что Нинова тень требует мщения, которому надлежит совершиться во глубине его гроба и от руки Ниниаса, еще не знающего, кто наречен жертвою от Неба, когда Семирамида входит в этот ужасный гроб и когда Ниниас, обманутый Аземою, которая сказывает ему, что Ассур скрывается во гробе Нина, восклицает, обнажив меч:
Grands dieux! tout est donc eclairci!
Mon coeur est rassure, la victime est ici!* —
кто из зрителей не содрогается от ужаса! И какая потом картина!.. Семирамида, бледная, полумертвая, медленно идущая из глубины гроба, при блеске молний, и наконец умирающая на руках своего сына, своего убийцы… Может быть, ни в какой другой трагедии не найдем ничего, что бы поражало и сердце и вместе воображение так сильно, как два последние акта «Семирамиды»; но также и ни в одной трагедии сила воображения не зависит так много от пышности зрелища и соот-ветствования декораций воображению поэта и зрителя: Нинов гроб есть действующее лицо в «Семирамиде»; он должен поражать нас огром¬ностью и величием своей архитектуры:
* Великие боги! Все открылось! Мое сердце успокоилось, жертва здесь! (фр.)
Се vaste mausolee ой repose Ninus!*
Когда Ниниас входит в него с обнаженным мечом, как мститель, ведомый Небом, тогда и воображение зрителя невольно следует за ним во глубину могильного мрака, где совершается мщение ужасное; но спрашиваем: будет ли воображение обмануто, и, следственно, одна из самых разительных сцен трагедии не потеряет ли свое действие, если этот гроб не иное что, как низкая, испещренная какими-то знаками пирамида, на двух или трех ступенях, с смешными перилами, на кото¬рые наброшен лоскут красного сукна; и когда сквозь отворенные двери, ведущие в мрачное подземелье, видишь заднюю кулису и людей, подле нее стоящих? Сцена, в которой Семирамида избирает себе супруга перед народом, жрецами и вельможами Вавилона, есть одна из самых величественных сцен трагедии; но она только насмешит, если за тро¬ном вместо многочисленного народа увидим не более десяти воинов и если вельможи Семирамидины будут сидеть на креслах из красного дерева, таких точно, на каких вельможи XIX века сидят в часы отдохно¬вения за бостоном. Также очень много зависит и от того убора, в каком является Нинова тень посреди собрания чиновников и народа: если мы увидим маленькую человеческую фигуру, если на нее вместо гро-бовой одежды, обширной, влекущейся по земле, будет накинут мешок темного цвета; если этот ужасный, мстительный дух, выходя из гроба, будет с благоразумною осторожностью смотреть под ноги, чтобы не зацепиться за порог, и если, наконец, проговорив несколько слов таким голосом, каким обыкновенные смертные говорят о погоде, сочтет он за нужное оборотиться ко всем спиною, чтобы войти опять в гроб, а не слететь в него стремглав по ступеням, — тогда мы будем иметь удоволь¬ствие посмеяться от доброй души в такой сцене, в которой стихотворцу хотелось нас уморить от страха.
Девица Жорж торжествует в «Семирамиде»: природа одарила ее тем величием, которым воображение наше украшает славную царицу Вавилона. Каким разительным взглядом отвечает она Ассуру (в VII сцене II акта), когда он говорит ей:
Quand la terre obeit, que craignez-vous des dieux?**
Это пространный мавзолей, где покоится Нин! (фр.) Когда послушна земля, зачем вам бояться богов? (фр.)
Она указывает на гробницу Нина (которого Ассур отравил ядом) и после минутного молчания, во время которого пристально рассматри¬вает она лицо Ассура, произносит:
La cendre de Ninus repose en cette enceinte Et vous me demandez le sujet de ma crainte? Vous!*
Вся великость Семирамиды была в стихе:
Telle est та volonte, constante, irrevocable!**
Но следующие стихи:
Cest а vous de juger si le Dieu, qui т’ассаЫе A laisse quelque force a mes sens interdits; Si vous reconaissez encore Semiramis,*** —
были выражены, если не ошибаюсь, несколько слабо; особенно послед¬ний, который надлежало бы отделить от прочих, ударив на слово Semiramis, был, так сказать, потерян между предыдущими и последую¬щими. Превосходные стихи:
Le don de mon empire et de ma liberte
Est 1’acte le plus grand de mon autorite!**** —
сказаны были с какою-то неприличною в этом месте живостью; их над¬лежало бы произнести спокойнее, голосом твердым, с величием пове¬лительницы самовластной.
Вообще в «Семирамиде» игра девицы Жорж от начала до конца, кроме некоторых весьма немногих мест, отвечала тому великому характеру, который изобразил нам стихотворец; невозможно было не удивляться ее прелестной наружности, когда она взошла на трон (кото¬
* Прах Нина покоится в этой обители, И вы, вы меня спрашиваете, чего я боюсь? (фр.) Такова моя воля, вечная, непререкаемая! (фр.) Вам судить, оставил ли гнетущий меня бог Сколько-нибудь силы моим запретным чувствам, Если вы еще узнаете Семирамиду (фр.). **** Дар моего государства и моей свободы —
Самое большое доказательство моего влияния (фр.).
рый, заметим, не весьма достоин был такой Семирамиды) и оперлась с величием царицы на золотой скипетр, врученный ей Отаною; нельзя было не содрогнуться от ужаса, когда она показалась в дверях гроба, окруженная пламенем молнии, бледная, издыхающая, — эта картина была бы несравненна, когда бы Нинов мавзолей имел несколько более сходства с Ниновым мавзолеем.
Но в последних стихах, полных чувства, раздирающих душу, прямо трагических, когда Семирамида, видя простертого у ног ее Ниниаса, прощает ему свою смерть, игра девицы Жорж не во всем соответство¬вала положению умирающей матери.
Mon fis, n’acheve! Je te pardonne tout, si, pour grace derniere, Une si chere main ferme au moins ma paupiere,* —
здесь в звуке ее голоса не было той нежности, того глубокого материн¬ского чувства, которым должна бы наполнена быть душа умирающей Семирамиды; напротив, в нем ощутительна была одна только слабость, происходящая от приближения смерти. Но стихи:
D’une mere expirante approchez-vous tout deux; Donnez-moi votre main…** —
тронули до слез — глаза Семирамиды были уже тусклы: она искала той милой руки, которую хотела еще раз прижать к своему сердцу.
Vivez, regnez heureux: Cet espoir me console, il mele quelque joie Aux horreurs de la mort ou mon ame est en proie, Je la sens… elle vient… Songe a Semiramis, Ne hais point sa memoire: о mon fils! mon cher fils!.. Cen est fait***.
* Мой сын, не завершай! Я прощаю тебе все, если, в знак последней милости, Столь дорогая мне рука закроет мои глаза (фр.).
** К умирающей матери приблизьтесь оба: Дайте мне ваши руки… (фр.).
** Живите, царствуйте счастливо:
Эта надежда утешает меня, она прибавляет немного радости
К ужасам смерти, к которой близка моя душа.
Я чувствую ее… Она идет… Думай о Семирамиде,
Не презирай ее памяти: о, мой сын, мой дорогой сын!..
Все кончено (фр.).
Все эти стихи были произнесены умирающим голосом, в котором ощутительна была одна только слабость смерти, и (что весьма, как я думаю, здесь неприлично) со слезами. Разлука в минуту смерти не может сопряжена быть с тою горестию, в какую ввергает нас та разлука, после которой мы представляем себе еще несколько продолжительных лет одинокой жизни, лишенной всего, что делало нам ее драгоценною в союзе с милыми существами. По-настоящему для умирающего нет раз-луки, и минута смерти есть для него, можно сказать, минута наслаж¬дения, прискорбного потому, что она последняя, но все наслаждения, ибо для него с потерею счастья соединена и потеря жизни; следовательно, она не может страшиться ужасного чувства утраты: он сам исчезает в ту минуту, когда исчезает для него все любезное. Я желал бы найти в последних словах Семирамиды более той любви, с которою сердце матери должно останавливаться в последнюю минуту на милых, поки¬даемых ею детях; я желал бы, чтобы она, сказав с сердечной нежно¬стью:
Songe а Semiramis, —
на минуту замолчала, устремила бы тусклые глаза на лицо сына, как будто желая переселить в него угасающую душу свою, и потом приба¬вила бы нежным, умоляющим голосом:
Ne hais point sa memoire… —
и наконец с последним излиянием любви:
о mon fils! топ cher fils!
Тогда бы слова:
С’еп est fait, —
произнесенные вдруг, ослабевшим голосом, разительно изобразили совершенное прекращение жизни.
«РАДАМИСТ И ЗЕНОБИЯ»
Трагедия в пяти действиях, в стихах, сочинение Кребильона. Перевел с французского Степан Висковатов1
Переводить стихотворца может один только стихотворец. «Какая премудрость! — воскликнет читатель. — Конечно, хотите вы нам сказать, что Родев2 концерт может разыгрывать один только тот, кто умеет играть на скрипке? Благодарим за открытие!» Государи мои! нам надобно объ¬ясниться. Всякий скрипач охотно согласен будет в удовольствие ваше проскрипеть на скрипице своей Родев концерт, если вы возьмете на себя труд учтивым образом уговорить его на этот подвиг. Но я желаю знать, будете ли вы слушать этого виртуоза с тем восхищением, которое про¬изводила на вас Родева скрипка, одушевленная его дарованием? Чтоб заменить для вас Роде, надобно, если не ошибаюсь, иметь не одни беглые пальцы его, но вместе и его душу. Переводя стихотворца, весьма полезно присоединить к основательному понятию о рифмах богатых и бедных, о цезуре, о грамматике, о том языке, с которого переводишь, и еще о том, на который переводишь, и дарование стихотворное — и чем оно ближе к дарованию образца, тем лучше для подражателя; но я позволяю себе думать, что оно непременно должно быть с ним одинаково.
«А что называете вы дарованием стихотворным?» Способность вооб¬ражать и чувствовать сильно, соединенную с способностью находить в языке своем такие выражения, которые соответствовали бы тому, что чувствуешь и воображаешь! Например: вам угодно обогатить русский язык превосходным стихотворением иностранным—трагедиею, баснею, одою, поэмою. Прежде нежели вы решитесь на ужасное и невозвратное чернилопролитие, исповедайтесь перед самим собою чистосердечно в благодетельном уверении, что бог парнасский вас слышит, что пред очами его никакая стихотворная совесть закрыта быть не может; спро¬сите у себя: чувствую ли я в душе своей тот пламень, которым наполнена душа моего поэта, видимая в его сочинении? Могу ли с необыкновенною живостью, со всех сторон, со всеми оттенками, заметными для одного только стихотворного взора, представлять себе тот предмет, который в подлиннике моем изображен с таким превосходством? Чувствуешь, можешь — скажет вам совесть. Спросите в другой раз, в третий — она повторит ответ свой. Тогда прибавьте еще несколько вопросов, менее важных, однако важных: знаю ли я грамматику? знаком ли с хореями, ямбами и даже анапестами? имею ли разборчивое ухо, легко оскорб¬ляемое скрипом и визгом проклятых от Аполлона слов? враг ли я бомбаста? противна ли мне галиматья, и прочее и прочее. И если ваша совесть опять не усомнится сказать, что вы, с одной стороны, имеете все вышеозначенные добродетели грамматические, синтаксические и просодические, а с другой — совершенно чисты от всякого пополз¬новения на галиматью, бомбаст и прочие смертные грехи стихотвор¬цев, то вам останется только очинить перо, не пожалеть чернил,
