жду этого без жалоб и без боязни (фр.). ** Даже после того, как опасность миновала, боишься за любимого… Мне кажется, я видела те битвы, о которых слышала: Я дрожу за Энея и бегу его остановить;
Иногда под крепостными стенами, окружающими греческий стан,
Когда Меропа описывает Йемене ту страшную ночь, в которую Крес-фонт и дети ее были умерщвлены перед ее глазами, тогда все ужасы убийства должны возобновиться в ее воображении: она сама была их зрительницею; она может видеть перед собою умирающего Кресфонта, и все ее движения должны быть живописны14; но Дидона была только в мыслях свидетельницею разорения Трои: обстоятельства его не должны представляться ей живо, а разве только в отношении к Энею, ибо в пылающей Трое видит она одного только Энея, следовательно, говоря:
Je le suis, et des Grecs defiant le courroux,
Je pretends sur moi seul attirer tous leurs coups, —
она должна останавливаться воображением не на греках, преследую¬щих Энея, а на самом Энее, и лицом своим выражать не ужас, но страст¬ное чувство любовницы, которая с восхищением готова умереть за того, кем полно ее сердце.
Tout nest а mes regards qu’un vaste embrasement!
Этого стиха не надлежало бы слишком отделять от прочих; тут живописность совсем не у места: поразив воображение зрителя пред¬метом посторонним, отвлечешь необходимо душу его от главного чув¬ства — того, которое должна произвести в ней страсть Дидоны. В конце IV сцены III акта Дидона говорит Мадгербалу:
Oui, malgre les malheurs ou sont courroux nous jette Allez, et que ma garde assure sa retraite; Que ce prince a 1’abri de toute trahison, Accable, s’il le peut, mais respecte Didon. J’aime mieux, au peril d’une guerre barbare, Que 1’univers, temoin du sort qu’on me prepare, Condamn un vain exces de generosite, Que s’il me reprochait la moindre lachete*.
Я вижу его, лицом к лицу встречающего ужасы Беллоны;
Я следую за ним, и, презирая ярость греков,
Я вызываю все их удары на одну себя;
Но вскоре я лечу в ужасе по их следам
За разрушенные стены окровавленной Трои:
Перед моими глазами — лишь огромное пламя;
Я ищу своего возлюбленною среди тысячи огней! (фр.)
Да, несмотря на несчастья, в которые нас бросает его ярость,
Идите и, как мой телохранитель, охраняйте его убежище;
Эти стихи девица Жорж произнесла с тем благородством, которое прилично царице: на лице и в глазах ее блистало величие; но тотчас после стиха (при котором выходит Мадгербал):
Que s’il те reprochait la moindre lachete —
она обращается к Элизе:
Ah! cest trop retenir ma douleur et mes larmes*, —
и в этом переходе к другому чувству, кажется, не соблюдена была над¬лежащая постепенность. Важный голос вдруг переменился на жалобный и плачевный; величественное лицо вдруг сделалось печальным, а эти два стиха, если не ошибаюсь, надлежало бы отделить один от другого кратким молчанием и, говоря:
Ah! cest trop retenir ma douleur et mes larmes, —
сохранить по крайней мере в голосе несколько того принужденного спокойствия, с которым Дидона за минуту говорила Мадгербалу о Ярбе.
В двух сценах с Энеем и в последней, когда Мадгербал приносит Дидоне известие об отъезде Энея (лучших во всей трагедии), игра девицы Жорж была прекрасна, особливо в последний раз. Надобно, однако, заметить вообще, что нежность выражает она не так счастливо, как сильную горесть и негодование15. Натура создала ее для характеров важных, гордых, великих; величие можно назвать ее принадлежностию; она царица наружности, движениями, станом, лицом; но она гораздо меньше имеет способности для характеров нежных. В голосе ее, звон¬ком и чистом, нет довольно мягкости, нет звуков, трогающих душу; нет слез, как говорит Лагарп о молодой актрисе Госсен16, которая, в золотое время французского театра, восхищала Париж, играя Заиру. Девица Жорж может производить удивление, поражать, а не трогать; она менее действует на зрителя в такие минуты, когда изображает или меланхолию страсти, или одно тихое чувство любви, или то состояние души, когда
Чтобы этот владыка, огражденный от всякой измены, Угнетал, если хочет, но уважал Дидону. Пусть лучше среди опасностей варварской войны Весь свет, свидетель готовящейся мне участи, Обвинит меня в избытке тщетного великодушия, Чем упрекнет меня в низости (фр.).
Ах! Это слишком — сдерживать мою скорбь и мои слезы {фр.).
отчаяние смешано в ней с нежностию. Например, в Федре (быть может, единственная роль страстной любовницы, приличная таланту девицы Жорж, ибо любовь Федры есть одно страдание и никогда не переходит в нежность), когда игра ее самая слабая? В ту минуту, когда Федра гово¬рит Эноне о своих детях, когда сильное отчаяние должно уступить в ней место меланхолической скорби. И в Дидоне все нежные черты любви были выражены несколько слабо. Зато девица Жорж торжествует в тех сценах, которые требуют величия и силы; в внезапных переходах из одного чувства в другое, противное, например из спокойствия в ужас, от радости к сильной печали. Игрою лица трогает она гораздо более, нежели голосом и движениями; глаза ее прелестны, когда они или вдруг воспламеняются ярким огнем сильного чувства, или наполняются мало-помалу тем легким, почти невидимым пламенем, которое против воли изменяет глубокому чувству сердца.
Эней приходит из храма, где слышал он приговор богов, повелева¬ющих ему удалиться; он говорит Дидоне:
Que vous dirai-je enfin? АссаЫё de douleur, Dechire par 1’amour, entraine par 1’honneur…* —
и на лице ее изображалось робкое ожидание, соединенное с предчув¬ствием ужасного:
Qu’avez-vous resolu?** —
спрашивает она таким голосом, в котором ощутительно было, что она страшится ответа, хотя уже предузнала его. Эней отвечает:
Plaignez plutot mon ame! Tout parlait contre vous, tout condamnait ma flamme, Ma gloire, mes sujets, nos pretres et mon fils…*** —
и нерешимость, которая приводила в движение лицо Дидоны, исчезла; оно быстро изменилось; глаза ее, за минуту оживленные ожиданием, вдруг потухли.
* Что скажу я вам наконец? Угнетенный скорбью,
Раздираемый любовью, увлекаемый честью… (фр.) ** Что вы решили? (фр.) *** Пожалейте мою душу!
Все говорило против вас, все осуждало мою страсть: Моя слава, мои воины, наши жрецы, мой сын… (фр.)
N’achevez pas, cruel! vous avez tout promis!* —
сказала она голосом слабым, которым прекрасно выражено было вне¬запное изнеможение и сердца и сил телесных. В выражении стихов:
Est-il bien vrais? se jour va donc nous separer? Qui me consolera dans mes douleurs profondes? Mon coeur, mon triste coeur vous suivra sur les ondes; Et d’une vaine gloire occupe tout entier, Au fond de 1’univers vous irez m’oublier!.. M’oublier!..** —
желал бы я найти более меланхолической чувствительности, нежели горести сильной, тем более что их надлежало непременно заметным оттенком отделить от последнего слова:
М’оиЬНег!.. —
В первых пяти стихах Дидона говорит об одной только разлуке, и сердце ее тронуто сильно; но это чувство более унылое, нежели горестное, разлука не столь ужасает ее, как забвение, и только на слове М’оиЬНег!.. — унылость должна была обратиться в горесть. Это слово сказано было прекрасно; но оно несравненно сильнее тронуло бы зри¬теля, когда бы предыдущие стихи не ослабили его действия, именно потому, что были произнесены таким же тоном, как и оно.
В шестой сцене третьего действия, когда оскорбленная Дидона делает упреки Энею, и в последней пятого, когда, узнав об Энеевом отъезде, она осыпает его проклятиями (и та и другая почерпнуты из Виргилия), игра девицы Жорж была превосходна. Стихи:
Non, tu n’est point le sang des heros, ni des dieux!
II faut d’autres raisons pour convaincre une amante!
Tes dieux sont le parjure et rinfidelite!
(acte III, scene VI).
Не продолжайте, жестокий! Вы все обещали… (фр.) Это правда? Этот день разъединит нас? Кто утешит меня в моем глубоком горе?
Мое сердце, мое грустное сердце последует за вами по волнам: А вы, всецело занятый тщетной славой Перед лицом вселенной, вы забудете меня!.. Меня забудете! (фр.)
Tremble, ingrat! je mourrai; mais ma haine vivra!
Et moi, je te declare une guerre immortelle!
(acte V, scene IV)* —
произнесены были с необыкновенною выразительностью; но мы заметим здесь опять, что роли нежных любовниц несвойственны таланту девицы Жорж: Агриппина, Аталия, Клеопатра (в Корнелевой «Родогуне»), Семи¬рамида17 — вот характеры, единственно ей принадлежащие.
III19
Девица Жорж в Вольтеровой «Семирамиде»18
Вольтер есть самый разительный из трагиков французских; frappez fort plutot que juste!** — говорил он (Лагарпу, если не ошибаюсь19). И почти во всех своих трагедиях держался он этого правила: потрясши душу зрителя ударами сильными, он ее порабощал. Корнель удивляет высокостью мыслей и чувств; но удивление, действуя на один только рассудок, именно потому не может оставить глубокого следа на сердце: его продолжительность утомляет. Расин трогает до глубины души; но он постепенно приводит нас к сильному чувству; он наполняет им всю душу, следовательно, действует медленнее; оно глубокое, полное, а потому и не разительное. Вольтер, напротив, достигает до сердца с помощью вооб¬ражения: покорив нас силою, он почитает позволенным пренебрегать те мелкие подробности и оттенки, которые сильное чувство могли бы сде¬лать глубоким и продолжительным. Из трагедий Расиновых выходишь с живейшею чувствительностью, в расположении меланхолическом; после трагедий Вольтеровых сердце поражено и воображение пылает20.
La verite terrible est du ciel descendue,
Et du sein des tombeaux la vengeance est venue***.
* Нет, в тебе нет крови героев и богов!
Нужны другие доводы, чтобы убедить влюбленную!
Твои божества — клятвопреступление и неверность!
(действ. III, явл. 6). ** Дрожи, неблагодарный! Я умру, но моя ненависть будет жить!
А я — я объявляю тебе вечную войну!
(действ. V, явл. 4) (фр.). *** Поражайте столь же сильно, как и верно! (фр.)
Ужасная истина спустилась с неба,
И из недр могилы явилось мщение (фр.).
На этих двух стихах, можно сказать, основана вся «Семирамида»; но это основание перед глазами критики. Напрасно стихотворец выво¬дит мщение из гроба и заставляет Небо заботиться об открытии страшной тайны: великий жрец Ороэс знает давно, что Семирамида и Ассур — убийцы Нина; следовательно, все то, для чего разрушены законы природы, спокойствие могилы возмущено и тень оставляет гробовой пепел, могло бы исполнено быть самыми простыми, человеческими средствами: именно с помощью двух понятных слов из уст жреца Ороэса; следовательно, трагик построил воздушный замок: он ужасает нас китайскими тенями. Несмотря, однако, на этот великий недостаток и также несмотря на то, что в «Семирамиде» истинное действие начи¬нается только в конце третьего акта, эта трагедия оставляет на душе зрителя впечатление чрезвычайно сильное. В чем же очарование сти¬хотворца? В слоге его, которым он воспламеняет воображение: мы окружены какою-то страшною таинственностью, и ожидание сверхъ¬естественного производит непроизвольный трепет в сердце; в изо¬бражении великого характера; в положениях разительных, ужасных и вместе трогающих душу и, наконец, в великолепии зрелища. После того, когда мы уже узнали, что Семирамида — мать Арзаса,
