вдали от города, в глуши. Про жизнь пустынную как сладко ни пиши, А в одиночестве способен жить не всякой; Утешно нам и грусть и радость разделить. Мне скажут: а лужок, а темная дуброва, Пригорки, ручейки и мурава шелкова? —
Прекрасны, что и говорить! А все прискучатся, как не с кем молвить слова12.
Вот истинное простодушие Лафонтена, который, верно, не мог бы выразиться лучше, когда бы родился русским. Заметим, однако, здесь ошибку: Крылов употребил слово одинакой (с кем или с чем-нибудь совершенно сходный) вместо слова одинокой (не имеющий ни родства, ни связей). Далее автор описывает пустынника и друга его, медведя. Первый устал от прогулки; последний предлагает ему заснуть:
Пустынник был сговорчив, лег, зевнул,
Да тотчас и заснул. А Миша на часах, да он и не без дела:
У друга на нос муха села —
Он друга обмахнул — Взглянул — А муха на щеке — согнал — а муха снова
У друга на носу.
Здесь подражание несравненно лучше подлинника. Лафонтен ска¬зал просто:
Sur le bout de son nez une [муха] allant se placer, Mit 1’ours au desespoir — il eut beau la chasser!*
Какая разница! В переводе картина, и картина совершенная. Стихи летают вместе с мухою. Непосредственно за ними следуют другие, изо¬бражающие противное, медлительность медведя; здесь все слова длин¬ные, стихи тянутся:
Вот Мишенька, не говоря ни слова, Увесистый булыжник в лапы сгреб, Присел на корточки, не переводит духу, Сам думает: «Молчи ж, уж я тебя, воструху!» И у друга на лбу подкарауля муху, Что силы есть, хвать друга камнем в лоб.
Все эти слова: Мишенька, увесистый, булыжник, корточки, переводит, думает, и у друга, подкарауля — прекрасно изображают медлительность и осторожность: за пятью длинными, тяжелыми стихами следует быстро полустишие:
Хвать друга камнем в лоб.
Это молния, это удар! Вот истинная живопись, и какая противопо¬ложность последней картины с первою.
* Устроившись на кончике его носа, муха // Повергла медведя в отчаяние — хо-рошо бы прогнать ее! (фр.)
2l6
Но довольно; читатели могут сами развернуть Басни Крылова и заме¬тить в них те красоты, о которых мы не сказали ни слова за неимением времени и места. Сделаем общее замечание о недостатках. Слог Кры¬лова кажется нам в иных местах растянутым и слабым (зато мы нигде не заметили ни малейшей принужденности в рассказе); попадаются погрешности против языка, выражения, противные вкусу, грубые и тем более заметные, что слог вообще везде и легок и приятен.
О САТИРЕ И САТИРАХ КАНТЕМИРА
Кантемир принадлежит к немногим классическим стихотворцам России; но редкий из русских развертывает его сатиры, ибо старин¬ный слог его пугает читателя, который ищет в стихах одного легкого удовольствия. Кантемира можно сравнить с таким человеком, кото¬рого суровая наружность сначала не предвещает ничего доброго, но с которым надобно познакомиться короче, чтоб полюбить его характер и потом находить наслаждение в его беседе. Обративши на сего стихо¬творца внимание наших читателей, мы надеемся заслужить от них благодарность; но предварительно позволяем себе войти в некоторые рассуждения о сатире.
Какой предмет сатиры? Осмеяние человеческих заблуждений, глу¬постей и пороков. Смех производит веселость, а веселость почитается одним из счастливейших состояний человеческого духа. Во всех нам известных языках, говорит Адиссон, находим метафору: поля смеются, луга смеются1; это служит доказательством, что смех сам по себе есть что-то и привлекательное и любезное. Смех оживляет душу, или рассе-вая мрачность ее, когда она обременяема печалию, или возбуждая в ней деятельность и силу, когда она утомлена умственною, трудною работою. По словам Сульцера, смех бывает двоякого рода: или чистый, просто располагающий нас к веселости; или сложный, то есть соединенный с чувствами и понятиями посторонними2. Предмет сам по себе забавный заставляет нас смеяться, и более ничего, — вот чистый смех; но если под личиною смешного скрывается что-нибудь отвратительное или достойное презрения, тогда необходимо со смехом должно соединиться в нашей душе и чувство досады, негодования, отвращения — вот что называется смехом сложным. Дарование смешить остроумно принад¬лежит весьма немногим. Редкий имеет способность замечать смешные стороны вещей, находить неожиданное сходство между предметами, нимало не сходными, или соединять такие предметы, которых соеди¬нение или неестественно, или чудесно, а все это составляет сущность смешного. С первого взгляда сия шутливость, или колкая, или живая, покажется свойством человека веселого, но веселость есть характер, а дарование находить в предметах забавную сторону или созидать вооб¬ражением предметы смешные есть принадлежность ума, неразлучная с другими важнейшими его качествами. Человек, по характеру своему веселый, все видит с хорошей стороны; и люди и мир принимают на себя, так сказать, цвет его сердца; все для него ясно; он может смеяться,
