позволяем себе, однако, здесь заметить, что Радамисту, име¬ющему такие сильные страсти, едва ли свойственно быть покорным слугою рифмы. Но — увы! — прочитав следующие два стиха, мы совер¬шенно уверимся, что грозная рифма повелевает им с самовластием вос¬точного деспота; что эта соперница Зенобии может заставить его ино¬гда говорить и бессмыслицу:

Преступник я любви, злодей моей породы; Убийца-хищник я — страшилище природы]

Немилосердая! По крайней мере в первых двух стихах Радамист, угождая прихотям ее, страшился глядеть на небо — это еще сносно. Теперь же, для того чтобы иметь удовольствие преобразить его в какого-то неизъяснимого злодея своей породы, она велит ему без стыда называть себя пугалом, страшилигцем природы, а ему надлежало бы про¬сто быть клятвопреступником, неблагодарным, ибо таков он в ориги¬нале и в натуре:

Usurpateur, ingrat, parjure, parricide.

Таков русский Радамист при первом выходе на театр и в том явле¬нии, в котором обнаруживает он весь чрезвычайный характер свой и всю ужасную свою участь. Оставив его с Гиероном, заметим, что стихи, произносимые Фаразманом в следующей сцене, разительные своею силою:

Est-ce la guerre enfin que Neron me declare? Qu’il ne s’y trompe pas: la pompe de ces lieux, Vous le voyez assez, neblouit point les yeux. Jusques aux courtisans qui те rendet hommage, Mon palais, tout ici n’a qu’un faste sauvage. La nature, maratre en ces afFreux climats, Ne produit, au lieu d’or, que du fer, des soldats. Son sein tout herisse п’опте aux desirs de 1’homme Rien qui puisse tenter 1’avarice de Rome —

переведены так:

Иль наконец Нерон объявит мне войну!

Пускай не льстит себя — в странах моей державы,

Нет блесков пышности, нет роскоши отравы,

Которая всегда глаза римлян слепит;

Мой двор, мои вожди имеют дикий вид.

Не мать природа нам — она нас не ласкает

Нам злата не дарит… но воинов рождает.

Из хладных недр своих железо нам дает.

Здесь алчности римлян ни малой пищи нет.

И русские стихи, может быть, сами по себе не дурны; но что же они в сравнении с оригиналом? Я могу ошибаться, но эти девять стихов доказывают мне, что переводчик не весьма силен в живописи стихо¬творной. Как мог бы он в противном случае превосходные стихи Кре-бильона:

La nature, maratre en ces affreux climats, Ne produit au lieu d’or, que du fer, des soldats; Son sein tout herisse noffre aux desirs de 1’homme Rien qui puisse tenter 1’avarice de Rome, —

в которых и самые звуки представляют воображению нашему какую-то грозную, дикую природу, перевести следующими слабыми, неживопис¬ными стихами:

Не мать природа нам — она нас не ласкает! Нам злата не дарит… но воинов рождает. Из хладных недр своих железо нам дает. Здесь алчности римлян ни малой пищи нет.

Природу весьма позволено и в стихах и в прозе называть матерью; но представлять ее в виде матери, которая ласкает или не ласкает свое детище, не будет ли уже близко к карикатуре! Требовалось перевести живописный стих:

La nature, maratre en ces affreux climats —

если бы переводчик сказал:

Природа мачеха в ужасной сей стране —

он перевел бы ближе, но также бы неудачно. Дело не в том, чтобы каж¬дое отдельное слово оригинала было изображено таким же отдельным и то же значащим словом в переводе (maratre — мачеха, afrreux — ужас¬ный — все эти слова с некоторым терпением весьма удачно найдешь в лексиконе), но в том, чтобы стих переведенный такое же произво¬дил на душе читателя впечатление в целом, как и стих оригинальный: чтобы, например, слова maratre, affreux, удивительно сильные во фран-цузском, были если не переведены, то непременно заменены другими, имеющими соответственную им силу в русском, но таких слов надобно искать не в лексиконе, а в воображении стихотворном, и вот один из бесчисленных случаев, в которых переводчик необходимо должен быть сам творцом оригинальным.

Последнее замечание. Фаразман, не зная, кто Радамист, умертвил его собственною своею рукою. Умирающего Радамиста приносят в чер¬тоги царя. «Зачем идешь сюда?» — восклицает Фаразман, который, при всей жестокости характера своего, чувствует какое-то непонятное для него сожаление к этой жертве. «Хочу умереть в твоем присутствии», — отвечает Радамист Кребильонов:

.. je viens expirer а vos yeux.

Слова сии чрезвычайно трогательны. Радамист, которого непри¬язненная судьба ввергнула в страшные преступления, исторгнувши из границ сильные страсти его, является здесь таким, каков он создан при¬родою, — чувствительным, способным любить и даже нежным. Уми¬рая, он хочет увидеть в убийце своем отца; он хочет вкусить последнее наслаждение любви, простив жестокому истребителю своего счастья. Кребильон намерен был сделать в наших глазах любезным того Рада¬миста, который за минуту ужасал нас своим характером, и ему удалось: а переводчик? Русский Фаразман восклицает:

О лютости моей злосчастнейшая жертва! Зачем ведут тебя? Что мнишь найти ты здесь?..

Радамист

Смерть!

Хочу, чтобы ты мог мою кончину зреть!

Новая и чрезвычайно обидная несправедливость рифмы! Она прину¬дила переводчика сгромоздить Фаразманов последний стих из шести стоп с половиною и за этот труд заплатила ему очень скупо убогим словцом зреть, которое совсем не может быть рифмою к смерть. Достойное воз¬мездие переводчику за собственную несправедливость его к Радамисгу!

Что мнишь найти ты здесь? — Смерть!

Но он уже ее нашел — он умирает!

Хочу, чтобы ты мог мою кончину зреть! —

и следовательно, мучиться, видя кончину твоего сына. Такое ли чувство в истинном Радамисте? И эта последняя черта не служит ли новым доказательством, что переводчик совсем не вошел в характер своего героя и что он, следовательно, не исполнил одного из главных условий переводчика-трагика.

Но время кончить. Скажем, что в этом переводе есть и несколько силь¬ных стихов; но и их число весьма невелико. Заметим один самый лучший. Радамист, описывая Гиерону любовь свою к мертвой Зенобии, говорит:

Ко умноженью мук злосчастная любовь, Снедая сердце мне, мою волнуя кровь, Мне невозвратную потерю представляла — Ко праху хладному душа моя пылала!

Последний стих удивительно счастлив и выразителен; и несмотря на этот прекрасный стих, мы должны признаться, что Кребильонов Радамист ожидает еще искусного переводчика.

«ЭЛЕКТРА И ОРЕСТ»

Трагедия в пяти действиях, сочинение Александра Грузинцова1

«Напечатав новую сию трагедию, взятую из греческого театра, я ласкаю себя надеждою, что она принята будет столь же благосклонно любителями российского слова, сколь одобряема была зрителями2. Смело могу сказать, что изданием трагедии сей я приношу пользу рос¬сийской словесности: те из соотечественников моих, которые, не нахо¬дясь в здешней столице, не могли видеть ее на театре, или те, которым по незнанию иностранных языков красоты греческих драматических сочинений неизвестны, возблагодарят, конечно, не раз за издание

«Электры и Ореста», ибо сия есть первая совершенно греческая траге¬дия, появившаяся на российском театре. О красотах оной не для чего говорить, всякий из моих читателей имеет ее перед глазами; довольно и того сказать, что Софокл, лучший из греческих трагиков, славился и поныне известен еще «Эдипом» и «Электрою».

Из числа сочинителей, подражавших Софоклу, Александр Николае¬вич Грузинцов неоспоримо более всех почувствовал красоты греческого стихотворца, и творение его весьма подходит к трагедии Софокловой; в рассуждении расположения по справедливости должно назвать рос¬сийскую «Электру» превосходной. Пожалеем только, что наш стихотво¬рец не сохранил первого явления Софокловой трагедии, содержащего в себе одно из лучших трагических изложений, и, конечно, через то нанес он некоторый вред своему сочинению; но похвалим, напротив того, нашего трагика за то, что переменил он в своей трагедии нраво¬учение, находящееся в греческой, противное и нравам нашим и закону нашему: в ней злобная царица тщеславится своими преступлениями, Орест убивает хладнокровно Клитемнестру, и дочь поощряет брата своего к умерщвлению матери. Подивимся еще более свойствам, дан¬ным аргосской царице в российской трагедии: до г. Грузинцова никто не умел обогатить лица Клитемнестры, женщины толико преступной, столь благородными чувствами.

К крайнему сожалению моему, за недостатком времени, не могу сде¬лать я подробного рассмотрения трагедии Александра Николаевича Грузинцова, в которой, при маловажных погрешностях в рассуждении стихотворения, находятся неисчетные красоты»3.

Так говорит издатель4 новой трагедии «Электра и Орест», которой критическим разбором желаем занять читателей «Вестника». И этот неизвестный издатель, конечно, заслуживает нашу благодарность: от самого сочинителя мы никогда не узнали бы, что его «Электра» «есть первая совершенно греческая трагедия, появившаяся на российском театре»; что «он неоспоримо более всех почувствовал красоты греческого стихотворца»; что «в рассуждении расположения по справедливости должно назвать россий¬скую «Электру» превосходною» и что «никто прежде г. Грузинцова не умел обогатить лица Клитемнестры, женщины толико преступной, столь благо¬родными чувствами». Такой язык, не свойственный скромности автора, приличен нежности его друга; но дружба, и самая нежная, никогда не избавляет нас от справедливости и беспристрастия. Посмотрим же, может ли нежный друг Александра Николаевича Грузинцова быть назван и беспристрастным и справедливым?

«»Электра и Орест7′ есть первая совершенно греческая трагедия, появив¬шаяся на российском театре»? Просим господина издателя объяснить нам, что разумеет он под словом: совершенно греческая трагедия? По форме своей русская «Электра» принадлежит неоспоримо к трагедиям новым; а потому, что содержание ее почерпнуто из трагедии Эсхила, Софокла и Еврипида5, не может она быть у нас признана первою, совершенно грече¬скою, ибо мы уже видели на русском театре две трагедии, заимствованные от греков: «Эдипа в Афинах» и «Поликсену»6; и первая, о которой имеем право судить решительно, потому что она уже напечатана, со многих сторон кажется нам произведением прекрасным, означающим истинное дарование трагика. Первое доказательство, что дружба неизвестного издателя отступила немного от беспристрастия и справедливости!

«В рассуждении расположения по справедливости должно назвать русскую «Электру» превосходной… До г. Грузинцова никто не умел обогатить лица Клитемнестры благородными чувствами». Увидим.

Трагику при выборе содержания драмы предоставляются две дороги: он может или сам изобрести свою басню, расположить ее и обра¬ботать, руководствуясь одним собственным гением, или последовать за другими, то есть обработать такую басню, над которою уже многие пре¬жде его трудились. В первом случае он совершенно свободен; он сам находит те способы, которыми может произвести трагическое действие, и пользуется с большим или меньшим успехом по мере своего дарова¬ния. В последнем случае, имея перед глазами уже готовый образец, он видит все то, что прежде его сделано было другим, и может судить, умел ли предшественник его с надлежащим искусством употребить в пользу свою те средства, которые представлялись ему в его содержании: он может присвоить себе его красоты и остеречь себя от его погрешностей. Главнейшая обязанность его состоит в том, чтобы материалы, прежде его обработанные, более усовершенствовать или по крайней мере не испортить. При выборе же новых способов необходимо требуется, чтобы сии способы, им найденные, были не только новые, но и лучшие: если же, напротив, он не умел воспользоваться пособиями, которые предлагали ему его предшественники,