обезобразил их красоты, заменил их средства собственными, менее удачными, и, переменив их порядок единственно для того, чтобы не могли назвать его рабским подражателем, сделал течение драмы своей более смутным, то это будет неоспоримым доказа¬тельством, что он имеет весьма посредственное дарование трагика и что он напрасно трудил творением своим Мельпомену.

Содержание «Электры» принадлежит к самым трагическим и пред¬ставляет обширное поле дарованиям стихотворца. Оно обработано было превосходнейшими трагиками древности и времен новейших: Эсхилом, Софоклом, Еврипидом, Кребильоном, Вольтером, Альфи-ери7 и некоторыми другими. Следовательно, новому автору «Электры» в творениях предшественников его представлялись великие пособия; оставалось ими воспользоваться.

Эсхил, первый образователь трагедии, принявший, так сказать, ее из колыбели, нашел в содержании «Электры» одно только то, что сильно действует на воображение: доказательство, что и самое искусство его было еще во младенчестве, то есть что оно еще далеко было от истинной цели своей — трогать и ужасать разительным изображением страстей человеческих. В Эсхиловых «Хоефорах» мы видим детей, убивающих мать в отмщение за отца по грозному определению неизбежного рока — ужасное происшествие со всеми ужасными его обстоятельствами! Элек¬тра, посланная Клитемнестрою с дарами на гроб Агамемнонов, дабы умилостивить его раздраженную тень, и вместо того у самого гроба сего призывающая мщение на главу своей матери; Орест, узнанный Электрою, колеблющийся между желанием отмстить и чувством при¬роды и наконец уступивший силе небес и Электре, клянущейся быть убийцею матери; убийство Клитемнестры, совершенное с хладнокро¬вием, приводящим в трепет; и, наконец, исступление Ореста, окру¬женного Эвменидами, — все это производит в зрителе ужас, но только один ужас, не смешанный ни с каким посторонним благороднейшим ощущением. Софокл, знакомый уже с истинною целью своего искусства, основал все действие трагедии своей на том высоком характере, кото¬рый изобразил он в лице Электры; убийство Эгиста и Клитемнестры можно почесть одною только необходимою принадлежностью Софокло¬вой драмы: душа ее одна Электра, твердая, пылающая мщением, окру¬женная несчастьями, величественная в горестном унижении, и главное намерение стихотворца состоит единственно в том, чтобы представить этот великий характер в различных положениях, заставляющих раз¬личным образом его раскрываться. Сии-то разнообразные виды одного и того же характера составляют всю прелесть трагедии Софокловой; ибо с той минуты, в которую зритель, оставив Электру, принужден обратить внимание свое на главное происшествие — на убийство Эги¬ста и Клитемнестры, — прелесть сия почти исчезает, и слабое участие любопытства заступает место сильнейшего, которое производила в нас высоким характером своим Электра. Еврипид и Кребильон совершенно обезобразили этот характер; первый отдалил внимание зрителя, устре¬мивши оное на обстоятельства посторонние, почти не принадлежащие к действию главному; последний, давши Электре ей неприличную страсть, ослабил и самую ту, которая одна была ей прилична, — ошибки сии показывают нам, что новое не всегда еще может быть лучшим. И Воль¬тер в своем «Оресте», не думая переменять то, что было уже превос¬ходно, то есть сохранив характер Электры во всей его силе и простоте,

старался усовершенствовать те только части избранного им предмета, которые несколько пренебрежены были Софоклом. Он обратил вни¬мание на Клитемнестру и Эгиста. Клитемнестра Софоклова является на театре для одной Электры; закоренелость ее в преступлении делает ее почти отвратительною для зрителя — Вольтер, поселивши в душе своей Клитемнестры муку раскаяния, сделал и ее лицом привлека¬тельным; его Электра поражает необыкновенною силою характера, а Клитемнестра возбуждает в зрителе невольное сострадание; сии раз¬нообразные чувства (если они только не уничтожаются одно другим) могут почесться душою трагедии. Эгист Софоклов, ничтожное лицо, является только для того, чтобы умереть от руки Ореста; Эгист Воль¬теров есть одна из главнейших пружин трагедии: давши ему характер подозрительного, деятельного и жестокого тирана, стихотворец усилил и самое участие любопытства, которое в Софокловой «Электре» весьма слабо, ибо никакая опасность не угрожает Оресту и никакое препят¬ствие не возбраняет ему умертвить Эгиста. Альфиери также представил Клитемнестру, мучимую раскаянием, но он не умел, кажется, сохранить в изображении этого чувства надлежащей средины: сожаление, произ¬водимое его Клитемнестрою, соединено с презрением, и первое почти уничтожается последним. Зато он лучше всех предшественников своих изобразил Ореста; он дал ему то свирепое бешенство, ту сильную жажду мщения, которые составляют отличительную черту его характера, и с этой одной стороны он превосходит Вольтера, которому уступает во всем другом, и в ходе драмы, и в изображении важных характеров Электры, Эгиста и Клитемнестры. Наконец из рук Эсхила, Софокла, Еврипида, Кребильона, Вольтера и Альфиери «Электра» перешла в руки А. Н. Грузинцова. Неизвестный издатель его трагедии хочет, если не ошибаемся, заставить нас думать, что А. Н. более подражал Софоклу; но мы, сличивши его «Электру» со всеми трагедиями такого же содер¬жания, должны были увериться, что он вообще следовал Вольтеру, из которого переводил целые явления, переменив, однако, в некоторых частях его ход. Далее, г. издатель старается нас уверить, что А. Н. пер¬вый сотворил характер Клитемнестры, удалившись от того образца, который ему представлялся в Софокле, — ив этом случае кажется нам, что дружба завела г-на издателя в некоторое заблуждение. Вольтерова Клитемнестра, без всякого сомнения, служила моделью для русской. Правда, что подражатель несколько отдалился от образца своего; но хороши ли сделанные им перемены — мы это увидим ниже.

Г. Грузинцов прежде всего показывает нам Ореста и Пилада. Орест, повинуясь богам, повелевающим ему отмстить убийцам Агамемнона, приближался уже на корабле к Аргосу, но волны разбили корабль; его сокровища, воины, оружие — все было поглощено морем; осталась одна только урна, заключающая в себе прах Плисфена (Эгистова сына, убитого в Эпидавре Орестом), Агамемнонов меч

И перстень, коим перст Атридов украшался, И риза, в коей он от рук убийц скончался.

Орест выходит с Пиладом на берег; они не знают, в какую страну занесла их буря, видят старца — это Форбас, служитель храма, кото¬рый сказывает пришельцам, что они неподалеку от Аргоса, близ гроба Агамемнонова, близ древних его чертогов, в которых обитает Эгист, — Орест в волнении. «Где Электра?» — спрашивает он у Форбаса.

Электра здесь живет в темнице заключенна.

Орест хочет лететь к ней на помощь; Пилад, более осторожный, удер¬живает его, напомнив о завете богов, запрещающих ему открываться до совершения мести. «Веди нас во храм, — говорит он Форбасу, — пер¬вый долг наш возблагодарить бессмертных за чудесное наше спасение на морях Эпидаврских». «Пойдем!» — восклицает Орест, —

Пойдем во храм, потом к гробнице роковой, Где скрыт убийцами поверженный ирой; Я тризну совершить над гробом сим желаю.

Сии две сцены взяты из Вольтера; но в «Оресте» Вольтеровом составляют они начало второго действия, а в русской «Электре» ими открывается трагедия. Спрашиваем: хорошо ли сделал подражатель, переменивши этот порядок? Едва ли. В первом акте Вольтера мы видим Атридов гроб, мы видим то место, на котором он пал под кинжалами убийц вероломных, и сии убийцы на самом этом месте, ругаясь над прахом его, вопиющим о мщении, торжествуют день его гибели, между тем несчастные дети его страждут: Ифиза, младшая дочь Агамемнонова, уединенно оплакивает отца своего в запустевших его чертогах; Элек¬тра в цепях; Орест скитается в странах неизвестных; все это прекрасно знакомит нас с происшествиями прежде бывшими, и зритель вместе с Электрою начинает желать прибытия Орестова. Напротив, в трагедии господина Грузинцова при виде Ореста мы только узнаем, что он при¬ходит для мщения, но важность этого мщения не может еще быть для нас ощутительна, ибо мы не знакомы ни с горестною судьбою Электры, ни с теми преступниками, которых наказания могли бы желать вместе с Орестом. И сии две первые сцены, прекрасные у Вольтера, будучи не на месте в трагедии господина Грузинцова, теряют действие свое совершенно.

В третьем явлении приходит Клитемнестра — Форбас спешит уда¬лить пришельцев; но Клитемнестра их видела. «Кто они?» — спраши¬вает она у Форбаса.

Кто странники сии, к стране пришедши сей, С которыми ты здесь беседовал пред мною, Кто родом таковы, какой сюда судьбою, Или намереньем каким приведены?

Форбас

Противным ветром к сим брегам принесены.

Где их отечество и кто они, не знаю,

И без различья всех несчастных призираю.

Клитемнестра

Кто может быть меня несчастней из людей? О, сколько бед и мук на троне для царей!

Здесь подражатель хотел быть оригинальным, и ему удалось. Но можно ли такую удачу назвать счастливою? Не думаю! Поневоле вспомнишь слова Пирра: еще одна победа, и я погиб!8 В Вольтеровой трагедии вместе с Клитемнестрою приходит и Эгист; мы знаем уже его характер, подозрительный и свирепый, следовательно, приход его должен нас привести в ужас, ибо все предыдущее заставило нас принимать живое участие в судьбе Ореста. У господина Грузинцова, напротив, приход Клитемнестры не производит никакого действия: она мать, ее не боишься, а вопрос ее показывает одно только любо¬пытство, ибо Клитемнестра, выслушав ответ Форбасов, тотчас забывает о пришельцах и начинает томить и читателя и зрителя элегическою исповедью своих преступлений, в этом месте весьма неприличною, ибо Форбас ни почему не может быть поверенным Клитемнестры. И эта сцена тем более заставляет нас негодовать на прихотливое желание господина сочинителя быть оригинальным в такое время, когда всего бы лучше было остаться смиренным подражателем, что она заменяет превосходную сцену Вольтеровой трагедии, ту именно, в которой мы в первый раз знакомимся с Клитемнестрою и видим характер ее в противоположности с характером Электры. Вольтер представляет нам в Клитемнестре мать, привязанную к детям своим чувствами природы, но отдаленную от них своим преступлением; она очень мало говорит о раскаянии, но зритель видит, что она несчастна, и он сожалеет об ней;

напротив, признание слишком ясное было бы для нее унизительно, оно произвело бы одно только отвращение. Господин Грузинцов этого не подумал, и вот что его Клитемнестра говорит Форбасу:

Когда мой дух пылал любовью побежденный. Не представлялся мне супруг мой пораженный; Средь роскошей вела благополучны дни, Питали страстну мысль восторги лишь одни. Предавшись в плен мечтам, в блаженстве утопала И в счастии себе подобных не считала, Но время рушит все и за собой влечет. Сей огнь во мне потух; я вижу бездну бед! Со трепетом души прошедше вспоминаю, Злодейство признаю и суд богов читаю.

Едва ли можно без неприятного ощущения слушать старую Клитем¬нестру, говорящую старому служителю алтаря, что дух ее пылал, что она средь роскошей вела благополучны дни, что страстную мысль ее питали одни восторги, что она, предавшись в плен мечтам, утопала в блаженстве. И что же ее раскаяние? Следствие изнурения чувств; время, лишив ее способ¬ности наслаждаться, напомнило ей, что надобно подумать о раскаянии, о спасении души, и она готова спасаться; по первому слову Форбаса согла¬шается освободить из темницы