некоторою простотою и в обращении и в одежде гораздо более, нежели богатым платьем, важною наружностью, поражающими взгляд, но мало дей¬ствующими на сердце. Теренций есть скромная и стыдливая красавица, которой мы всё позволяем именно потому, что она ничего не требует; которой чистая непорочность трогает до глубины сердца, хотя не про¬изводит в нем никакого сильного потрясения.
Излишняя украшенностъ, сказали мы, есть самая опасная крайность, ибо мы наиболее в нее вдаваться способны. Простота кажется глупо¬стью, когда не бывает соединена ни с приятностью, ни с правильностью совершенною; напротив, в блестках ума заключено что-то изумляю¬щее; они поражают обыкновенного читателя, который готов верить, что такой род сочинений и самый трудный и самый превосходный. В Сенеке множество приятных погрешностей, как говорит Квинтил-лиан4, и по этой причине Сенека есть самый опасный автор для вкуса молодых или не слишком осторожных писателей. Прибавлю: излишне украшенный слог есть недостаток наиболее опасный в наше время, ибо люди обыкновенно впадают в эту крайность в такое время, когда науки доведены до некоторого совершенства и когда уже писатели с дарованиями произвели превосходные образцы в разных родах. Жела¬ние нравиться новым заставляет нас пренебречь и естественное и про¬стое, и мы или обращаемся к принужденному или к блестящему. Так, красноречие аттическое искажено было красноречием азиатским; так, гений и вкус Августова века унизились во времена Клавдия и Нерона; и, наконец, признаки такого же унижения представляют нам, если не ошибаемся, в настоящее время и Франция и Британия.
О ПЕРЕВОДАХ ВООБЩЕ, И В ОСОБЕННОСТИ О ПЕРЕВОДАХ СТИХОВ
Переводы обогащают язык. Различие правлений, климатов и нра¬вов необходимо производит различие и в самых языках; переводы, знакомя нас с понятиями других народов, знакомят в то же время и с теми знаками, которыми выражают они свои понятия; нечувстви¬тельно посредством их переходит в язык множество оборотов, образов, выражений, с первого взгляда чуждых его духу, потом приближаемых к нему с помощью аналогии и представляющихся сначала как един¬ственно приличное слово, образ, выражения, потом терпимых, потом обращающихся в собственность. Пока язык богат одними произведе¬ниями оригинальными, до тех пор писатели употребляют обороты и выражения уже принятые и бросают мысли свои в известную и часто совсем изглаженную от употребления форму; но в переводе — надобно здесь, однако, разуметь одних переводчиков искусных, язык перевод¬чика нечувствительно сближается с тем языком, с которого он перево¬дит, не теряя притом ничего собственного и ему одному свойственного. Сочинитель пользуется собственными богатствами и в то же время, если позволено так выразиться, истощает их; напротив, переводчик, можно сказать, ведет искусный торг, посредством которого доставляет своему языку сокровища иностранного; словом, переводы для языка то же, что путешествия для образования ума.
Стихотворцев надлежит, по моему мнению, переводить стихами; прозаический перевод стихов всегда есть самый неверный и далекий от оригинала. Одна из главных прелестей поэзии состоит в гармонии; в прозе она или исчезает, или не может быть заменена тою гармониею, которая свойственна прозе. Одна и та же мысль, выраженная стихо¬творцем и прозаиком, действует на нас различным образом: в Ларош¬фуко и Лабрюйере1 найдем столько же мыслей тонких и справедливых, как и в Буало; но сорок стихов из Буало гораздо легче затвердить, нежели десять строк из Лабрюйера и Ларошфуко: ухо любит гармо¬нию, а стихотворная гармония без всякого сравнения приятнее про¬заической.
Другая прелесть поэзии — побежденная трудность, что можно ска¬зать и о прочих изящных искусствах. Смотря на статую, на картину и читая поэму, всего более удивляемся искусству, которое могло дать мра¬мору такую гибкость, которое обманывает глаза красками; и в стихах, несмотря на препятствия, полагаемые мерою и рифмою, выражается с свободою обыкновенного языка — переводя в прозе поэта, необходимо похищаем все сии преимущества у оригинала.
Наконец, характер стихов весьма отличен от характера прозы. Смелость стихотворца устрашает робкого прозаика; живость первого противоречит степенности последнего, и быстрота стихов не может никогда перейти в медлительную прозу. Разительное в стихах стано¬вится резким в прозе, сильное становится грубым; живое — пылким и смелое — отважным; и прозаик, неприметно уступив характеру прозы, заменит слабостью силу, простым выражением — фигурное, обыкно¬венным языком — гармонию размера и, наконец, маловажною при¬ятностью легкой прозы — очарование побежденной трудности поэта. Пусть будет он вернее стихотворца в выражении некоторых мыслей и в точном соблюдении порядка, и стихотворец уступает ему сии мало¬важные преимущества и сию мнимую верность, которая не может заме¬нить истинной, ибо смелость, быстрота, гармония и фигуры составляют существенную принадлежность поэзии.
Тем, которые утверждают, что лучший перевод в стихах обезобра¬живает оригинал и ослабляет его красоты, я укажу на Гомера, переве¬денного Попом2. Многие, знающие греческий язык, утверждают, что английская «Илиада» нравится им более греческой. Драйденов пере¬вод Виргилия3 слабее, но он знакомит нас с Виргилием гораздо короче, нежели все те, которые переводили сего стихотворца в прозе; по край¬ней мере, мы видим поэта, выражающего мысли другого поэта.
Скажем несколько слов о тех правилах, которых необходимо над¬лежит держаться, переводя стихи стихами. Первое: излишнюю вер¬ность почитаю излишнею неверностью. Например, это выражение в оригинале благородно, выражение, соответствующее ему в вашем языке, низко; будучи слишком точным, вы унижаете благородство под¬линника и заменяете его низостью.
Далее: это выражение смело в подлиннике, но оно слишком резко на языке переводчика — и вместо смелости я нахожу в вас одну только грубость.
В подлиннике от соединения некоторых слов происходит гармония; но те же самые слова, соединенные в переводе, оскорбляют нежный слух, и вы своею точностью необходимо должны уничтожить гармонию.
В подлиннике вашем это выражение, этот оборот новы; напротив, в вашем языке они уже потеряли от употребления свою новость, и вы необыкновенное заменяете обыкновенным.
Какая-нибудь географическая подробность или отношение к нравам могли быть в переводимом вами стихотворце приятны для того народа, для которого писал он свою поэму; но вы будете только странны, если непременно захотите сохранить все сии отношения и подробности в своем переводе.
Что ж делает переводчик искусный? Он знакомится с свойствами обоих языков. Если они сходны в духе, то ему остается быть только вер¬ным; если, напротив, они далеки один от другого, то он старается напол¬нить промежуток искусным их сближением, заимствуя из подлинника все то, что можно заимствовать, и сохраняя притом все права собствен¬ного своего языка. Всякий писатель, можно сказать, имеет собственную физиономию; он более или менее жив, более или менее быстр, более или менее остроумен; для сего, например, переводя Виргилия, имею¬щего простой, ясный и умеренный слог, не должно занимать у Овидия ни блеска, ни многоречия, ни изобилия.
Не забывайте о характере поэмы: «Энеиду» нельзя переводить таким слогом, который приличен одним «Георгикам»4. Не забудьте также и того, что переводимая вами поэма составлена из частей, заим¬ствующих каждая особенный свой характер от мыслей и движения слога. Мысли бывают или простые, или блестящие, или веселые, или высокие; переводчик обязан не только не смешивать сих разных тонов, сих разных цветов, но он обязан сохранить, сколько ему возможно, и главные оттенки. Движение слога зависит особенно от смеси обшир¬ных периодов с краткими фразами, и переводчик не должен ни похи¬щать быстроты у сильного, отделившегося от других стиха, выражая его во многих словах, ни раздроблять на части периодов, которых глав¬ное достоинство — гармония и величие; всего более он должен быть верен гармонии, которой, смею сказать, можно иногда жертвовать и точностью и силою. Поэзия — то же, что музыкальный инструмент, в котором верность звуков должна уступать их приятности.
Наконец, переводчик должен сохранить каждому члену фразы то место, которое он занимает в подлиннике, всякий раз, когда посте¬пенность и естественный ход мыслей того потребуют. Сильные черты надобно выражать с свойственною им краткостью; следовательно, ска¬занное автором в одном стихе должно быть и переводчиком выражено в одном же стихе: сила теряется от распространения.
Но главная должность переводчика, которой подчинены все другие, состоит в том, чтобы он везде в переводе своем старался произвести то действие, которое производит подлинник. Он обязан, сколько воз¬можно, представить нам если не те же самые красоты, то по крайней мере такое же количество красот. Переводчика можно сравнить с долж¬ником, который обязывается заплатить если не тою же монетою, то, по крайней мере ту же сумму. Например, ему невозможно в переводе своем сохранить того или другого образа; пускай заменит его мыслью: он не может живописать для слуха — пускай живописует для ума; не может быть силен — пускай заменит силу гармониею; не может быть краток — пусть будет богат; предвидит, что принужден будет ослабить оригинал свой в этом месте, — пускай усилит его в другом и возвратит в конце похищенное в начале; словом, он непременно должен держаться системы строгого вознаграждения, стараясь, однако, сколько возможно, быть близким к главному характеру подлинника. Из всего сказанного выше следует, что никогда не должно сравнивать стихов переводчика с стихами, соответствующими им в подлиннике: о достоинстве перевода надлежит судить по главному действию целого.
Но чтобы переводить таким образом, необходимо нужно не только наполниться, как говорят, духом своего стихотворца, заимствовать его характер и переселиться в его отечество; но должно искать его красот в самом их источнике, то есть в природе; чтобы удобнее подражать ему
3i4
в изображении предметов, надлежит самому видеть сии предметы, и в таком случае переводчик становится творцом. Ты хочешь переводить Томсона — оставь город, переселись в деревню, пленяйся тою приро¬дою, которую хочешь изображать вместе с своим поэтом: она будет для тебя самым лучшим истолкователем его мыслей.
О ПОЭЗИИ ДРЕВНИХ и новых
Задача, с которой стороны сходны и с какой не сходны древние с новыми и кому из них принадлежит превосходство, первым или послед¬ним, была предметом рассматривания многих ученых; но и поныне еще никто не разрешил ее удовлетворительным образом. Нельзя сомне¬ваться, чтобы все сии мнения более или менее не были управляемы особенным расположением писателей и духом того народа, к которому принадлежали сии писатели; но также неоспоримо и то, что в наше время великое влияние имело на них усовершенствование понятий наших о существе поэзии и наше основательнейшее знание древности. Критика, яснее определившая законы первой, короче знакомая с духом последней, беспрестанно переменявшая низшую точку зрения на выс¬шую, наконец возвысилась до понятий более общих и большее коли¬чество предметов объемлющих. Из сих многоразличных точек зрения важнейшими кажутся нам три, важнейшими потому, что они предмет наш — определение истинного достоинства стихотворной древности — со многих сторон и в большой ясности представляют нашему взору.
Первая — можем назвать ее эстетико-техническою — есть, без сомне¬ния, самая низшая. Когда народ, едва начинающий знакомиться с словесностью, обращается
