то он найдет доказательство и без руководца».
МОСКОВСКИЕ ЗАПИСКИ I
Девица Жорж в Расиновой «Федре»1
Ноября 4-го видели мы на московском театре в первый раз славную девицу Жорж Веймер в роли Расиновой Федры; 14 ноября та же трагедия представлена была в другой раз.
Эта роль может назваться оселком трагического таланта в актрисе. Страсть Федры, единственная по своей силе, изображена Расином с таким совершенством, какого, может быть, не найдем ни в одном про¬изведении стихотворцев, и древних и новых. Автор имел искусство (но искусство, известное одним только гениям первой степени) основать всю трагедию свою не на происшествиях необычайных, возбуждающих любопытство, изумление, ужас, но просто на одной сильной страсти, которой раскрытие, оттенки и изменения составляют единственно сущ¬ность его трагедии. И какая страсть! С первого взгляда отвратительная, не могущая произвести никакого участия — страсть супруги Тезеевой к Тезееву сыну. Естественно ли желать, чтобы она могла быть увенчана успехом? И, несмотря на то, на участии к этой страсти основана вся тра¬гедия. В чем же состоит очарование Федры? Отчего, видя ее, не находим в себе того неприятного чувства, которое производит в нас присутствие ужасного преступника, но более наполнены тою сострадательною неж¬ностью, с какою взираем на существо невинное и несчастное, и, погру¬жаясь в меланхолию, готовы сказать вместе с Шекспировою Офелиею:
О what а noble mind is here o’erthrown!*
Когда бы Федра сама желала удовлетворения страсти своей, когда бы она сама не гнушалась ею гораздо более, нежели зритель, тогда не могли бы мы видеть ее без отвращения на сцене; но она жертва, и жертва самая трогательная, преступления непроизвольного! В какую минуту является она перед глазами зрителя! Утомленная бесполезною борьбою с сердцем своим, потеряв и силу, и мужество, и привязанность к жизни, она при¬ходит взглянуть в последний раз на солнце, на лучезарного своего праро¬дителя, с которым прощается навеки. Поэту не осталось, по-видимому, ничего прибавить к изображению этой страсти, ибо она уже не может усилиться, но она может представлена быть в новых оттенках. Ложные слухи о Тезеевой смерти и материнская нежность опять возвращают Федру к жизни; смерть, последнее благо свое, приносит она в жертву детям, и сия же материнская нежность приводит ее к Ипполиту; но здесь ожидало ее то мстительное божество, которое поселило в душе ее вино¬вный пламень. Федра приходит просить покровительства своему сыну и может говорить об одной только своей любви; гибельное признание сделано, а Тезей жив! Какое положение для существа, созданного любить добродетель, и столько времени боровшегося с судьбою, чтобы удалить от себя, преступление! И только сею минутою ужаса, когда самая спо¬собность чувствовать и мыслить была уничтожена в душе Федры, могла воспользоваться Энона, чтобы оклеветать Ипполита, — Федра приходит в себя, и первая мысль ее: спасем невинность! Она стремится к Тезею — новый ужас! Она узнает, что Ипполит чувствителен, но чувствителен к другой! Этот удар последний! Федре оставалось только почувствовать муку ревности; восклицание: il faut perdre Aricie!** вырывается не из сердца ее — это вопль исступления, но оно продолжается недолго; в Федре остается одна только ненависть, сильнейшая прежнего, к жизни и ненависть к себе самой — она умирает, но ее последнее слово: Ипполит невинен! Во все продолжение трагедии она только несчастна: сердце ее
Какого обаянья ум погиб! (англ.). — «Гамлет». Пер. Б. Л. Пастернака. Смерть Ариции! (фр.) — Здесь и далее отрывки из «Федры» Расина даны в переводе М. А. Донского.
ни на минуту не участвовало в том преступлении, в которое она вверг¬нута была помешательством страсти.
Выражение таких характеров, каков характер Федры, столь труд¬ное для стихотворца, есть в то же время и самое трудное для актера: поэт, не имея пособия в происшествиях, поддерживающих внимание и любопытство, должен поработить душу и зрителя и читателя своего верным изображением страсти, которая тогда только может быть привлекательна, когда почерпнута из самой натуры, когда удержан естественный ее ход, когда все ее изменения вероятны и когда между сильными и главными ее положениями соблюдена необходимая посте¬пенность, служащая, так сказать, нитью соединения одного с другим. Что в стихотворце слог, то в актере телодвижения, голос, лицо; но зна¬ние натуры, воображение и чувство как в том, так и в другом должны быть почти одинаковы, с тою только разницею, что первый, будучи творцом, руководствует последнего, а сам не следует никому, кроме одного изобретательного своего гения. Поэт, не имея чувствительно¬сти и знания природы, не изобразит нам сильного характера со всеми его оттенками; актер, не имеющий ни того, ни другого, или не поймет намерений поэта, или не будет способен наполниться его чувствами до такой степени, чтобы, забыв в себе актера, совершенно переселиться в характер и положение представляемого им лица.
Судьба иных трагедий решена бывает, можно сказать, одним только счастливым выбором трагического происшествия. Например, в Ламо-товой «Инесе»2, посредственной по слогу и плану, трогает нас одно положение главных лиц; и актриса, представляющая Инесу, даже не имея таланта превосходного, всегда возбудит чувствительность в зри¬теле, ибо он уже предубежден в ее пользу трогательным ее положением. Но Федра… надобно быть таким великим поэтом, каков Расин, чтобы пленить нас изображением страсти ее, и надобно быть актрисою превос¬ходною, чтобы представить нам Федру такою точно, какою изобразил ее стихотворец. Почти во всех других трагедиях положения изменяются и страсти в некоторые только минуты восходят на высочайшую степень; например, страсть Гермионы тогда только обнаруживается во всей своей силе, когда сия оскорбленная принцесса говорит в последний раз с Пирром; и она доходит до исступления, когда Орест объявляет Гер-мионе о смерти Пирра3; в другие минуты она спокойнее и более скрыта в глубине души; любовь Заиры есть тихая нежность, тогда только обра¬щающаяся в страдание, когда сердце Заиры начинает колебаться между привязанностью к Орозману и должностью христианки4. И актриса, представляющая или Гермиону, или Заиру, находит великое пособие в тех положениях, которые стихотворец дает сим лицам: она заимствует силу от роли. Напротив, страсть Федры возведена уже на высочайшую степень свою, так сказать, прежде, нежели Федра является перед гла¬зами зрителя; нет постепенности; она одинакова от первой сцены до последней: это исступление, это болезнь; актриса, кроме тех частных положений, в которые приходит она в продолжение трагедии, имеет собственное, главное, так сказать, не зависящее от обстоятельств тра¬гических и только изменяемое оными: она должна быть в исступле-нии уже за сценою и сохранить это исступление до конца трагедии, сохраняя притом и необходимые оттенки его; например, Федра в при¬сутствии Ипполита не может быть тою Федрою, которую мы видели за минуту с Эноною, но страсть ее все та же. И все искусство актрисы, представляющей это лицо, состоит в том, чтобы она, не выходя ни на минуту из главного своего положения, умела применять его к тому чувству, которое стихотворец, согласуясь с обстоятельствами, влагает в уста ее.
Надобно отдать справедливость девице Жорж. Она исполнила почти все сии требования в роли Федры: зрители ни на минуту не могли забыть, что они видят перед собою несчастную жертву непроиз¬вольной страсти. Федра явилась, поддерживаемая Эноною (мы увидели величественную женщину, в прекрасном белом платье, с маленькою золотою диадимою на голове, в богатой мантии, лицо греческое, стан царицы, руки прелестные); ее походка; бледность ее лица, следствие внутренней скорби; глаза мутные, лишенные последнего блеска, но полные выражения тайной страсти, — все изображало Федру, палимую внутренним, неестественным пламенем. Она села, наклонила голову; Энона ей говорила, но слова Эноны не доходили до ее слуха; вся душа ее погружена была в то горестное чувство любви, которое сливалось в ней с желанием смерти.
Vous haissez le jour que vous veniez chercher!* —
говорит Энона. Федра, вместо того чтобы ей отвечать, обращается к солнцу:
Noble et brillant auteur d’une triste famille, Toi, dont ma mere osait se vanter d’etre fille,
* Вот солнце! Вспомни же — стремилась ты к нему, А увидав его, вновь прячешься во тьму? {фр.)
Qui peut-etre rougis du trouble ou tu me vois, Soleil, je te viens voir pour la derniere fois!*
Эти слова, прекрасно выраженные, сказаны были, если не ошиба¬юсь, слишком торжественно и с чувством горести сильной, а я желал бы найти в них более выражения тихой унылости, ибо они изливаются из страстной души, растроганной мыслью о близкой смерти. Федра за минуту погружена была в горестное размышление о своем жребии: жизнь представлялась ей бременем тяжким, и на лице ее написано было отчаяние мрачное, несколько угрюмое, но слова Эноны:
Vous haissez le jour que vous veniez chercher! —
пробудили в ней мысль о смерти — мысль, трогательная для того, кто в жизни видит одно страдание и потерял все надежды (ибо она пред¬ставляет ему тихое убежище); но вместе с этою мыслью соединяется в нем и другая, столь же трогательная, о разлуке с тем, что ему дорого, а сия последняя устремляет душу его и к тем предметам любви, которые он готов оставить, — все это производит не горесть, а тихое уныние. Надобно заметить, что стихи:
Noble et brillant auteur и проч. —
служат приготовлением к той мечтательности, в которую Федра погру¬жается через минуту, — мечтательности, которая без сего приготовле¬ния была бы несообразна с прежним угрюмым ее отчаянием. Сказав солнцу: «прости!», Федра по естественной связи чувств переносится мыслью к Ипполиту, ибо лишиться жизни и Ипполита для нее одно и то же, но при этом воспоминании изглаживается в ней всякое другое чувство и остается одна любовь: она видит его перед собою; ей пред¬ставляются те минуты мучительного наслаждения, когда, уединенная, под тенью лесов, питаясь своей страстью, она следовала взорами за Ипполитом, летящим в отдалении на колеснице.
On vous voit moins souvent, orgueilleux et sauvage Tantot faire voler un char sur le rivage**
* О лучезарное державное светило, Чьей дочерью себя надменно объявила Мать Федры! За меня краснеешь ты сейчас? Увы, я на тебя гляжу в последний раз (фр.). ** Давно не мчался ты, блистательный возничий, На колеснице, вдаль, суровый вид храня… (фр.)
и проч. — говорит Терамен в первой сцене Ипполиту. Расин, который имел искусство ко всему приготовлять своего зрителя заранее, хотел, вероятно, объяснить этими стихами то, что говорит Федра в сцене с Эноною:
Dieux, que ne suis-je assise a 1’ombre des forets! Quand pourrai-je, au travers d’une noble poussiere, Suivre de 1’oeil un char fuyant dans la carriere?*
В этом месте девица Жорж была восхитительна. Слова Эноны:
Quoi, vous ne perdrez point cette cruelle envie? Vous verrai-je toujours, renongant a la vie, Faire de
