не бывает на них основано. Быстрота, с какою расцвела поэзия гре¬ков, и их успехи во многих родах стихотворства заставляют философа думать — и мнение его подтверждает историк, — что обстоятельства необыкновенно счастливые способствовали им коротко познакомиться с природою и живо принимать ее впечатления и впечатления сии выражать с соответствующею им силою. Но если сии обстоятельства помогли им овладеть бесчисленным множеством стихотворных кра¬сот природы, то следует ли из сего, чтобы природа, столь изобильная красотами, для нас истощилась? Ум человеческий создан столь чудесно, что природа беспрестанно изображается в зеркале его новою; — заме¬тим здесь также и то, что образы и явления природы не одни и те же в различных климатах и что с изменением обстоятельств общежития изменяются для поэта и самые предметы. Какое богатство новых опи¬саний, сравнений, картин и мыслей в Клопштоке и Мильтоне! А Геснер и Фосс не более ли прелестей открыли в природе, нежели Феокрит и Виргилий! Какое разнообразие характеров в наших драматических стихотворцах и сколько прекрасных положений извлекли наши поэты из той романической любви, которая родилась во времена рыцарства и от них досталась нам в наследство! И вообще не более ли древних внутренний человек нам известен? Сколь же много обязаны мы этому знанию! Сокровища, которыми оно обогатило нас, были неведомы ни грекам, ни римлянам: они показались бы им новооткрытыми, когда бы сии народы вдруг после нас могли явиться.
Но, может быть, мы им уступаем потому именно, что более, нежели должно, отдаляемся от чувственного мира и тщимся переселить себя в мысленный, в котором окружают нас идеалы; быть может, что наша поэ¬зия особенно потому должна уступать в превосходстве древней, что она
3*4
слишком глубоко проницает в отношения природы и жизни и слишком близка к обителям духовного, невидимого, не подлежащего чувствам; наконец, из сего, может быть, проистекает и то, что она в сравнении с поэзиею древних слишком мало определенных образов представляет воображению — недостаток, который старается заменить заимствен-ною, но красоте совершенно чуждою приманкою мысли и чувства.
В возражение на все это можно сказать, что и древние не совсем чисты в изображениях своих от примеси постороннего. Речи, которые Еврипид влагает в уста некоторым из своих героев, часто нимало не соответствуют их положению; это уверяет нас, что стихотворец хотел действовать на слушателя своего и такими способами, которые совер¬шенно чужды его предмету. Тот же недостаток замечаем мы в одах и в посланиях Горация. Следовательно, черта, которую провели некоторые между древними и новыми, едва ли может быть почитаема довольно определенною. Но мы спрашивали: можно ли из тех различий, кото¬рые заметны между способами древних и новых поэтов, определить решительно, которым из них принадлежит превосходство? Скажем в немногих словах: и те и другие имеют недостатки и совершенства своего века. Древние стихотворцы изображают сильно и резко, имеют привлекательную простоту и представляют воображению формы опре¬деленные; но они холодны для чувства и неудовлетворительны для рассудка. Новые свободнее в формах своих, роскошнее в смеси красок и не с довольною определенностью изображают предметы; зато они чув¬ствуют глубже и заставляют более действовать рассудок. Весьма было бы трудно в произведениях древности отделить красоту стихотворную от той случайной прелести, которую они имеют для нас как памятники веков минувших, и столь же было бы трудно в произведениях нового времени отделить красоту, проистекающую из самого предмета, от той посторонней прелести, которую стихотворец из самого себя извлекает. Кто восхищался простотою и верностью изображений Гомера, тот, без сомнения, не скоро поверит, чтобы сии качества недалеки были от сухости, а почитатели «Мессиады» едва ли согласятся, что идеальные красоты Клопштока не совсем заменяют тот недостаток определенно¬сти, который заметен в его стихотворных картинах.
О КРАСНОРЕЧИИ
Род человеческий, рассматриваемый в различных своих измене¬ниях, представляет уму приятное и весьма разнообразное зрелище: мы с удивлением видим, что нравы, обычаи и мнения одного и того же народа могут в разное время быть совершенно различны; но в исто¬рии политической мы замечаем гораздо более однообразия, нежели в истории наук и просвещения; войны, государственные сношения и политика менее изменяются в течение веков, нежели нравственность, вкус и правила умозрения. Во всякое время главнейшими пружинами всех происшествий общественных бывают личная выгода и честолю¬бие, честь и стыд, дружество и вражда, благодарность и мщение: стра¬сти сии не столь переменчивы, как чувство и рассудок, подверженные влияниям воспитания или примера. Готы были гораздо ниже римлян вкусом и просвещением, нежели мужеством и добродетелью.
Не сравнивая народов, столь отличных один от другого, заметим, что настоящее просвещение, со многих сторон, противоположно про¬свещению древних и что мы, будучи превосходнее их в философии, при всей нашей образованности, должны уступить им первенство в красно¬речии.
Речи, произносимые перед народом, почитались у древних самым труднейшим и самым высоким произведением гения; некоторые зна¬менитые писатели древности утверждают, что всякое дарование, в том числе и дарование философа и дарование стихотворца, должно уступить дарованию оратора. И Греция и Рим произвели по одному только превосходному оратору; все прочие, хотя по многим причинам достойные уважения, весьма далеки от сих великих образцов крас¬норечия. Древние критики с трудом находят двух ораторов совре¬менных, могущих стоять наряду и имеющих одинаковое дарование. Кальв, Целий, Курион, Гортенсий, Кесарь1, все выше один другого, но величайший из них помрачен Цицероном, совершеннейшим из ораторов римских. И люди со вкусом, признаваясь, что Демосфен2 и Цицерон превосходят всех ораторов, прежде и после их существо¬вавших, утверждают, что и сии великие люди далеки еще от совер¬шенства в своем искусстве, которое беспредельно, которое выше человеческой силы и едва может постигнуто быть воображением. Сам Цицерон говорит, что он не доволен ни произведениями Демосфена, ни собственными своими.
Между новейшими просвещенными нациями одни англичане имеют правление народное; в Англии законодательная власть вверена собраниям многочисленным, которые все естественно принадлежат к владычеству красноречия. Но Англия, имея превосходных философов и стихотворцев, не может гордиться ни одним превосходным оратором. Где ее Цицероны и Демосфены? Ее история сохранила имена некото¬рых великих людей, которых красноречие управляло парламентом; но речи их не перешли к потомству, и властью своею, по-видимому, были они обязаны более опытности, мудрости, силе, нежели могуществу крас¬норечия. И ныне находим как в нижнем, так и в верхнем парламенте нескольких ораторов, которые сходны дарованиями, но никому не приходит в голову предпочитать из них одного другому: неоспоримое доказательство, что ни один из них не перешел за границу посред-ственного и что красноречие, в котором они усовершенствовать себя стремятся, не требует, чтобы высокие качества ума приведены были в движение, и может приобретено быть с малым трудом и с дарованием посредственным.
Известно, что всякий раз, когда Демосфен говорил перед народом, из всех стран Греции стекались образованные люди в Афины, дабы насладиться величественнейшим в мире зрелищем. Напротив, в Лон¬доне вы найдете людей, очень спокойно разговаривающих об охоте в палате судебной (the court of request) в то самое время, когда в обоих парламентах рассуждают о важнейших делах государственных; и неко¬торые из самих присутствующих, слушая прения, более сожалеют о потерянном обеде, нежели наслаждаются красноречием ораторов. Ста¬рый Циббер3, являясь на сцену, возбуждает гораздо более любопытства в лондонских жителях нежели какой-нибудь министр, защищающий себя против обвинений противной партии.
И не будучи коротко знакомым с ораторами древними, можно судить, что они и слогом и свойством красноречия своего далеко превзошли новейших. Наши спокойные и флегматические ораторы показались бы весьма смешными, когда бы употребили в речи своей то превосходное воззвание Демосфеново, которое столь превозносят Квинтилиан и Лон-гин. Афинский оратор, стараясь оправдать неуспех сражения Хероней-ского4, вдруг восклицает: «Нет, братия сограждане! вы не виновны. Клянусь тенями оных героев, которые за сию же свободу пали на полях Марафонских и Платейских». Кто бы из нынешних ораторов позволил себе употре-бить ту смелую и стихотворную фигуру, которую употребил Цицерон, описавши превосходным образом пригвождение ко кресту римского гражданина. «Когда бы надлежало мне, — восклицает он, — изобразить сие ужасное зрелище, не говорю для граждан римских, не говорю для наших союзников, не говорю для тех отдаленных народов, до которых достигло имя римлян, но для животных грубых, или, скажу более, когда бы среди ужасной пустыни воззвал я к горам и утесам, тогда, без сомне-ния, сии дикие, бесчувственные создания природы подвиглись бы ужа¬сом и гневом при слышании толиких злодеяний»5.
Сколь много надлежит иметь красноречия, дабы приготовить зри¬теля к такому неожиданному и смелому восклицанию, сколь много искусства и дарования потребно, дабы постепенно и нечувствительно возвести его на такую степень страсти, дабы перелить в него столь сильные чувства, дабы вознести душу его до столь высоких понятий, и притом, действуя на него столь сильно, не обнаружить всей хитрости своего искусства. И если подобные чувства по справедливости могут показаться нам чрезмерными, то это самое не дает ли нам истинного понятия о свойстве древнего красноречия, которое столь сильных выражений не причисляло ни к чудовищным, ни к надутым.
Силе мыслей и выражений соответствовали и сами телодвижения древних ораторов. Supplosio pedis, ударение в землю ногою было обык¬новенным их жестом и одним из самых умеренных. Ныне такое движе¬ние показалось бы слишком сильным и в парламенте и на кафедре; оно прилично только на сцене, и то единственно для изображения самой сильной страсти.
Весьма трудно определить, почему новейшее красноречие в таком упадке. Человеческий гений во всякое время должен быть один и тот же. Новейшие с большим успехом обработали все другие науки и искус¬ства; одна из самых просвещенных новейших наций имеет правление народное, весьма способствующее красноречию; от чего же сие красно¬речие, в сравнении с другими частями наук и словесности, усовершен¬ствовано столь мало?
Утверждают, что высокость древнего красноречия неприлична нашему времени и что новейшие ораторы не должны брать его за обра¬зец; но я не думаю, чтобы такое мнение можно было поддержать дока¬зательствами убедительными и не отрицаемыми.
Нам скажут, первое: что в древние времена, в самом цветущем пери¬оде греческого и римского просвещения, гражданских законов было очень мало, что решение тяжеб по большей части зависело от прав¬долюбия и здравого смысла судей. Изучение законов не было тяжким трудом, пожирающим целую жизнь несовместным уже ни с каким посторонним занятием. Все великие полководцы и правители римские были совершенно сведущи и в законах, и Цицерон в доказательство, что весьма не трудно приобрести сие сведение, говорит, что он, не пре¬рывая обыкновенных своих упражнений, в короткое время узнает все законы своего отечества.
Следовательно, оратору гораздо более представляется случаев блеснуть своим красноречием тогда, когда имеет дело с одним прав¬долюбием судей, нежели тогда, когда
