не вижу!»
«Бесполезна во всех отношениях! Первое, она еще не произвела и никогда произвести не может ни одного великого гения».
«Но может его руководствовать, просвещать, служить ему пособием».
«Но разве учитель ваш, Граун, не имеет никакой теории?»
«Имеет, и самую лучшую. Но я утверждаю, что он и совсем без тео¬рии мог бы сделаться тем же превосходным Грауном, которому теперь мы все удивляемся. Получив от природы нежное, тонкое и верное чув¬ство, будучи хорошо знаком с образцами, имея великую опытность, он мог бы, и не зная теории, написать то же, что написал и пишет».
«Написал бы что-нибудь легкое, простое; но трудное и многослож¬ное, сомневаюсь!»
«Всё, милостивый государь! Не имея уха, опытности и знания образ¬цов, не можно быть музыкантом; но если имеешь их, то смело бери перо и пиши ноты: сочинения твои будут превосходны. Так, государь мой, сильное, пламенное чувство и верное ухо — вот главное и, по моему мнению, единственное! Без них мы не видали бы ни одного превосход¬ного музыканта».
«Превосходство, государь мой, есть понятие относительное. Напри¬мер, этот художник был превосходен для своего времени, но в наше, быть может, наименовали бы его посредственным. Теперь гений должен иметь образование двоякое: правила и образцы для него необходимы».
«В таком случае он не гений». «Почему ж, прошу сказать?»
«Потому, государь мой, что гений есть животворное пламя, в самом себе заключающее и светлость и теплоту свою; творческая сила, кото¬рой создания…»
«А, теперь вижу, — воскликнул математик, которому такой реши¬тельный тон не совсем нравился, — гений, по вашим словам, есть исключение из законов природы, есть чудо. Я соглашусь, если угодно, что гениям первой степени и нам, обыкновенным людям, не должно почитать теорию необходимою для искусства; но она сама по себе имеет великую цену…»
«Для кого ж, скажите, если все вообще могут не иметь в ней нужды?» «Для нас самих».
«Удивительное дело! Теория искусства может не быть полезною для самого искусства и в то же время имеет для нас великую цену!»
«Так же, например, как и астрономия. Тела небесные могли бы совершать течение свое очень порядочно и тогда, когда бы не имели мы никакого о нем понятия».
«О, астрономия, она приносит другого рода пользу. Мореплавание, летоисчисление…»
«Что вы говорите о мореплавании, о летоисчислении! Представьте, что нет еще ни лодки, ни корабля, ни часов, ни календарей, словом, ничего такого, к чему была бы нужна астрономия; и тогда останется она превосходною наукою, одною из самых важнейших!»
«Что вы говорите? Не будучи полезною!»
«Но что называете вы быть полезным? Или, лучше, скажите (чтобы не слишком распространяться), на что полезна музыка?»
«Боже мой, на что полезна музыка? Но разве не есть она самое неж¬ное, самое благородное из всех приятных занятий человеческого духа?»
«Так думает о своем искусстве каждый художник!»
«И только один, то есть музыкант, думает справедливо».
«С этим не всякий согласится. Но я с своей стороны доволен и тем, что вы приятного не разделяете с полезным: и в самом деле, они почти неразделимы. Итак, ваше искусство имеет в глазах ваших именно потому великую цену, что оно приятным образом занимает чувствен¬ные ваши способности, не правда ли?»
«Правда, но прибавьте: высшие, тончайшие, благороднейшие чув¬ственные способности».
«Согласен! А я ценю высоко свое искусство именно потому, что оно занимает мой ум, следовательно, также одну из душевных способно¬стей, которую можно причислить к самым благородным, по крайней мере столько же благородную, как и ваши способности чувственные. Хотите ли прибавить к слову занимать несколько других, столь же зна¬чительных, например, возвышать, совершенствовать, распространять-, тогда увидим, что музыкальное искусство совершенствует, усиливает, возвышает вашу чувственную способность, а математическая теория этого искусства совершенствует, усиливает, возвышает мой рассудок; другими словами, эта теория сама по себе есть искусство, имеющее соб¬ственное, от всех других искусств независимое достоинство; пусть будет она полезна или бесполезна для самого артиста, она приносит пользу мне, и я доволен!»
«Позвольте, позвольте, — сказал ученик Граунов, запинаясь, — если вы ничего другого не ищете, кроме одного занятия вашему рассудку, то я бы мог…»
«Что бы вы могли?»
«Представить вам множество других занятий: они столь разно¬образны…»
«Что можно обойтись и без этого занятия, хотите вы сказать?» «Так точно».
«Государь мой, занятие другого рода есть не иное что, как занятие другого рода. Каждое из них имеет в себе что-нибудь собственное. Чем деятельность душевных способностей разнообразнее, тем самые спо¬собности сии становятся образованнее, обширнее! Для чего же лишать себя… Но вот уже путь наш кончен. Простите!»
Они разлучились.
II
«Вы цените критику весьма высоко», — сказал один молодой и очень довольный собою стихотворец скромному Мозесу Мендельзону3.
«Весьма высоко, но не слишком, надеюсь. Она есть философия чело¬века и потому должна принадлежать к первым и самым важнейшим нашим наукам».
«С этой стороны, конечно».
«Разве знаете вы какую-нибудь другую сторону? Цель критики — или показывать стихотворцу те способы, которыми он может понра¬виться, или объяснить ему сущность тех самых предметов, которые он обрабатывает. И в том и в другом случае раскрывает он перед глазами его натуру внутреннего, нравственного человека».
«Но разве одна эта натура составляет предмет стихотворства?»
«Всегда составляет она тот предмет, которому нравиться есть цель поэзии, и почти всегда, по крайней мере в лучших произведениях сти¬хотворства, тот, который обрабатывает поэзия. Критика имеет в виду человека со всеми качествами его и оттенками…»
«Есть важное знание, соглашаюсь. Но скажите, не тщетно ли критика трудится, когда со своими наставлениями обращается вместо моралиста к поэту? По моему мнению, гордое намерение научать поэта ей несвой¬ственно».
«Следовательно, вы полагаете, что критика может быть наставни¬цею гения? А я почитал ее только его ученицею». «И то и другое может быть справедливо». «Последнее неоспоримо». «Согласен».
«Ибо все то, чему она хочет наставлять, приобретено ею от гения».
«И я то же почти думаю, не потому, чтобы великая школа всеобщей наставницы природы была для нее закрыта, но потому, что она почитает гораздо выгоднейшим посещать училище гения. В обширной школе при¬роды раздаются тысячи смешанных голосов, которые отличить один от другого чрезвычайно трудно; это предоставлено гению: он одарен тон¬ким и счастливо образованным слухом; ему внятен каждый отдельный голос; он обогащает себя сведениями; он предлагает их языком более понятным: чему же удивляться, что критика предпочитает его ограни¬ченную школу той необъятной, в которой проповедует сама природа!»
«И вышед из этой школы, берется она учить своего учителя, кото¬рого думает просвещать собственною его мудростью, не правда ли?»
«Для чего ж и не так, если учитель иногда впадает в погрешности или дремлет. Но разве она только в одной его школе почерпает свое образование? Что если она гораздо прежде посещала другие и посе¬щает их ежедневно, учится, выученное сравнивает и наконец лучшее, изобильнейшее, самое справедливое из него извлекает? Не может ли таким образом и ученица сделаться учительницею в свою очередь? Или не хотите ли вы, чтобы гений был гением во всякое время, чтобы ему всегда и одинаким образом был слышен и понятен голос природы и чтобы, наконец, обнимая столь много, он был способен обнимать все?»
«Этого я не утверждаю. Но гению быть учеником критики!»
«Скажите лучше, других превосходнейших гениев; ибо не сами ли вы сказали, что критика всему научилась у гения?»
«Пускай же гений имеет прибежище к гению, а не к его ученице. Я готов думать, что изучение образцов приносит пользу; но подчинять себя правилам — это унизительно для гения».
«Не противоречите ли вы самому себе?»
«Я? Каким образом?»
«Вы соглашаетесь почитать полезным изучение образцов, спраши¬ваю: чего же ищет гений в образцах великих? Конечно, правил! И чего ж другого? Позволит ли он себе похищать красоты, ему не принадле¬жащие?»
«Нет, это несвойственно творческому гению, а разве одному раб¬скому подражателю».
«Следовательно, он замечает одни только преимущества и отличия, пользуется своими замечаниями в произведениях собственных, при¬водит эти замечания в порядок, в систему и, наконец, составляет из них для себя правила! Итак, если изучение образцов для гения не уни¬зительно, то для него столь же не унизительно и подчинять себя пра¬вилам».
«Но он находит эти правила сам. Нужно ли критике вмешиваться не в свое дело?»
«Извините. Если бы гений, как вы заставляете меня бояться, не почитал себя слишком знатным для короткого обхождения с крити¬кою (впрочем, знатные забывают иногда свое величие для собственной выгоды), то я уверен, что он бы мог извлечь из ее пособия великую для себя пользу. Признайтесь сами, что критика несравненно способ¬нее раздроблять и выводить общее из частного (а это нужно для состав¬ления правил), нежели ваш высокомерный гений. Итак, если изуче¬ние образцов, необходимое для знаний правил искусства, почитаете вы полезным, то я имею право думать, что Аристотель не лишний при Софокле и Еврипиде и что Гомова книга о критике4 может быть небес¬полезна для того, кто читает Шекспира. Я имел в руках трагедию в то время, когда вы ко мне пожаловали».
«Вот она!»
«Читали ль вы ее?»
«С восхищением!»
«В ней много прекрасного, но могло бы быть и гораздо более! Сти¬хотворец, как видно, пленялся Шекспиром!» «Он знает его наизусть».
«Но я замечаю, что он читал его слишком мало».
«Другие утверждают, напротив, что слишком много».
«В некотором смысле и я то же думаю; слишком много потому, что я нахожу в его трагедии такие места, которые отзываются грубым необ¬разованным веком Шекспира, а слишком мало потому, что он не заме¬тил в любимом стихотворце своем таких красот, которыми легко бы мог воспользоваться для усовершенствования своей трагедии. Как бы я желал, чтобы он прочел Гома или более о нем помнил!»
«Разве Том научил бы его, как сделать лучше?»
«Не сомневаюсь! Но ваше как требует объяснения. Критик не может облегчить стихотворцу работы; не даст ему ни изобретательности, ни ждра чувств, ни искусства владеть языком; но он может остерегать и руководствовать. Например, Том сказал бы нашему трагику: страсти твои говорят о себе слишком много; это несходно с натурою; у Шек¬спира говорят они более о своем предмете. Сказав это, Том удалился бы с скромностью, оставив самому стихотворцу найти (если он только на то способен) язык, страстям его приличный».
«Это другое дело; и то, что вы теперь говорите…»
«А что же иное говорил я прежде? Критик не может ни изобретать, ни производить, а если бы и мог…»
«То творческий гений не имеет в этом нужды».
«Очень естественно! Он мыслит сам, а не заставляет мыслить за себя других. Таков его образ действия везде, даже и в тех случаях, в кото¬рых он мог бы получить точнейшее наставление: представляю в при¬мер математику. Тот, кто читает геометрические книги очень быстро, есть сам, конечно, великий геометр. Фигура и предложение — для него довольно. Если он Эйлер,
