от нас таится; новый, напротив, всегда в виду или весьма часто о себе напоминает, зато и действует он на нас совсем иначе. Цель его — занимать наше размыш¬ление, и он занимает нас вообще гораздо более, нежели стихотво¬рец древний; зато обыкновенно оставляет нас недовольными положе¬нием нашим; мы следуем за ним с некоторым усилием и возвращаемся несколько утомленными из той духовной обители, в которую завле¬чены были его воображением. А такое расположение не производит душевной ясности.
Определивши главные точки зрения, из которых рассматриваемы были в наше время древние и новые стихотворцы, мы предлагаем себе два вопроса. Первый: имеют ли древние и новые что-нибудь между собою общее и в чем именно состоит это общее? Второй: можно ли по чему-нибудь основательно определить отличительное достоинство тех и других?
Рассматривание внешней природы, живое изображение чувствен¬ного, всегдашнее устремление внимания на предмет изображаемый — таковы главные черты, составляющие характер древних; глубокое про¬ницание во внутреннего человека, изображение мысленного, соедине¬ние обстоятельств посторонних с предметом изображаемым — таков отличительный характер поэтов новых.
Стихотворец, принадлежащий к такому народу, который образует себя сам, а не от других заимствует образование, находит лучший пред¬мет для музы своей в жизни существенной и в окружающей его при¬роде. Для чего искать ему внутри себя того, что он вне себя находит, и для чего стремиться в мир идеальный, когда никто еще не прикасался к физическому} И на самые тонкие отношения и на самые отдаленные действия последнего не нужно ему обращать внимания, ибо еще и самое обыкновенное, не будучи украшено ни словом, ни размером, для слушателей его совершенно ново. Все дело художника состоит един¬ственно в том, чтобы смотреть на предметы, взору его подлежащие, изображать их с возможною живостью; тогда творческое дарование его покажется чудесным, а вдохновенные песни его будут иметь силу очарования. И в самом деле, чего недостает ему, дабы, с одной сто¬роны, понравиться своим современникам, а с другой — заслужить и одобрение веков грядущих? Для первых песни его будут приятны по своей ясности, соответствующей намерению наставлять и действовать на чувства; последние будут пленяться его неискусственною простотою, которая всегда с ясностью неразлучна. Первые будут приведены в вос¬хищение и чувствами и картинами, для них еще новыми и с счастливою живостью изображенными; последние будут поражены силою и вер-ностью оригинального изображения. Наконец, для первых приятна будет обширность и полнота картины, объемлющей малейшие обстоя¬тельства и части; а последние будут превозносить в стихотворце спо¬собность переселяться в предмет, владеть им и никогда не отклонять от него внимания.
Такова должна быть поэзия у народа, не зависящего от других своим образованием и находящегося еще в младенческом возрасте чувствен¬ности, когда и потребности и занятия привязывают его к одной натуре, отдаляя от умствований философии, когда стихотворцы не составляют особенного класса людей праздных, а напротив, принадлежат к самым полезнейшим, имея священную должность наставников и важное звание провозгласителей славы народной, и, наконец, когда поэзия есть голос и дар природы. Но стихотворец повинуется совсем другому направле¬нию, когда науки и знания уже распространились, когда внимание от внешнего обратилось на внутреннее, когда увеличилась сумма наблюде¬ний и опытов умственных и когда, наконец, все предметы, поражающие одни только чувства, исчерпаны уже стихотворцами, — в сем периоде поэзия питается мыслями, которым дает и цвет и образ. Она заимствует из мира духовного те предметы, которые для человека необразованного или совсем не привлекательны, или кажутся просто вещественными, а для образованного, напротив, имеют особенную прелесть; она устрем¬ляет взор свой на высшее определение человека, которому подчиняет низшее, земное; увеселяя воображение картинами, она занимает в осо¬бенности рассудок и сердце, а чрез то и самые картины ее делаются прелестнее; представляя в изображаемых ею страстях причины дей¬ствий, она в то же время раздробляет и самые страсти, а проникая во глубину души, обнаруживает все ее тайны; наконец, изображая пред¬меты чувственные, она не довольствуется тем, что с первого взгляда на их поверхности представляется; она замечает и самые легкие черты и самые нежные их оттенки. Соединим в немногих словах все сказанное выше; в поэзии древних предмет владычествует стихотворцем; в поэзии новых место предмета по большей части заступает сам стихотворец. Первая занимается более природою вещественною, последняя — более духовною; первая не ищет в постороннем ничего такого, что бы могло предмет ее сделать привлекательным, но все находит в самом предмете; последняя присоединяет к нему и постороннее — чувство, идею; первая, наконец, представляет нам предмет свой таким, каков он есть; а послед¬няя представляет нам по большей части одни размышления о предмете и действиях, им производимых.
Второй вопрос: по сим различиям, которые нами замечены между стихотворцами древними и новейшими, можно ли определить и досто¬инства и преимущества тех и других?
Но предлагающие этот вопрос могут иметь перед глазами различ¬ные точки зрения. Или они желают знать, равняемся ли мы с древними в техническом совершенстве произведений стихотворных? Или можем ли с ними сравниться оригинальностью? Или, наконец, в выборе и обработывании стихотворного предмета не отклоняемся ли мы от настоящего пути, переселяясь в мысленный мир и занимая от посто¬роннего прелесть для наших предметов?
Неоспоримо, что между всеми совершенствами стихотворными совершенства технические суть такие, к которым и скорее и легче можно достигнуть, ибо они, так сказать, приобретаемые. Рассматривая с этой стороны стихотворения древних, находим, что между греками совершенство по слогу и расположению принадлежит трагедиям Софо-кловым (ибо «Илиаду» в наше время нельзя уже принимать за целое8), а между римлянами — «Энеиде», «Георгикам» и одам Горация — веро¬ятно, что вместе с Горацием могли бы мы наименовать Альцея и Сафу, а вместе с Софоклом — Менандра, но их стихотворения для нас не суще¬ствуют. Между новейшими просвещенными народами нет ни одного, который бы не имел эпической поэмы, но беспристрастие заставляет нас признаться, что «Энеида» при всех недостатках, замеченных в ее плане, превосходит все другие стихотворения в этом роде гармониею и тесным соединением отдельных частей. Наименуем важнейшие: Ариостов «Роланд», «Освобожденный Иерусалим», «Потерянный рай», «Мессиада» — поэмы сии могут быть в некоторых частях превосходнее «Энеиды», но все они уступают ей в целом. «Георгики» ближе к совер¬шенству, нежели «Энеида», и ни одна из новейших дидактических поэм не может по форме своей с ними сравниться. Если же не сравнивать роды и говорить об одном совершенстве общем, то нет сомнения, что и новейшие в некоторых стихотворениях своих соединяют совершенство техническое с гением стихотворным; например, в повествовательной поэзии Буалов «Налой», Виландов «Музарион» и большая часть Лафон-теновых басен, а в драматической — Расинова «Аталия», Лессингов «Натан» и Гетева «Ифигения» могут равняться с превосходнейшими произведениями греков и римлян. Еще менее должны мы опасаться сравнения наших лириков с древними. «Голые планы некоторых Рамле-ровых од (говорит Готтингер, совсем непристрастный к новым) заклю¬чают уже в себе гораздо более истинного стихотворного гения, нежели многие громкие лирические песни. Расположение большей части лири¬ков наших есть проза, но в Рамлере первая мысль нередко есть уже поэзия. В первых блистают некоторые отдельные красоты; сначала они ослепляют, но мы охлаждаемся от рассматривания: таково действие красоты неодушевленной. Рамлер изливает невидимую прелесть на целое, которое подобно красоте восхитительного, полного жизни лица, никогда не утомляет, напротив, при каждом новом рассматривании кажется нам прелестнее. И самые отдельные красоты его, тесно соеди¬няющиеся с общим планом, имеют глубокий смысл, одушевляют целое и, действуя на воображение, приятно занимают рассудок»9. Похвала справедливая со всех сторон, и мы не думаем, чтобы сам Гораций, обра¬зец лириков, заслуживал большую. Вероятно, что вместе с Рамлером нельзя будет наименовать нам и трех лириков нового времени, кото¬рым сия Готтингерова похвала была бы прилична; также справедливо и то, что в новой словесности весьма немного найдем таких произве¬дений, которые удовлетворили бы строгую критику как формою, так и расположением частей! Но и между произведениями древних не большая ли часть удивляет нас как памятники высокого духа, а не как образцы совершенного вкуса; например, и сам Еврипид, если говорить о совершенствах технических, не должен ли быть исключен из числа стихотворцев образцовых?
Со стороны оригинальности преимущество древних перед новыми ощутительнее. Обладание сокровищами словесности досталось нам по наследству. Пошли ли бы мы настоящим путем своим, так ли бы обрабатывали свои предметы, как ныне, и, наконец, обрели ли бы упо¬требляемые нами формы, когда бы ни греки, ни римляне до нас не существовали, — в этом можно по крайней мере сомневаться. Конечно, великие подвиги героев, разительные перемены судьбы, счастливая или несчастная любовь, пожертвования великодушные, отечество, друзья, родственные узы во всякое время, во всяком климате действовали на человеческое сердце, и не одни греки описывали в стихах происшествия, заключали действия в разговоре и выражали в песнях лирических силь¬ные чувства: Оссиан, Давыд, Калидас писали поэмы, драмы и оды и не были ими руководствуемы. Но также неоспоримо и то, что нашею обра-зованностью мы много обязаны древним, что мы заимствовали от них все свои формы и что самый механизм стихов их у некоторых из новых народов, например у немцев, введен в употребление. Куда ни обратим глаза, везде новая поэзия представляет нам воспоминания о религии, нравах и образе жизни древних; наши эпические поэмы, драмы и оды расположены по их планам, и все наши изображения ознаменованы их печатью. Кто же осмелится утверждать, что все это было бы точно таким и тогда, когда бы древние не послужили для нас образцами? И не при¬личнее ли нам будет уступить им право оригинальности — пожертвова¬ние, впрочем, нимало для нас не унизительное?
И в самой вещи что мы теряем? Неужели слава оригинальности пиитической должна быть необходимо соединена с внешнею формою, с сохранением древней мифологии, которою, надобно заметить, не все новые стихотворцы пользовались, и с механизмом стихов, который не все вообще употребляют? И ниже ли гений Шекспиров единственно оттого, что древние научили его искусству располагать и связывать свои драмы? Тень, выводимая им на сцену в «Гамлете», ужели не будет его собственностью только потому, что древний Эсхил, которого он, веро¬ятно, не читал и в переводе, показал Дариеву тень на Афинском теа¬тре10? И менее ли был бы отличен от всех других стихотворцев Оссиан, когда бы в меланхолических песнях своих употребил он греческую меру? Оригинальность гения стихотворного заключают в том, как смо¬трит он на природу, как превращает в эстетическую идею получаемое им впечатление и, наконец, какими способами впечатление сие сооб¬щает, — и такое качество не может быть никогда заимственным; оно зависит некоторым образом от обстоятельств случайных, но никогда
