живости и силе. Разлука мучительна для любовников; но краткая разлука благоприятна для самой их страсти; она тогда только бывает для нее пагубна, когда от продолжительности своей обратится в привычку и перестанет быть тягостною. Ревность и разлука в любви есть то dolce peccante* итальян¬цев, которое почитают они необходимым условием всех удовольствий.
Следующее замечание старшего Плиния может послужить к под¬тверждению нашего правила. Давно замечено, говорит он, что послед¬ние, недовершенные произведения славных художников, оставшиеся после их смерти, вообще ценимы бывают выше: такова «Ириса» Ари-стидова, Никомаховы «Тиндариды», Тимомахова «Медея» и Апеллесова «Венера». Они предпочитаемы самым довершенным произведениям сих художников. Мы с любопытством рассматриваем недовершенную картину живописца и по нескольким чертам резца стараемся угадать полусозревшие мысли ваятеля: сожаление о славной руке, охлажден¬ной смертью в то время, когда она творила или довершала, как будто усиливает удовольствие, производимое в нас самим творением5.
Сих примеров будет достаточно для доказательства, что удоволь¬ствие, доставляемое нам стихотворцами, ораторами и музыкантами посредством возбуждения горести, сожаления, негодования, есть самое обыкновенное и кажется неестественным с первого только взгляда. Живость воображения, сила выражений, гармония стихов, прелесть подражания сами по себе очаровательны для души; когда же все они соединяются в предмете, производящем в нас какую-нибудь особен¬ную страсть, тогда они изменяют действие этой второстепенной стра¬сти, совершенно подчиняя оную главной, сильнейшей, и удовольствие
* Сладкий грех (итал.): правильно peccato, а не peccante. 306
наше оттого возрастает. Страсть сия, будучи возбуждена простым явле¬нием существенного предмета и не подчинена другой, более сильной, могла бы быть и неприятною и тягостною; напротив, производимая действием искусств изящных, смягченная ими или украшенная, она привлекательна и душа предается ей с живым наслаждением.
Но действие бывает совсем противное, когда воображение подчи¬нено страсти; первое, не будучи главным, уступает последней, кото¬рая занимает тогда ее место, и самое страдание через то необходимо должно увеличиться.
Например, утешим ли горестного отца, когда с возможным красно¬речием будем описывать погибель его сына? Чем более в этом случае поразим его воображение, тем более дадим пищи его печали.
Смятение, ужас и стыд жестокого Верреса, без сомнения, соответ¬ствовали сильному красноречию его обвинителя: им соответствовало необходимо и его страдание. Первые страсти, будучи слишком сильны, не могли уступить место своего удовольствию, производимому красноре¬чием; они были неприятны для Верреса по той же причине, по которой производили сострадание, горесть, негодование в судьях и слушателях.
Лорд Кларендон6, дошедши в своей «Истории» до описания бедствий Королевской партии, почувствовал, что оно должно быть тягостно для его читателей, и он почти ни слова не сказал о смерти короля: картина сия, думал он, не могла не быть возмутительна и противна, ибо и он сам и читатели его века слишком живое участие принимали в этом проис¬шествии; оно было для них горестно; напротив, это же самое происше¬ствие, будучи любопытно и только трогательно для читателей нашего времени, потому именно и чрезвычайно для них приятно.
Иногда трагическое действие бывает слишком ужасно. Оно при¬ведет в содрогание, и это сильное чувство не может уже перейти в удовольствие: в таком случае и красноречие трагика служит только к увеличению нашего неприятного ощущения. Английская трагедия «Честолюбивая мачеха»7 может служить тому примером. В ней видим почтенного старца, который в исступлении бешенства и отчаяния раз¬бивает голову о мраморную колонну; мозг, смешанный с кровью, льется по мрамору. Такие отвратительные зрелища слишком часто обезобра¬живают английскую сцену.
И самые обыкновенные чувства жалости должны быть услаждены каким-нибудь приятным ощущением, дабы принести удовольствие зри¬телю. Страдания утесненной добродетели и торжество тирана противны сердцу; и превосходные трагики никогда не представляют их нам на сцене. Для совершенного удовлетворения зрителей надлежит вооружить добродетель силою отчаяния, а преступления наказать или унизить.
3°7
Не в одной поэзии и красноречии, но и в самой обыкновенной обще¬ственной жизни обращение нашего правила имеет описанное нами действие. Пускай усилится подчиненная страсть и перейдет в главную: она заглушит, так сказать, то чувство, которое прежде только питало и увеличивало. Излишняя ревность уничтожает любовь; излишняя труд¬ность производит или отвращение, или холодность; излишняя болез-ненность младенца может иногда утомить попечительного родителя и сделать его наконец равнодушным.
О СЛОГЕ ПРОСТОМ И СЛОГЕ УКРАШЕННОМ
Красота слога, по словам Аддисона, состоит в изображении простых, однако не низких или обыкновенных мыслей и чувств1. Нельзя, мне кажется, лучше определить того, что называем мы прекрасным слогом.
Чувства, только что натуральные, нимало не приносят удовольствия уму и кажутся недостойными нашего внимания: шутки матроса, раз¬мышления пастуха, рассказы носильщика и просты и неприятны. Какая длинная и скучная вышла бы комедия, когда бы записывать слово в слово разговоры женщин за чайным столиком или на бале. Одна укра¬шенная, изящная природа может нравиться вкусу; например, описывая жизнь людей низких, должны мы довольствоваться одними резкими, замечательными чертами. Смешное простосердечие Санхи Пансы, бла¬годаря неподражаемому искусству Серванта2, занимает нас гораздо более, нежели великий характер какого-нибудь героя или страдания какого-нибудь любовника.
То же правило должны наблюдать и ораторы, и философы, и кри¬тики, и вообще все писатели, говорящие от собственного лица своего. Если язык писателя неприятен, замечания не отличаются ничем необыкновенным, чувства не сильны, то он напрасно будет хвалиться простотою и ясностью слога; он может быть правильным, но никогда не будет привлекателен. Книга такого писателя, конечно, спасется от нападения критики; но такое счастье совсем незавидно; жребий книги и жребий человека весьма различны: таиться в мирном приюте неиз¬вестности — блаженство для первого и совершенное несчастье для последней.
С другой стороны, такие произведения, в которых все необыкно¬венно и все далеко от простоты естественной, никогда не представляют приятного и постоянного занятия рассудку. Творить химеры не зна¬чит в строгом смысле подражать природе. Сходство потеряно, а спи¬сок, не имеющий сходства ни с каким образцом, всегда отвратителен для рассудка. Излишество украшений столь же неприятно в слоге сти¬хотворном, как и в слоге письменном или философском, и такое изли¬шество во всяком роде сочинения почитается недостатком. Выражения необыкновенные, цветы остроумия, выисканные сравнения, эпиграм¬матические обороты, особливо когда они встречаются слишком часто, более безобразят, нежели совершенствуют сочинение. Пестрота укра¬шений в готическом здании утомляет глаза; внимание рассеяно; дей¬ствие целого уничтожается разнообразием многочисленных частей; так точно и чтение книги, в которой на каждой строке видно усилие автора ослеплять блеском ума, становится наконец скучно и утомляет рассудок. Такое действие производит и самый остроумный писатель, который свое остроумие, хотя оно, впрочем, было само по себе и при¬ятно, употребляет не на месте, не вовремя, не заботясь о том, прилично ли оно предмету: одна прекрасная мысль теряется в толпе выражений блестящих, и только что блестящих.
Определить надлежащую смесь украшенного слога с простым есть важная задача для критики. Предложим несколько общих замечаний об этом предмете.
Первое. Хотя и надлежит, избегая крайностей, держаться опре¬деленной средины; но эта средина заключается не в одной тючке, а, напротив, в пределах довольно обширных. Взгляните на расстояние, находящееся между Лукрецием и Попом. Первый стоит на крайнем пределе простоты, последний — на крайнем пределе украшенности. Промежуток наполнен поэтами, которые все один от другого отличны, но каждый по собственному слогу и по отличительному своему свойству заслуживает наше уважение. Корнель и Конгрев (если только позволено сравнивать поэтов, столь отличных один от другого), дав остроумию своему более свободы и расцветив слог свой несколько более, нежели Поп, а Софокл и Теренций, имея более простоты, нежели Лукреций, кажется мне, выступили из той средины, в которой заключаются произ¬ведения совершеннейшие, а потому и представляют в себе некоторые излишества в сих двух противоположных характерах. Из всех великих стихотворцев самыми ближайшими к средине и наиболее отдаливши¬мися от обеих крайностей почитаю Виргилия и Расина.
Второе. Весьма трудно, если и не совсем невозможно, определить словами настоящую средину между излишнею простотою и излишнею украшенностью или предписать верное правило, как безошибочно отличать в этом случае красоту от погрешности. О сем предмете можно очень много сказать, но почему не научить читателя и даже самому не быть искусным на деле. Фонтенелево рассуждение о пастушеской поэ¬зии3 прекрасно; он очень хорошо определяет тот слог, который один может быть приличен буколикам. Но прочитайте эклоги Фонтенелевы, и вы увидите, что он, несмотря на свое остроумие, имел ложный вкус и слишком уже приблизил к пределам украшенности определенную им точку совершенства эклоги. Чувства его пастухов приличнее будуарам парижским, нежели мирным лесам Аркадии; но кто же это вообразит, читая критические его рассуждения? Виргилий не мог бы сказать ничего лучше о неприличии украшений и пышности пастушескому слогу, если бы вздумал написать диссертацию об этом роде стихотворства. Люди, не сходствуя во вкусах, обыкновенно согласны в общих своих рассужде¬ниях о предметах вкуса. Критика не может быть наставительна, если она не входит в подробности и не поддерживает отвлеченных правил своих примерами. Всеми признано, что красота, как и добродетель, заключается в средине; но где эта средина? Задача сия никогда не может достаточно разрешена быть рассуждениями общими.
Третье. Мы должны более остерегать себя от излишней украшенно¬сти, нежели от излишней простоты, ибо первая и далее от прекрасного и более опасна, нежели последняя.
Истина неоспоримая, что ум и страсть никогда не бывают совместны. Когда говорит чувство, тогда молчит воображение. Способности души человеческой не могут все в одно время действовать: чем более одна из них берет поверхности над другими, тем менее остается для дея¬тельности их свободы. Таким образом, и в тех сочинениях, в кото¬рых изображается человек, его действия, его страсти, потребно более простоты, нежели в таких, которые заключают в себе замечания или мысли. Но так как сочинения первого рода вообще почитаются самыми привлекательными, то по сей же причине (если выбирать между изли¬шеством простоты и излишеством украшенности) первая всегда предпо¬чтена должна быть последней.
Надобно заметить, что сочинения, которые мы любим перечитывать и которые человек со вкусом знает наизусть, все вообще отличаются простотою: лишите их прелестей выражения или гармонии стихотвор¬ной, которые служили для них убранством, они сами по себе ничего не представят разительного в мысли. Если достоинство сочинения составляют одни черты остроумия, то оно, конечно, поразит с первого взгляда, зато при повторении ум наш, знакомый уже с мыслью, заранее к ней переносится и действие ее совсем уничтожено. Начните пере¬читывать эпиграмму Марциала: при первой строке представятся вам все последующие, и для вас не будет никакого удовольствия повторять известное. Напротив, в Катулле каждое слово, каждая строка имеет собственную приятность, и к сему стихотворцу возвращаешься всегда с новым наслаждением. Весьма довольно прочитать один раз Кауле, но Парнель и в пятидесятый раз покажется столь же новым, как и в первый. Книги то же, что женщины, которые нравятся нам
