время и некоторую угрюмость, которая заставляла его смотреть на предметы с дурной только стороны их: представляя их глазам чита¬теля, он с намерением увеличивал их безобразие. Он родился при императоре Калигуле; но сатиры его, из которых дошло до нас только шестнадцать, все написаны во времена Траяна и Адриана, следова¬тельно, в глубокой старости. Сии обстоятельства объясняют нам и то, отчего сатирик везде представляется нашим глазам как строгий судья и нигде не утешает нас веселою философиею чувствительного чело-века. Ювенал, стоик характером, видел все ужасы Клавдиева, Неро-нова и потом Домицианова царствований; он был свидетелем, с одной стороны, неограниченного деспотизма, с другой — самой отврати¬тельной низости, самого отвратительного разврата, и в душе его мало-помалу скоплялось сокровище негодования, которое усиливалось в тишине принужденного безмолвия. Сатиры его можно наименовать мщением пламенной души, которая долго не смела себя обнаружить, долго роптала против своей неволи и вдруг, получив свободу, спе¬шит воспользоваться ею неограниченно. Старость и привычка к чув¬ствам прискорбным лишили его способности замечать хорошие сто¬роны вещей; он видит одно безобразие, он выражает или негодование, или презрение. Он не философ: будучи сильно поражаем картиною окружающего его разврата, он не имеет того душевного спокойствия, которое необходимо для философа, беседующего с самим собою; но он превосходный живописец; в слоге его находим силу и высокость его характера:
Juvenal, eleve dans les cris de Tecole,
Poussa jusqu’a 1’exces sa mordante hyperbole*7
Одни предпочитают Ювенала Горацию, другие отдают преимуще¬ство последнему. Не разбирая, на чьей стороне справедливость, мы можем заметить, что каждый из сих стихотворцев имеет совершенно особенный характер. Гораций почти никогда не опечаливает души разительным изображением порока; он только забавляет насчет его безобразия и, сверх того, противополагает ему те добродетели, которые нужны в общежитии. Ювенал производит в душе отвращение к пороку и, переливая в нее то пламя, которым собственная его душа наполнена, дает ей и большую твердость и большую силу; но Гораций, представ¬ляя нам везде одни привлекательные предметы, привязывает нас к жизни и научает довольствоваться своим жребием, а Ювенал, напротив, окружая нас предметами отвратительными, производит в душе нашей какую-то мрачность. Первый осмеивает странности глупых людей, но приближает нас к добрым; последний, представляя нашим глазам один порок, делает нас недоверчивыми и к самой добродетели. В сатирах Горация знакомишься и с самим Горацием, с его образом жизни, при¬вычками, упражнениями; в сатирах Ювенала никогда не видишь самого поэта, ибо ничто постороннее не отвлекает нашего внимания от тех ужасных картин, которые представляются воображению стихотворца. Кто хочет научиться искусству жить с людьми, кто хочет почувствовать прямую приятность жизни, тот вытверди наизусть Горация и следуй его правилам; кому нужна подпора посреди несчастий житейских, кто, будучи оскорбляем пороками, желает облегчить свою душу излитием таящегося во глубине его негодования, тот разверни Ювенала, и он найдет в нем обильную для себя пищу.
Определив достоинство сих сатириков, которые почитаются образ¬цовыми, обратимся к нашему Кантемиру. Мы имеем в Кантемире нашего Ювенала и Горация8. Сатиры его чрезвычайно приятны (они писаны слогами, так же как и псалмы Симеона Полоцкого и почти все старинные русские песни), в них виден не только остроумный философ, знающий человеческое сердце и свет, но вместе и стихотворец искус-
Ювенал, воспитанный в спорах школы, // Довел до крайности едкую гипер¬болу (фр.).
ный, умеющий владеть языком своим (весьма приятным, хотя он и устарел), и живописец, верно изображающий для нашего воображения те предметы, которые самого его поражали.
Кантемир оставил нам восемь сатир9. Мы выпишем для наших чита¬телей всю первую, одну из лучших, в которой стихотворец нападает на глупых или пристрастных невежд, порицающих учение. Сатирик обращается к уму своему10. Надобно заметить, что предлагаемая здесь сатира написана им на двадцатом году.
Уме недозрелый, плод недолгой науки, Покойся, не понуждай к перу мои руки: Не писав, летящи дни века проводити, Можно и славу достать, хоть творцом не слыти. Ведут к ней нетрудные в наш век пути многи, На которые смелые не запнутся ноги: Всех неприятнее тот, что босы проклали Девять сестр; многи на нем силу потеряли, Не дошед; нужно на нем потеть и томиться, И в тех трудах всяк тебя, как мору, чужится, Смеется, гнушается. Кто над столом гнется, Пяля на книгу глаза, больших не добьется Палат, ни расцвечена мраморами саду; Овцы не прибавит он к отцовскому стаду.
Правда, в нашем молодом монархе* надежда Всходит музам не мала; со стыдом невежда Бежит его. Аполлон славы в нем защиту Своей не слабу почуял; чтяща свою свиту Видел его самого, и во всем обильно Тщится множить жителей парнасских он сильно. Но та беда: многие в царе похваляют За страх то, что в подданном дерзко осуждают.
Расколы и ереси науки суть дети; Больше врет, кому далось больше разумети; Приходит в безбожие, кто над книгой тает: Критон с четками в руках ворчит и вздыхает, И просит свята душа с горькими слезами Смотреть, сколь семя наук вредно между нами: Дети наши, что пред тем, тихи и покорны, Праотческим шли следом, к божией проворны
* Петр II. — Примеч. В. Л. Жуковского.
Службе, с страхом слушая, что сами не знали, Теперь, к церкви соблазну, Библию честь стали; Толкуют, всему хотят знать повод, причину, Мало веры подая священному чину; Потеряли добрый нрав, забыли пить квасу, Не прибьешь их палкою к соленому мясу; Уже свечек не кладут, постных дней не знают; Мирскую в церковных власть руках лишну чают, Шепча, что тем, кто мирской жизни уж отстали, Поместья и вотчины весьма не пристали.
Сильван другую вину наукам находит. «Учение, — говорит, — нам голод наводит; Живали мы преж сего, не зная латыне, Гораздо обильнее, чем живем мы ныне; Гораздо в невежестве больше хлеба жали; Переняв чужой язык, свой хлеб потеряли. Буде речь моя слаба, буде в ней нет чину, Ни связи, должно ль о том тужить дворянину? Довод, порядок в словах, подлых то есть дело; Знатным полно подтверждать иль отрицать смело. С ума сошел, кто души силу и пределы Испытует, кто в поту томится дни целы, Чтоб строй мира и вещей выведать премену Иль причину: глупо он лепит горох в стену. Прирастет ли мне с того день в жизни иль в ящик Хотя грош? Могу ль чрез то узнать, что приказчик, Что дворецкий крадет в год? Как прибавить воду В мой пруд? Как бочек число с винного заводу? Не умнее, кто глаза, полон беспокойства, Коптит, печась при огне, чтоб вызнать руд свойства; Ведь не теперь мы твердим, что буки, что веди; Можно знать различие злата, сребра, меди. Трав, болезней знание — все то голы враки. Глава ль болит: тому врач ищет в руке знаки. Всему в нас виновна кровь, буде ему веру Нять хощешь, слабеем ли — кровь тихо чрезмеру Течет; если спешно — жар в теле, ответ смело Дает, хотя внутрь никто видел живо тело. А пока в баснях таких время он проводит, Лучший сок из нашего мешка в его входит. К чему звезд течение числить и ни к делу, Ни кстати за одним ночь пятном не спать целу? За любопытством одним лишиться покою,
Ища, солнце ль движется или мы с землею? В Часовнике можно честь на всякой день года Число месяца и час солнечного всхода. Землю в четверти делить без Эвклида смыслим; Сколько копеек в рубле, без алгебры счислим». Сильван одно знание слично людям хвалит, Что учит множить доход, а расходы малить. Трудиться в том, с чего вдруг карман не толстеет, Гражданству вредным весьма безумством звать смеет.
Румяный, трижды рыгнув, Лука подпевает: «Наука содружество людей разрушает; Люди мы к сообществу божия тварь стали, Не в нашу пользу одну смысла дар прияли. Что же пользы иному, когда я запруся В чулан, для мертвых друзей живущих лишуся? Когда все содружество, вся моя ватага Будет чернило, перо, песок да бумага? В веселье, в пирах мы жизнь должны провождати; И так она не долга, на что коротати, Крушиться над книгою и повреждать очи? Не лучше ли с кубком дни прогулять и ночи? Вино, дар божественный, много в нем провору: Дружит людей, подает повод к разговору, Веселит, все тяжкие мысли отымает, Скудость знает облегчать, слабых ободряет, Жестоких мягчит сердца, угрюмость отводит, Любовник легче вином в цель свою доходит. Когда по небу сохой бразды водить станут, А с поверхности земли звезды уж проглянут, Когда будут течь к ключам своим быстры реки И возвратятся назад минувшие веки, Когда в пост чернец одну есть станет вязигу: Тогда, оставя стакан, примуся за книгу».
Медор тужит, что чресчур бумаги исходит На письмо, на печать книг, а ему приходит, Что не во что завертеть завитые кудри; Не сменит на Сенеку он фунт доброй пудры; Пред Егором* двух денег Виргилий не стоит; Рексу, не Цицерону, похвала достоит.
* Егор, славный сапожник в Москве, умерший в 1729 г., а Рекс — также славный московский портной, немец. —Примеч. В. А. Жуковского.
Вот часть речей, что по всяк день звенят мне в уши; Вот для чего я, уме, немее быть клуши Советую. Когда нет пользы, ободряет К трудам хвала; без того сердце унывает. Сколько ж больше вместо хвал да хулы терпети! Трудней то, неж пьянице вина не имети, Нежли не славить попу святую неделю, Нежли купцу пиво пить не в три пуда хмелю.
Знаю, что можешь, уме, смело мне представить, Что трудно злонравному добродетель славить; Что щеголь, скупец, ханжа и таким подобны Науку должны хулить; да речи их злобны Умным людям не устав, плюнуть на них можно. Изряден, хвален твой суд; так бы то быть должно, Да в наш век злобных слова умными владеют, А к тому ж не только тех науки имеют Недрузей, которых я, краткости радея, Исчел иль, правду сказать, мог исчесть смелее. Полно ль того? Райских врат ключари святые И им же Фемис вески вверила златые, Мало любят чуть не все истину прикрасу. Епископом хощешь быть: уберися в рясу, Сверх той тело с гордостью риза полосата Пусть прикроет, повесь цепь на шею от злата, Клобуком покрой главу, брюхо бородою, Клюку пышно повели вести перед тобою; В карете раздувшися, когда сердце с гневу Трещит, всех благословлять нудь праву и леву. Должен архипастырем всяк тя в сих познати Знаках, благоговейно отцом называти. Что в науке, что с нее пользы церкви будет? Иной, пиша проповедь, выпись позабудет, Отчего доходам вред; а
