с превосходнейшими образцами изящного; но в суждениях своих не подчиняется рабски ни образцам, ни правилам; в душе его существует собственный идеал совершенства, так сказать, составленный из всех красот, замеченных им в произведениях изящного, идеал, с которым он сравнивает вся¬кое новое произведение художника, идеал возможного, служащий ему верным указателем для определения степеней превосходства. Этого не довольно: чтобы судить о произведениях искусства, которые не иное что, как подражание природе, надлежит хорошо быть знакомым и с самым предметом подражания — с природою. Возьмите в пример самый высокий из всех родов поэзии — эпическую поэму. В ней видите нравственный мир со всеми его страстями и мир физический со всеми его прелестями и великолепием. Спрашиваю: будет ли в состоянии критик определить достоинство стихотворца в изображении страстей и характеров, если ни действия страстей, ни тайны характеров, которые надлежит наблюдать в самом человеке, ему неизвестны? Заметит ли он верность или неверность в изображениях физической природы, если иногда сам не восхищался ее красотами, если очарование вечера, или спокойное величие утра, или приятность тенистых долин, или ужасы диких утесов, неподвижных посреди ниспадающих с вершины их водо¬падов, не имеют ничего привлекательного для его сердца? Истинный критик должен быть и моралист-философ и прямо чувствителен к кра¬сотам природы. Скажу более: он должен быть и сам морально-добрым или по крайней мере иметь в душе своей решительное расположение к добру, ибо доброта моральная, как я уже сказал прежде, служит осно¬ванием чувству изящного, и последнее, не будучи соединено с первым, никогда не может иметь надлежащей верности. Наконец, хочу найти в нем пламенную любовь к искусству: он должен иметь о нем поня¬тие высокое: в противном случае никогда не составится в голове его тот идеал совершенства, без которого мысли его не будут ни живы, ни убедительны. Само по себе разумеется, что критиков, близких к моему идеалу, весьма немного: Лонгины3, Джонсоны, Аддисоны, Лагарпы4, Лессинги так же редки, как и великие художники, которых творениям они научили нас удивляться».
«Надобно согласиться, что ваше изображение критика может при¬вести в отчаяние и самого неустрашимого рыцаря критики; и я имею причину думать, что господа издатели «Вестника», которые так смело выступили на сцену критики в своей газетной прокламации, не близки к вашему идеалу (извините, я повторяю, что слышал), но позвольте мне сделать одно замечание: из всех ваших рассуждений не имею ли я права заключить, что критиком (таким, какого вы описали) может быть один только художник? Кому лучше живописца судить о живописи, и лучше поэта о стихотворстве? Артисту, более нежели другим, должны быть известны все тайны его искусства, и не должно ли наперед самому написать что-нибудь превосходное, чтобы иметь способность и право критиковать произведения искусства?»
«Замечание ваше, если хотите, и справедливо и нет. Хороший артист не может не быть и хорошим судьею своего искусства, это правда; но из этого еще не следует, чтобы способность рассматривать произведе¬ния искусства непременно соединена была с способностью произво¬дить изящное. Лагарп — посредственный трагик; но кому лучше его известна теория драматического искусства? И его примечания на тра-гедии Расина и Вольтера не лучше ли несравненно тех примечаний, которые великий Корнель, сей превосходный трагик, написал на соб¬ственные свои трагедии? Творец действует по вдохновению: он быстро угадывает те красоты, которые критик, руководствуемый чувством изящного, с медлительностью рассудка рассматривает в самом их про¬исхождении. Сия медлительность в работе разбирающего вкуса едва ли сообразна с быстротою творческого духа; и мы не всегда находим их сое¬диненными в одном и том же человеке. Способность восхищаться кра¬сотою, способность угадывать тот путь, по которому творческий гений дошел до своей цели, то есть до произведения изящного, не есть еще творческий гений — она степению ниже; не всякому дано от природы производить великое; но тот всех ближе к великому, кто лучше других угадывает его тайны. И если бы надлежало выбирать, то я поручил бы последнему быть толкователем первого, ибо он способнее входить в такие подробности, которые первый, объемлющий все одним взглядом в целом, пренебрег бы как бесполезные, а потому не объяснил бы нам удовлетворительно своего образа действовать».
«Благодаря вам я помирился с критикою, но должно признаться, что не все расположены к ней так милостиво, как вы. Я наименовал бы некоторых известных писателей, которые ненавидят как самую кри¬тику, так и важных господ критиков. Например, Фильдинг (которого прекрасный роман, лучший из всех романов, умерщвлен для нас, рус¬ских, в безбожном переводе) называет их публичными клеветниками, немилосердно марающими доброе имя книг5. Едва ли можно перечесть те приятные титулы, которыми их награждают: это завистники, ядови¬тые пасквиланты, неприятели славы, и прочее и прочее. Что скажете?»
«Скажу, что все это относится к одному только злоупотреблению критики и что имена завистников, ядовитых пасквилантов, неприяте¬лей славы принадлежат единственно таким людям, которые вооружа¬ются критикою не для пользы вкуса, а в угождение собственным своим страстям: зависти, мщению и пр. Но это самозванцы-критики, и их-то смешные ссоры с писателями можно по справедливости сравнить с сра¬жением петухов, забавных для одних только зрителей. Некоторые из них нападают на превосходного автора из одной ненависти к превос¬ходству; другие отмщают на счет вкуса за личное оскорбление; иные (и, кажется, большая часть) имеют в виду одно остроумие, и колкостями насчет хорошего и дурного без разбора угождают врожденной насмеш¬ливости читателя. Таких забавных или презрительных актеров было весьма много на сцене французской литературы, и некоторые (напри¬мер, Фрерон6) прославились своим бесславием. У нас еще ничего подоб¬ного не бывало, вероятно, потому, что мы не богаты произведениями собственными, может быть, также и потому, что русские несколько рав¬нодушны ко всему русскому, а критика, и хорошая и дурная, существует только там, где литература есть один из любимых предметов всеобщего внимания. Как бы то ни было, злоупотребление вещи не унижает ее достоинства. Но прибавлю, звание критика соединено само по себе с некоторыми неизбежными опасностями: критик имеет дело с самолю¬бием и, что всего важнее, с самолюбием авторским (которое по своей раздражительности занимает первую степень между всеми родами самолюбия); следственно, он всегда подвержен опасности оскорблять и самым скромным и самым умеренным суждением. В таком случае спа¬сут его одни следующие правила: пусть будет он совершенно беспри-страстен (беспристрастие можно назвать честностью критика); пускай имеет в виду единую пользу искусства, остерегается предубеждения и не позволяет себе быть судьею в таких случаях, в которых какая-нибудь личность нечувствительно может замешать в приговор его пристра¬стие. Думаю также, что, разбирая произведения изящные, он должен более останавливаться на красотах, нежели на погрешностях, и, заме¬чая только одни важные ошибки, выставлять превосходное, ибо вся¬кая новая красота есть приобретение искусства, есть новый шаг его к совершенству. Наконец, язык его должен быть важен и прост, и только в необходимых случаях (когда простое убеждение недостаточно) позво¬ляется ему употребить оружие насмешки. Насмешка производит не убеждение, а предубеждение; она должна быть только пособием здра-вой логики, и тем более опасна, что может унизить самое превосходное. Известно, что забавные софизмы Вольтера повредили для многих важ¬ным и спасительным истинам христианства».
«Все мнения ваши справедливы; но спрашиваю: много ли найдет случаев такой критик, какого вы описали, применять свой идеал изящ¬ного к произведениям наших писателей и художников? Нельзя ли по справедливости подозревать, что он совсем останется у нас без дела?»
«Ваша правда, мы еще не богаты произведениями превосходными; наша словесность едва начинает выходить из младенчества; оригиналь¬ных русских книг весьма немного (я говорю об одних хороших); зато какое множество переводов, и каких переводов! Их смело можно назвать оригиналами, ибо они совершенно никакого не имеют сходства с под¬линниками. Что же делать критику посреди сего наводнения, в котором утопает наша несчастная словесность? Говорить об искусстве и слоге, рассматривая такие книги, в которых нет и следов искусства и слога, значило бы сражаться с ветряными мельницами. Но я и рассматривание вздорных книг за неимением хороших не почитаю совсем бесполезным. Критика может быть у нас приготовлением к хорошему. Разбирая и, если угодно, осмеивая безобразные переводы романов, которыми книгопро¬давцы без всякой пощады нас угощают, она сделает нас по крайней мере взыскательными, по крайней мере научит называть дурное дурным; а чтобы познакомить нас с истинно прекрасным, пускай обращает наше внимание на произведения старых или давно уже известных классиче¬ских писателей наших. В сочинениях Ломоносова, Державина, Дмитри¬ева, Карамзина и еще некоторых новейших найдутся образцы, довольно близкие к тому идеалу изящного, который должен существовать в голове каждого критика. Причины же небогатства нашей словесности…»
Разговор был прерван на самом этом месте прибытием нескольких посторонних людей. Я простился с моим знакомцем, побежал домой и записал для вас слышанное; надеюсь, что некоторые мысли моего почтенного адвоката критики будут полезны и для вас.
ДВА РАЗГОВОРА О КРИТИКЕ I
«Нет! —сказал однажды превосходный музыкант Граун1 математику Эйлеру2. — Зная одни только правила гармонии, никогда не будешь великим музыкантом. Кому лучше вас известны эти правила? Но вы, если не ошибаюсь, не можете сочинять музыки».
«Почему ж вы так думаете, — спросил математик с усмешкою. — Я никогда не писал ноты, это правда; но более оттого, что я не хотел писать их. Увидим!»
Они выбрали тему и условились приготовить к назначенному вре¬мени музыку. Условие исполнено. Граун приносит к Эйлеру свои ноты; Эйлер подает ему свои. В произведении Грауна были не только сохра¬нены все правила гармонии, но оно трогало душу, было исполнено чув¬ства, нежно, приятно: беспрестанно хотелось слушать эту пленитель¬ную музыку. Напротив, в работе математика, хотя и нельзя было найти ни одной погрешности против правил, но она была суха, не действо¬вала на сердце, и слушатель как будто отдыхал при последней ноте.
«Что скажете? — спросил Граун. — Я не осмелюсь назвать музыки своей образцовою, но рассудите сами, вы умеете живо чувствовать пре¬красное, хотя не имеете дара производить».
«Скажу то, что вы правы, любезный Граун, — отвечал математик, раздирая свои ноты. — Одного знания правил гармонии недоста¬точно. Хитрость моя мне удалась: я люблю музыку и теперь имею в руках новое произведение Грауна, которого никто еще не знает. Вы бы не написали этих нот по просьбе; я вздумал разгорячить вас спором и награжден за труд свой прекрасною музыкою». Музыкант засмеялся и подарил Эйлеру свои ноты. Свидетелями этого дружеского спора были два молодые человека, один ученик Грауна, другой ученик Эйлера.
«Видите ли, — сказал молодой музыкант, вышед на улицу с мате¬матиком, — что ваша математическая теория совсем бесполезна для нашего искусства».
«Бесполезна? — воскликнул математик. — Я этого
