и я уверяю вас, что все патриоты, люди со вкусом, порадуются на вашего новорожденного младенца и вам от всей души пожелают прилежания и плодовитости. Скажу вам, если вы не знаете, — но вы, без сомнения, уже это знаете, — что переводчик стихотворца есть в некотором смысле сам творец оригинальный3. Конечно, первая мысль, на которой осно¬вано здание стихотворное, и план этого здания принадлежат не ему (и надобно признаться, что план — великое, едва ли не главное дело, осо¬бливо в эпической поэме, трагедии, комедии, ибо от него зависит дей¬ствие целого), но, уступив это почетное преимущество оригинальному автору, переводчик остается творцом выражения, ибо для выражения имеет он уже собственные материалы, которыми пользоваться должен сам, без всякого руководства и без всякого пособия постороннего.

«А выражения автора оригинального?» Их не найдет он в собствен¬ном своем языке; их должен он сотворить. А сотворить их может только тогда, когда, наполнившись идеалом, представляющимся ему в творе¬нии переводимого им поэта, преобразит его, так сказать, в создание собственного воображения; когда, руководствуемый автором ориги¬нальным, повторит с начала до конца работу его гения; но сия способ¬ность действовать одинаково с творческим гением не есть ли сама по себе уже творческая способность? Чтобы перевесть искусно Лафонте-нову баснь4, необходимо надобно иметь и собственное воображение и собственное чувство одинакие или почти одинакие с Лафонтеновыми. Пленит ли меня перевод Горациева послания, если переводчик не будет одарен любезным воображением римского поэта, одушевляю¬щим самые обыкновенные мысли его, если не будет ему знакома та привлекательная философия, а в сердце его не будет ни той меланхо¬лической нежности, ни того глубокого чувства натуры, которыми столь часто приводит нас в восхищение Гораций!5 Но от послания и басни — какой переход к трагедии! Переводчик, обязанный прежде всего понимать своего автора, тогда только может понять его совершенно, когда человеческая натура, служившая образцом для трагика, будет и ему близко знакома, когда он в состоянии будет сличить с подлинником список. Он должен говорить языком страстей; следовательно, и самые законы страстей должны быть ему известны. К изображению страстей трагических он должен быть приготовлен рассматриванием страстей естественных — наука сия почти так же нужна для него, как и синтак¬сис и просодия! В противном случае изображаемые им герои, несмотря на пособие оригинала, при всем богатстве рифм, при самом усердном наблюдении цезуры и знаков препинания, будут говорить бессмыс¬лицу! Не думаю, чтобы это утешно было для слушателей.

Открываю русский перевод «Радамиста и Зенобии». Если вы не варвар, если родители ваши не позабыли научить вас языку Депрео и Расина, то вы должны знать, что эта трагедия, сочиненная покойным Кребильоном, есть лучшее произведение сего трагика и одна из самых лучших между трагедиями французов6. Мы взглянем мимоходом на подлинник, дабы получить понятие о том исполинском подвиге, на который отваживался господин переводчик.

Ему надлежало изобразить характер Радамиста, одно из тех необы¬чайных созданий природы, в котором все поражает, все сильно и все ужасно. Каждое желание его есть страсть, и каждая страсть есть буря, и две самые разрушительные в нем господствуют: любовь — какая же любовь? — страдание распаленной души, неутоляемое никакою надеж¬дою. Зенобии для него уже нет! В ту самую минуту, когда она представ¬лялась ему существом восхитительным, когда говорила ему нежнейшие слова любви, он умертвил ее в исступлении ревности; но вот ужасный и неизъяснимый закон великой страсти: чувство невозвратимой утраты навеки привязало его к тому незабвенному благу, которое для него погибло; угрызение совести, воспоминание, ненависть к жизни — все было для него любовью; он обожал безмолвную тень; пылал к бесчув-ственному праху; и с этой страстью соединялась в душе его другая, ею произведенная, следственно, непобедимая — ненависть к виновнику преступлений его и бедствий. Но этот виновник — его отец! Напрасно вопиет иногда в сердце его голос природы. Надежда отмстить заменила для него надежду насладиться любовью — два бога владычествуют его душою, Зенобия и мщение. И эта Зенобия жива: чудесная судьба при¬вела ее ко двору Фаразмана, Радамистова отца. Вместе с другими уверена она в погибели своего супруга; уже в сердце ее начинает вкрадываться нежная склонность к брату его, великодушному, благородному Арзаму; но Фаразман, жестокий и ужасный, пленился ее красотою; он предла¬гал ей руку — ив эту минуту является при дворе его Радамист, влеко¬мый жаждою мщения, сокрытый под видом Неронова посла, никому не известный, ибо и сам Фаразман отлучил его от себя еще младенцем.

Надлежало иметь дарования великого стихотворца, дабы создать Радамистов характер и потом изобразить его с соответствующею ему силою. Почти такого же дарования требовалось и от переводчика, дабы в языке своем найти выражения, приличные тем ужасным страстям, которые бунтуют в душе Радамиста; такие страсти суть необычайные метеоры нравственного мира, необычайные, однако основанные на обыкновенных законах его и ими объясняемые. Но, чтобы их постиг¬нуть и потом объяснить, надлежит иметь воображение быстрое и взор дальновидный. И Кребильон имел их, а переводчик его? Увидим.

Гиерон, посланник Армении, встречается с Радамистом (действ. II, явл. I), он узнает его, ибо Радамист, усыновленный Митридатом, царем Армении, отцом Зенобии, с самого младенчества жил при дворе сего государя. Как умертвил он Митридата и как наконец очутился послан¬ником Нерона при дворе Фаразмана, о том узнаете из самой трагедии. «Ты ли это, Радамист? — спрашивает Гиерон. — Тебя почитали мерт¬вым, но ты жив! Какая счастливая судьба спасла тебя от погибели?»

И вот ответ Кребильонова Радамиста:

Hieron, plut aux dieux, que la main ennemie, Qui me ravit le sceptre, eut termine ma vie! Mais le ciel m’a laisse, pour prix de ma fureur, Des jours qu’il a tissu de tristesse et d’horreur. Loin de faire eclater ton zele ni ta joie, Pour un roi malheureux que le sort te renvoie, Ne me regarde plus que comme un furieux, Trop digne du courroux des hommes et des dieux, Qu’a proscrit des longtemps la vengeance celeste; De crimes, de remords assemblage funeste; Indigne de la vie, et de ton amitie, Objet digne d’horreur, mais digne de pitie; Traitre envers la nature, envers 1’amour perfide, Usurpateur, ingrat, parjure, parricide — Sans les remords affreux, qui dechirent mon coeur, Hieron, j’oublierais qu’il est un ciel vengeur.

Вот ответ русского Радамиста:

О, если бы враги, похитя мой венец,

Могли б и смерть мне дать, мучениям конец?

Но, Гиерон, судьбы, карая злодеянье,

Продлили жизнь мою — в позор мне, в наказанье!

Злосчастного царя теперь ты зря в живых,

Не радуйся, восплачь о бедствиях моих.

Узри во мне предмет, достойный грозна мщенья

И смертных и богов. Собор зри преступленья.

Раскаяния, мук… ужаснейший собор!

Не смею обращать ко небесам мой взор. Преступник я любви, злодей моей породы; Убийца-хищник я — страшилище природы! И если б муки мне престали дух томить, Что боги мстят за зло! — и то б я мог забыть.

Одна эта статья может уверить вас, что переводчик совсем не вошел в Радамистов характер. Судите сами: русский Радамист начинает вос¬клицанием:

О! если бы враги, и проч.

Не думаю, чтобы такая живость была у места вначале. Свирепое отчаяние Радамиста, глубокое, но не живое чувство, есть некоторым образом спокойствие; он должен выйти из него не вдруг, и первым его словам надлежало бы соответствовать такому ужасному состоянию духа. Перечитайте в оригинале от стиха:

Hieron, plut aux dieux, que la main ennemie —

до стиха:

Ne me regarde plus que comme un furieux, —

в них не найдете вы той быстроты, которая прилична сильному дви¬жению сердца: они составляют один период, которого члены все очень тесно между собою связаны; хотя вы и увидите, что стих:

Loin de faire eclater ton zele, ni ta joie —

отделен от предыдущего, но он соединяется с ним умственною связью. И читая эти стихи, не чувствуете ли вы, что сильное волнение сокрыто под тишиною обманчивою; это волнение совершенно обнаруживается на слове furieux, которое как будто дает свободу стесненной душе Рада¬миста; и следующие за оными стихи все до одного быстры, каждый из них отдельный; предыдущий усиливается последующим, и быстрота сия до самого конца возрастает; сначала каждое чувство изображается стихом полным, потом стесняются они в полустишии, наконец, что слово, то чувство:

Usurpateur, ingrat, parjure, parricide.

И на последнем Радамист останавливается, ибо он не может идти далее; он прибавляет с большим спокойствием:

Sans les remords affreux qui dechirent mon coeur, Hieron, j’oublirais qu’il est un ciel vengeur.

Таково искусство великого трагика, полного изображаемою им стра¬стью; он выражает ее не одними словами, но вместе и расположением слов. Посмотрим теперь на искусство нашего переводчика.

Напрасно в стихах его будете вы искать сего механизма, столь много соответствующего течению страсти; быстрота оригинала совершенно исчезла в переводе:

Но, Гиерон, судьбы, карая злодеянье,

Продлили жизнь мою — в позор мне, в наказанье!

Можно ли слабее перевести два стиха, необыкновенно сильные:

Mais le ciel m’a laisse, pour prix de та fureur Des jours, qu’il a tissu de tristesse et d’horreur.

Небо оставило ему жизнь в награду за его бешенство, а не продлило ее! Не забудьте, что перед вами говорит Радамист, ненавидящий, пре¬зирающий жизнь свою. Это презрение приписывает он и самим богам. Они оставили ему жизнь, следовательно, пренебрегли ее; продлить ее было бы обратить на нее внимание. Далее, что значат слова: в позор мне, в наказанье, после того, когда уже сказано выше: карая злодеянье? И желаю знать, каким волшебством очутился в этом месте позор? Для Радамиста нет позора; все его несчастья в нем самом — отчаянный независим от мнения. Tristesse et horreur, горесть и ужас, — вот его мучители. И как прекрасно в двух словах соединил Кребильон все разнообразные муки своего Радамиста. Горесть — в душе его пылает страсть безнадежная, воспоминание о благе погибшем его беспрестанно преследует, желание распаляется в нем безнадежностью. Ужас — он убийца Зенобии! И в сердце его свирепствует неодолимая жажда мщения, против которого напрасно вооружается голос природы! Следующие два стиха:

Злосчастного царя теперь ты зря в живых, Не радуйся, восплачь о бедствиях моих —

имеют особенное свое достоинство: они забавны, и Гиерону трудненько было бы после таких двух стишков восплакать.

Не смею обращать ко небесам мой взор!

Истинный Радамист, то есть Кребильонов, этого не говорит и гово¬рить не может; один тот не смеет взирать на небо, кому ужасны мсти¬тельные боги, — казнь была бы для Радамиста благом. Но в предыду¬щем стихе читаете вы ужаснейший собор, и тотчас догадываетесь, что рус¬ский Радамист для собора не смеет устремлять на небо взора! Это дело другое; мы