к произведениям древних, дабы заимство¬вать от них и образование и искусство; тогда наиболее поражают его и наиболее возбуждают в нем деятельность подражания именно те совершенства, которые особенно принадлежат к способности вкуса. Изображения живые и верные, очаровательность стихотворного языка, стихи приятные и легкие, счастливое расположение и связь отдель¬ных частей для составления целого — словом, все то, что может быть с точностию подведено под правила положительные, прежде всего в произведениях древних представляется его вниманию, удивляет его и кажется ему стоящим подражания. И те, которые совершенства сии признают собственностью древних, воображают уже, что им известны и истинное их достоинство и тот характер, которым они отличаются от новейших. Почти все мнения, на которых итальянские и французские критики основывают понятие свое о превосходстве или недостатках
Зх5
стихотворцев древних, относятся или к правильности состава, или к пристойности и благородству выражения, или к приятности изобра¬жения, или, наконец, к верности и приличию сравнений, следова¬тельно, вообще к искусству в расположении целого и к совершенству в изображении частного. Вам известны те примечания, которые Буало, неоспоримо первый французский критик в веке Людовика XIV, при¬общил к своему переводу Лонгина и в которых он защищает древность против забавной несправедливости Перольта1 — что ж вы находите в них? Критик исключительно занимается рассматриванием слов и образов выражения; доказывает, что их несправедливо обвиняют в низости и неблагородстве; берет под защиту свою и чувства и мысли Гомеровых или Софокловых героев, которых находит истинными в отношении к Софоклову или Гомерову веку; наконец, в опровержении обвинений несправедливых представляет существенное различие между нравами греков и нравами народов новых. Такой же методе следует и Лагарп2, хотя между ним и Буало — целое столетие. Напрасно будете искать в его обширной картине древней и новой литературы сравнения, с выс¬шей степени взятого и более, нежели обыкновенно, объемлющего. Он вообще замечает различия во вкусе, необходимо существующие между теми народами и теми временами, которые он сравнивает; особенно будучи привязан к драматическому искусству, он наиболее занимается рассматриванием эпических и трагических характеров, и теми спосо¬бами, которые, с одной стороны, древние, а с другой — французские стихотворцы употребляли для изображения оных, и эта часть его «Курса» есть, без сомнения, самая лучшая; но Лагарп почти везде обра-щает глаза более на частное, нежели на целое; раздробляет более искус¬ство, нежели дух поэта; словом, он предлагает нам правила художника, а не глубокомысленные рассматривания философа.
И немцы, обративши глаза на поэзию древних, прежде всего устре¬мили внимание на их формы, на прелесть их языка, на совершенство их в выражении мыслей. Задачи о необходимости чудесного для эпи¬ческой поэмы, о сохранении трех единств в трагедии, о существе и действии стихотворного сравнения, о живописи выражений и вообще о всем том, что принадлежит, так сказать, к вещественному совершен¬ству речи, были разрешаемы под руководством греков и римлян Бод-мерами и Брейтингерами, и превосходство древних в расположении и слоге признано было их отличительным качеством. Даже и тогда, когда уничтожены были некоторые предрассудки, замешавшиеся в сии рассуждения, когда начали верить, что некоторые древние формы определены были случаем и что весьма многое, приписываемое особен¬ному характеру греков или римлян, не к одной поэзии сих народов, но вообще ко всякой поэзии принадлежало, и тогда, говорю, не исчезло мнение, что простота и верность в изображении натуры особенно принад¬лежат стихотворениям древних и составляют их отличительное пре¬восходство.
Другая точка зрения, с которой надобно сравнивать древних и новых, есть не вещественное, техническое совершенство, замечаемое в произ¬ведениях первых, но свойственный им образ рассматривания природы и ее изображения. Поэзия древних оригинальная, чувственная, не сопря¬женная ни с какими посторонними видами; поэзия новых подражатель¬ная, занимающая размышления, сопряженная с видами посторонними. Древние вообще не имели учености; сведения свои заимствовали они от самой природы или в обращении с людьми, и все сии сведения были произведением собственного рассматривания, собственной опытности. Гомер, Пиндар и Эсхил, говоря с народом, сообщают ему только то, что они сами чувствовали, видели, заметили, — собственные понятия, собственные открытия, собственные сведения, и все это украшают они тою формою, которую независимо от других сами в себе для выражения мыслей и чувств своих обретают! Нет образца, который бы руковод¬ствовал их на избранной ими дороге; но они и не имеют в нем нужды; предмет для стихотворства находят они в свете, а к той форме, кото¬рая наиболее прилична ему, приводит их не пример и не умозрение критики, но собственный гений, но самое свойство предмета их быть так или иначе изображенным, и те же самые способы, которыми древ¬ние сохраняют свою оригинальность, служат им и для приобретения того характера чувственности, которым наиболее они отличаются. Кто более рассматривает, нежели размышляет, более занимается составом, нежели раздроблением предметов, тот, без сомнения, не проникнет во внутренность, в сокровенные качества вещей; зато поражающее чув¬ство будет ему известно в подробности, и он представит его во всех отношениях и действиях. Таковы стихотворные произведения древ¬них. Перемены годовых времен, восхождение и захождение небесных светил, свирепость бурного моря, ужас сражения, бедствие, причиняе¬мое болезнями и мором, — вот предметы, изображаемые ими с удиви-тельным совершенством. И к человеку приближены они были гораздо более как образом жизни, так и отношениями общежития, которое не было ограничено тесными пределами состояний и степеней граждан¬ских; следовательно, они имели и более возможности изображать не только общее всему человечеству — страсти, чувства и действия их, — но также и то, что принадлежало к классам отдельным, которых все отно¬шения были знакомы им по собственному рассматриванию, а потому и представляемы ими с тою верностью и выразительностью, которые составляют особенный характер их поэзии. Наконец, древние стихо-творствовали всегда по некоторому особенному побуждению. Религия, •народные игры и праздники воспламеняли вдохновение стихотворца, и в них обретал он предметы для песней. Рапсодии Гомеровы не были читаемы, но их слушали на пиршествах и сборищах торжественных. Альцей своею лирою столь же служил отечеству, как и оружием. Гимны Пиндаровы гремели в Олимпии, в Дельфах, на играх Истмийских3 и Немейских4; а Эсхил и последователи его посвятили музу свою тому божеству, во славу которого отправляемы были Дионисии5 и Леней6.
Спрашиваем: таковы ли отношения поэтов новых? Мы начинаем обыкновенно с чтения древних; ими наставленные, подвигнутые, вдохновенные, мы следуем подобострастно своим образцам и приле¬пляемся к ним с ученическою покорностью. Формы, найденные нами в произведениях древних, сохранили мы и в своих; и способы выра¬жения, и тон, и механизм стихов — все заимствовано нами от греков и римлян. Куда бы ни обратили мы глаза, везде представляются нам предметы чуждые, которые необходимо должны мы присвоить, — или герои и боги, нам не принадлежащие, или несвойственные нам обычаи, или природа нам незнакомая. Стихотворцы наши, не выключая и тех, которые отличаются характером собственным, более или менее в том или другом показывают, что они обязаны некоторою частью образо¬вания своего или римлянам, или грекам. И не одна утрата оригиналь¬ности была последствием этого образования. Ученость наших поэтов и знание о вещах, почерпаемое не из собственного рассматривания оных, но по большей части из книг и посредством изустного предания, имеет особенное влияние на их стихотворство и дает ему направление совсем иное. Привыкнув заранее собственную опытность, собственное наблюдение природы и человека смешивать с опытностью и наблю-дениями чуждыми, они всегда в опасности изображать их и непросто и неверно; стараясь присвоить некоторые заимствованные у других идеи, они нередко упускают из виду естественное и близкое и гонятся за отдаленным или сокрытым. Привыкнув заранее раздроблять пред¬меты и проницать в их внутренность, они уменьшили в себе способ¬ность принимать впечатления внешние, и все изображения их, имея, с одной стороны, преимущество основательности, богатства и полноты, с другой — не имеют ни чувственной живости, ни поражающего сход¬ства. Все это происходит еще и оттого, что мы приступаем к работе не свободно, а более руководствуемые посторонними видами и нуж¬дою, и стихотворные наши произведения вообще для читателя, а не для слушателя. Мы не хотим действовать на одно воображение, но в то же время хотим занимать и рассудок; мы редко предлагаем мысль в ее естественной простоте; мы украшаем ее и часто портим, желая обно¬вить или сделать блестящею; мы не стараемся избегать мистической темноты выражения; мы часто ищем ее с намерением, дабы и самые выражения сделались чрез то привлекательнее; наконец, мы более работаем над мыслями, нежели над чувствами; стремимся более к привлекательному, нежели к истинному; более раздробляем частное, нежели заботимся о составе целого; более изображаем внутреннее и духовное, нежели телесное и видимое; и после этого не покажется уди¬вительным, что многие из новейших драматических сочинений могут быть приятны в одном только избранном обществе, а не на театре и что все почти наши оды должны быть не петы перед народом, а читаны в кабинете, на досуге и с размышлением.
Наконец, третья точка зрения, с которой нам должно рассматривать древних и новых, —различие в действии, теми и другими на нас производи¬мом. «Первые, — говорит Шиллер, — трогают нас простотою, верным изображением чувственного, живым представлением воображению нашему предметов; последние трогают нас идеями»7. Натура владыче¬ствует греческим стихотворством, и верное подражание существенному есть для него совершенство поэзии. В картинах своих грек изображает не себя, не то, что сам он при рассматривании предмета чувствовал, заметил, мыслил; но вся его цель — заимствованное им из природы передать читателю своему или слушателю просто, непринужденно и точно таким, каково оно было заимствовано, а сия свобода, живость и сила в изображении и самое изображение делают привлекательней¬шим. И впечатление, которое остается в нас после какой-нибудь гре-ческой поэмы, имеет характер особенный: с ясною душою переходим мы из стихотворного мира к жизни существенной и снова объемлем ее с любовию. Имея дар совершенно переселяться в предмет свой и совершенно им наполнять воображение наше, поэты сии, так сказать, принуждают нас забываться, и мы на время перестаем заботиться и о себе, и о том, что нас окружает.
Напротив, воспитанник новых времен, для которого поэзия есть возвышение существенного к идеальному или простое изображение идеального, потому уже заметно отдаляется от своих предшественни¬ков, что он занимает меня более собою, нежели своим предметом. Сти¬хотворец новейший всегда изображает предмет в отношении к самому себе: он не наполнен им, не предает себя ему совершенно; он поль¬зуется им, дабы изобразить в нем себя, дабы читателю посредством предмета своего предложить собственные наблюдения, мысли и чув¬ства. Древний стихотворец невидимо владычествует своим предметом и редко показывается из того облака, в котором
